Переводы: Юрий Зозуля, Владимир Стафидов, Олег Демченко, Ольга Ступенькова,
Странница Востока, Вадим Шарипов
Красимир Георгиев
РАЗТВОРЕНИ БЕДРА НА ПРОСЯКИНЯ
Близо пет години бягах от поезията. Трудно беше, но не написах нито ред. Ядоха ме кучета и ме кълваха птици, но аз бягах и бягах. Обречен да бъда настигнат.
И ето, откачената муза отново ме яхна и започна да блудства с душата ми. Добре, казах си, ще ти дам да се разбереш! И си поставих няколко непосилни задачи. Първо – съдържанието да властва над формата, образите да громят строфите, думите да разграждат редовете. Второ – темата да е невъзможна, идеята да е немислима, ситуацията да е абсурдна. Реки от мерена реч словославят птичките и пчеличките, слънчевите лъчи и храмовете на любовта – и аз съм писал подобни стихчета, но ако римата и ритъмът се блъскат години наред в главата ти, идва времето, когато трябва или да се измъкнеш от лудницата, за да запазиш главата си, или да влезеш по-дълбоко в тунела на поетичния хаос, да надскочиш мисълта си и да нахраниш чудовището на страстта и цинизма. Трето – да подправиш храната си със смърт, да станеш част от поетичните образи и да изживееш невъзможното. Това е най-трудното.
Тогава видях просякинята. Разкрачена над мръсната си женска кръв, потънала сред дрипи и бръчки, тя приличаше на наядена от прасета гнила ябълка. Беше отвратителна. И си поставих въпроса. Можеш ли да обладаеш тази човешка огризка? Насред града? Пред очите на тълпата? Кажи, поете...
РАЗТВОРЕНИ БЕДРА НА ПРОСЯКИНЯ
Вървях по безкрайните улици на вечния град и се питах
къде е посоката на посоките, къде е утробата на времето.
За два пътя на смъртните бях чувал – към боговете и към жените,
на този огън и най-нисшата твар, и върховният разум принасят семето си.
Там някъде, сред диплите на есенния здрач до една локва ме докосна просякиня.
Лицето й бе набръчкано от умора, слабините й плачеха и пулсираха, накуцваше.
Разтвори кафява шепа пред сянката ми и през шепата просто не можех да премина,
защото дрипите й светеха, а бедрата й скърцаха като претоварена каруца.
По кожата й бе засъхнала кръв – ален сок от посечена акация.
Който не познава тези два пътя е като хищно насекомо.
Както всяка жена, която бе имала менструация,
три дни просякинята не бе пила от бронзов съд, а след това бе облякла нови дрехи.
Бе изхвърлила мръсните дрипи и се бе пременила в дрипи от нежно бяло,
а когато се срещнахме, бе намерила локва и миеше тялото си
и разбрах, че захвърляше тялото си и отиваше в ново тяло.
Тя не продаваше плът, тя гордо просеше, а плътта си подаряваше.
Беше петнадесетгодишна. Просеше близо петнадесет години.
И кръстосваха дългите улици чистите дрипи на девицата
и очакваха мътните локви на вечния град да премине
нейният цар – стражът, съдията, водачът на колесницата.
Аз бях водачът, бях повелителят на желанията, затова разбрах, че мога
да сляза от колесницата и да премина през границата между световете.
И разбрах, че това не е просякинята, това е жената-огън,
просякинята се превърна в майката на боговете.
Чух, че бедрата й стенат: "Ние сме изгарянето, но ние сме и светкавицата!",
и прогоних демоните на традициите и благоприличието.
И видях, че локвата всъщност е любовна жарава.
И започнах да отмивам червения сок от кожата на момичето.
Колкото океанът е вместилище на всички води, толкова
кожата е вместилище на всички докосвания и страстни сънища.
Ако някой не е преминал през тази сладка болка,
значи цял живот е палил в огнището си пепел вместо въглища.
Кожата й беше твърда и мека като жива преса за изстискване на лимони,
скутът й беше жертвен олтар, а косъмчетата й – трева за жертвоприношение.
Както плодът на мангото къса връзката си, така пламна огънят
и вулвата й ме всмука в черната си дупка с чудовищната гравитация на наслаждението.
И влязох вътре – влязох в достославната до върха на ноктите, до края на пъпа влязох,
влязох като нож в ножница, закалени в сърцевината на пламъка,
слабините й бяха горивото, косъмчетата – дим над морава, влагалището й – клада от оргазъм,
като гъсеница придърпвах плътта от една тревичка на друга и разгарях кладата.
Може би бях за нея само дребна монета в чашата за подаяния между бедрата й.
Както пчелите събират нектар от различни дървета,
а след това медът не знае кое дърво е съдбата му,
може би така мръсницата разтваря солта на мъжете в локвата на битието си.
И така да е, когато влеят водите си в морето реките на всичките любовни желания,
когато се развържат всичките възли на сърцето,
смъртният става безсмъртен и златен диск покрива лицето му със своето странно заклинание:
който не познава тези два пътя към боговете и към жените, става хищно насекомо.
Тя отново облече бръчките върху своите петнадесет години,
Влезе в белите дрипи и тръгна накуцвайки по безкрайните улици, за да проси и плаче.
Поотърсих боклука, закопчах панталона си и се сетих, че не съм я питал за името й
и че съм забравил да дам на просякинята петаче.
РАСКРЫТЫЕ БЕДРА НИЩЕНКИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Юрий Зозуля)
Почти пять лет я убегал поэзии. Было трудно, но не написал ни строки. Собаки меня ели, и птицы меня клевали; но я бежал и бежал. Обреченный быть настигнутым.
И вот, сумасбродная муза снова села верхом на меня, и начала блудить с душой моей. Хорошо, сказал я себе: я тебе покажу. И ставил себе несколько непосильных задач. Во-первых, содержание должно властвовать над формой, образы должны громить строфы, слова должны рушить строки. Во-вторых, тема должна быть невозможная, идея – немыслимая, ситуация – абсурдная. Реки из мерной речи славословят птички и пчелки, солнечные лучи и храмы любви, – и я писал подобные стихи. Но если рифмы и ритмы ломаются годами в твоей голове, приходит время, когда ты должен либо сбежать из сумасшедшего дома, чтобы сохранить голову; либо входить глубже в туннель поэтического хаоса, превзойти свою мысль и накормить чудовище страсти и цинизма. В-третьих, улучшить свою пищу со смертью, входить в поэтические образы, и проживать невозможное. Это самое трудное.
И увидел нищую: она стояла над своей нечистой женской кровью, утонувшая в дряни и морщинах, похожая на гнилое яблоко, недоеденное поросятами; отвратительная. И я задал себе вопрос: сможешь ли обладать этим человеческим огрызком? Посреди города? На глазах толпы? – Скажи, поэт...
РАСКРЫТЫЕ БЕДРА НИЩЕНКИ
Шел по бесконечным улицам вечного города, и спрашивал себя:
где направление направлений, где утроба времени.
О двух путях смертных я слыхал, – к богам и к женщинам,
на этот огонь и самая низшая тварь, и верховный разум несут свое семя.
Там где-то, среди складок осенних сумерек, возле одной лужи, ко мне прикоснулась нищенка.
Лицо ее было сморщенное от усталости, ее пах плакал и пульсировал; она прихрамывала.
Она раскрыла коричневую ладонь перед моей тенью, и через ладонь я просто не мог перейти,
потому что ее мерзости мерцали, а бедра скрипели как перегруженная телега.
На ее коже засохла кровь, – алый сок переломленной акации.
Кто не знает эти два пути, тот как хищное насекомое.
Как каждая женщина, которая менструировала,
три дни нищенка не пила из бронзового сосуда, а потом надела новую одежду.
Она выбросила нечистое, и нарядилась в нежно-белое тряпье,
а когда мы встретились, она умывала свое тело в этой луже,
и я понял, что она отторгла свое тело, и вошла в новое.
Она не торговала плотью: гордо просила подаяние, а плоть дарила.
Ей было пятнадцать лет. Просила почти пятнадцать лет.
И чистое тряпье девицы проходило длинные улицы,
и мутные лужи вечного города ожидали прихода
ее царья – страж, судья, водитель колесницы.
Я был предводитель и повелитель желаний, поэтому понял, что могу
слезть с колесницы и пересечь границу миров.
И я понял, что это не нищенка, а пылкая женщина,
нищенка превратилась в мать богов.
Я слышал, что ее бедра стонут: „Мы молнией выжигаем, испепеляем“,
и прогнал демонов традиций и благопристойности.
И увидел, что лужа, в сущности, есть пламя любви.
И начал отмывать красный сок с кожи девушки.
Насколько океан вместилище всех вод,
столь кожа вместилище всех прикосновений и страстных снов.
Если кто-то не прошел сквозь эту сладкую боль,
значит всю жизнь он зажигал в своем очаге пепел вместо углей.
Кожа ее была твердая и мягкая: как живой пресс на выжимание лимонов,
колени ее были жертвенным алтарем, а волосинки ее – травой для жертвоприношения.
Как плод манго рвет свою связь, так вспыхнул огонь
и ее вульва меня всосала в черную свою дыру с чудовищной тягой наслаждения.
И я проник внутрь, – проник в достославную до кончиков ногтей, до конца пупка я проник,
точно ножом в ножны, закаленные в сердцевине пламени,
пах ее был топливом, волосинки – дымкой над лугом, влагалище – костром оргазма,
я, словно гусеница, дергал плоть от травинки к травинке, и разжигал костер.
Может быть, я был для нее лишь мелкой монеткой в стакане для подаяний меж ее бедер.
Как пчелы собирают нектар на разных деревьях,
а затем мед не знает, от какого он дерева, –
может быть, так и эта змея растворяет соль мужчин в лужице своего бытия.
Так будет, когда все реки любовных желаний вольют свои воды в море,
когда развяжутся все узлы сердца,
смертный станет бессмертным, и его лицо скроет золотой диск со странным заклинанием:
кто не знает эти два пути: к богам и к женщинам, тот превратится в хищное насекомое.
Она вновь надела морщины на свои пятнадцать лет,
нырнула в свои белые тряпки, и отправилась, прихрамывая, по бесконечным улицам, чтобы просить и плакать.
Я отряхнул грязь, застегнул брюки, и сообразил, что не спросил ее имя,
и забыл дать нищенке пятачок.
РАСТВОРЁННЫЕ БЁДРА ПОПРОШАЙКИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Владимир Стафидов)
Около пяти лет я избегал поэзии. Трудно было, но не написал ни одной строки. Грызли меня собаки и клевали птицы, но я бежал и бежал. Обречён быть настигнутым.
И вот моя сумасбродная муза снова меня оседлала и начала блудить с моей душой. Хорошо, сказал я себе, позволю ка я разобраться в этом вопросе! И поставил перед собой несколько непосильных задач. Первое – содержание должно властвовать над формой, образы должны громить строфы, слова отделять строки. Второе – тема должна быть невозможная, идея – немыслимая, ситуация абсурдная. Реки размеренной речи славящих птичек и пчёлок, солнечные лучи и храмы любви – и я писал подобные стишки, но если рифма и ритм годами сверкают в твоей голове, приходит время, когда ты сбежишь из этого сумашедшего дома, чтоб сохранить свою голову, или влезешь ещё глубже в туннель поэтического хаоса, чтоб натолкнуться на мысль и накормить чудовище страсти и цинизма. Третье – смертью приправишь пищу свою и станешь частью поэтических образов и переживёшь невозможное. Это и есть самое трудное.
И тут я увидел нищенку. Она стояла раскоряченная над своей грязной женской кровью в лохмотьях и морщинах, похожая на гнилое яблоко которое едят свиньи. Она была отвратительна. И я поставил вопрос – можешь ли ты обладать этим человеческим огрызком? Посреди города? На виду у толпы? Скажи, поэт…
РАСТВОРЁННЫЕ БЁДРА ПОПРОШАЙКИ
Я шёл бесконечными улицами вечного города и спрашивал себя
Где эта дорога дорог, где эта утроба времени.
О двух смертных путях я слышал раньше – к Богу и к женщине,
На этот огонь и самая низшая тварь и верховный разум приносят своё семя.
Где-то там среди осенних сумерек возле одной лужи ко мне прикоснулась нищенка.
Лицо её было сморщенное от усталости, ослабшее тело рыдало, пульсировало и хромало.
Перед моей тенью она протянула свою грязную руку и я не мог пройти просто мимо её руки
Потому что мерзости её сверкали, а бёдра скрипели как перегруженная каруца.
На коже её была застывшая кровь – алый сок сломанной акации.
Кто не познал эти две дороги уподоблен хищному насекомому.
Как всякая женщина у которой была менструация,
Три дня нищенка не пила из бронзового сосуда, а после этого одела новые одежды.
Она выбросила грязные вещи и оделась в белые нежные одежды.
А перед тем как со мною встретится, она нашла лужу и мыла в ней своё тело,
Я понял, что она сбросила старое тело и входила в новое.
Плотью она не торговала, а гордо просила подаяние. А плоть свою просто раздаривала.
Ей было пятнадцать. Примерно столько же она попрошайничала
И ждали её длинные улицы в чистых одеждах девицу
И мутные лужи вечного города. Ждали её появления
И царь и страж, судия и управляющий колесницей.
Я был управляющим и повелителем желаний и понял я что могу
Сойти с колесницы и пройти через границу между мирами.
И ещё понял я что не нищенка, а женщина-огонь,
Попрошайка ставшая матерью богов.
Я слышал стон её бёдер: „Мы пепел, но мы и молния”,
И прогнал я демонов традиции и благоприличия.
И увидел, что лужа в сущности любовная жара.
И стал отмывать красный сок с кожи девочки.
Как океан является вместилищем всяких вод, так
И кожа её вместилище всяких прикосновений и страстных мечтаний.
Если кто-то не прошёл через эту сладкую боль,
Значит всю жизнь он жёг в костре своём пепел вместо углей.
Кожа её была твёрдой и мягкой, как живой пресс для сдавливания лимонов,
Колени жертвенным алтарём, а косы её – хворост для жертвоприношений.
Как плод манго рвёт привязь свою, так и вспыхнул огонь
И вульва её всосала в чёрную свою дыру с чудовищной гравитацией наслаждения.
И я влез внутрь – влез по самые ногти, до самого пупа влез,
Вошёл как нож в ножны, закаленный сердцевиной пламени.
Пах её был пожаром, косы – дымом над полями, влагалище – кладом оргазма,
Как гусеница срывал плоть от травинки к травинке разжигая клад.
Может быть я был для неё мелкой монетой в чаше подаяния между бёдер её.
Как пчела собирающая мёд с различных деревьев,
Мёд не знающий древа своего. Такова судьба его,
Может быть грязная нищенка растворяет соль мужскую в луже своего бытия.
И да будет так, когда вольются в море воды рек всех любовных желаний,
Когда развязываются все сердечные узлы,
Смертный становится бессмертным и золотой диск покрывает лицо его со своим странным заклинанием:
Кто не познал эти две дороги к Богу и к женщине становится хищным насекомым.
Она снова одела морщины поверх своих пятнацати лет,
Влезла в белые одежды и пошла хромая по безкрайним улицам, просить и плакать.
Отряхнув пиджак, застегнул брюки свои и вспомнил, что не спросил её имени
И забыл дать попрошайке пятачок.
НИЩЕНКА (перевод с болгарского языка на русский язык: Олег Демченко)
Я спрашивал себя, смирив тревогу:
Где вечность вечная, утроба время?
Лишь два пути есть – к женщине и к Богу, –
По коим все несут в бессмертье семя.
Прервав раздумье, нищенка печально
Меня на темной улице коснулась,
Рукой, покрытой дрянью менструальной…
От отвращенья сердце содрогнулось.
Я взял её к себе…
Три дня она не ела,
Потом омыла плоть, сменила платье,
Как бы вошла, светясь, в другое тело
И не ждала, что за любовь заплатят.
Всю жизнь она просила подаянья
И, обходя грязь смрадную столицы,
Мечтала, что за ней в ночном сиянье
Приедет царь в роскошной колеснице.
И стал я повелителем желаний –
Её судьей, сошедшим с колесницы,
И перешел между мирами грани
И понял – эта нищенка царица.
И молния меж нас сверкнула,
Благопристойности отбросив тени,
И гравитация меня втянула
В чудовищную пропасть наслаждений.
Вместилище прикосновений страстных
И стонов сладостных её тугая кожа
Вибрировала в судорогах согласных,
Передавая волны жуткой дрожи.
И жертвенный алтарь меж ног дымился –
В её влагалище пылал костёр желаний!
Сгорал я, и проникнуть вглубь стремился,
Как в сердце нож в миг крайних содроганий.
Кто не изведал сладкой этой боли,
Тот не пылающие чувства угли,
А мёртвый пепел ворошил в неволе,
В том искры жизни радостной потухли…
Пусть в её крУжке меж коленей
Стал я монетой безымянной, –
Так пчёлы собирают мёд с растений,
Так реки льются в лоно океана.
Мы все приходим к вечному порогу.
Но есть лишь два пути искомых
Бессмертьем –
К женщине и к Богу…
Кто их отверг – стал хищным насекомым.
Развеяв сон, не называя имя
Не взяв с меня постыдной платы,
Она окуталась лохмотьями своими
И навсегда ушла – просить и плакать.
* Книга „Зимняя музыка”, Москва, 2013 г.
* (частичный перевод с болгарского языка на русский язык: Ольга Ступенькова)
Почти пять лет чурался я поэзии,
Страдал безумно, но не писал ни строчки.
Как-будто птицами исклёванный,
Истерзанный собаками, бежал я,
Рискуя быть настигнутым.
И вот, вновь муза сумасбродная
Меня догнала, оседлала и стала
Блудствовать с моей душой…
Ах, так! – сказал я. – Пожалеешь!
И поставил пред собою непосильные задачи.
Во-первых, в стихах моих
Лишь содержание да будет властвовать над формой!
А образы разгромят строфы,
Слова станут довлеющими над строкой!
А во-вторых, темы стихов будут неимоверны,
Идеи – немыслимы, ситуации – абсурдны!
Но как? – скажите мне в потоках мерной речи,
Где прославляют пташек, пчёлок,
Алмазы слов бесценных отыскать?
Как не сойти с ума, друзья!
Когда годами в голове
Не совпадают ритмы, рифмы?
Настанет час, когда решишь ты,
Сбежать, иль с головою окунуться
В хаос поэзии, забыв себя?
А в-третьих, приправить пищу смертью.
А это значит, образ примеряя,
Шагать по лезвию ножа,
Задача очень сложная!
И вот, я вижу нищенку, истекающую срамной кровью,
Погруженную в нечистоты, морщинистую, будто яблоко
Гнилое, надкушенное свиньёй… Какое отвращенье, Боже мой!
И глядя на неё, свой слышу лепет я:
– Способен обладать этим огрызком человечества
Посреди города и на глазах толпы?
Если способен, то истинный поэт ты!
* Книга „Улицы детства”, Нальчик, 2013 г.
Подстрочник: Раскрытые бедра нищенки /// Почти пять лет я сторонился (убегал) поэзии. Было трудно, но не написал ни строку. Собаки меня ели и птицы меня клевали, но я бежал и бежал. Обреченным быть догнатый. / И вот, сумасбродная муза снова села верхом на меня и начала блудить с душой моей. Хорошо, сказал я себе, я тебе покажу. И ставил себе несколько непосильных задач. Во первых – содержание должно властвовать над формой, образы должни громить строфы, слова должны рушить строки. Во вторых – тема должна быть невозможная, идея – немыслимая, ситуация – абсурдная. Реки из мерной речи словославят пташки и пчелки, солнечные лучи и храмы любви – и я писал подобные стихи, но если рифма и ритм ломаются годами в твоей голове, приходит время, когда ты должен либо вытащиться из сумасшедшего дома, чтобы сохранить голову, либо входить глубже в туннель поэтического хаоса, надскакать свою мысль и накормить чудовище страсти и цинизма. Во третьих – улучшить свою пищу со смертью, становиться часть из поэтических образов и прожить невозможного. Это самое трудное. / Тогда увидел нищенку (нищую). Стоящая над своей грязной женской кровью, утонула среди дряней (хламов) и морщин, она была похожей на гнилое яблоко, наеданное от поросят. Была отвратительной.
И я поставил себе вопрос. Можешь ли обладать этот человеческий огрызок? Посреди города? На глазах толпы? Скажи, поэт... ///
РАСКРЫТЫЕ БЕДРА НИЩЕНКИ
/// Ходил (шел) по бесконечным улицам вечного города и спрашивал себя / где направление направлений, где утроба времени. / О двух путях смертных я слыхал – к богам и к женщинам, / на этом огни и самая низшая тварь, и верховный разум приносят свое семя. /// Там где-то, среди складок осенних сумерек возле одной лужи ко мне прикоснулась нищенка. / Лицо ее было сморщенное от усталости, ее пахы плакали и пульсировали, она прихрамывала. / Она раскрыла коричневую ладонь перед моей тенью и сквозь ладонь я просто не мог перейти, / потому что ее дряни светили, а ее бедра скрипели как перегруженная телега. /// По ее коже засохла кровь – алый сок из насеченной акации. / Кто не знает этих двух путей, он как хищное насекомое. / Как каждая женщина, которая менструировала, / три дни нищенка не пила из бронзового сосуда, а потом надела новую одежду. /// Она выбросила грязные дряни и нарядилась в нежные белые дряни, / а когда мы встретились, она нашла лужу и умывала свое тело, / и я понял, что она забросила свое тело и уходила в новое тело. / Она не продавала плоть, она гордо просила (нищенствовала), а свою плоть дарила. /// Ей было пятнадцать лет. Просила почти пятнадцать лет. / И обходили длинные улицы чистые дряни девицы / и мутные лужи вечного города ожидали перейти / ее царь – страж, судья, предводитель (лидер, водитель) колесницы. /// Я был предводитель, был повелитель желаний, поэтому понял, что могу / слезть с колесницы и перейти сквозь границу между мирами. / И я понял, что это не нищенка, это женщина огонь, / нищенка превратилась в мать богов. /// Я слышал, что ее бедра стонут: „Мы выжигание (сгорание), но мы и молния!“, / и прогнал демонов (демоны) традициях и благопристойности. / И увидел, что лужа в сущности любовная жар. / И начал отмывать красный сок с кожи девушки. /// Сколько (насколько) океан вместилище всех вод, / столько кожа вместилище всех прикосновений и страстных снов. / Если кто-то не прошел сквозь эту сладкую боль, / значит всю жизнь он зажигал в своем очаге пепел вместо углей. /// Кожа ее была твердая и мягкая как живой пресс на выжимание лимонов, / колени ее были жертвенный алтарь, а волосинки ее – трава на жертвоприношение. / Как плод манго (лат. назв. Mangifera) рвет свою связь, так вспыхнул огонь / и ее вулва (лат. vulva) меня всосала в черной своей дыре с чудовищной гравитацией наслаждения. /// И я проникнул внутри – проникнул в достославную к верху (до вершины) ногтей, до конца пупка я проникнул, / проникнул как нож в ножны, закаленные в сердцевине пламени, / пахы ее были топливо, волосинки – дым над лугой, ее влагалище – костер от оргазма, / я как гусеница дергал плоть из одной травинки на другую и разжигал костер. /// Может быть я был для ней только мелкую монету в стакане для подаянии между ее бедрами. / Как пчелы соберают нектар от разных деревьев, / а после этого мед не знает какое дерево его судьба, / может быть так гадюка (гадина) растворяет соль мужчин в луже своего бытия. /// Так и быть, когда впадают свои воды в море реки всех любовных желаний, / когда развяжутся все узлы сердца, / смертный становится бессмертным и золотой диск накрывает его лицо со своим странным заклинанием: / кто не знает этих двух путей к богам и к женщинам, он становится хищным насекомом. /// Она вновь (опять) надела морщины на (сверх) свои пятнадцать лет, / вошла в свои белые дряни и отправилась, прихрамывая, по бесконечным улицам, чтобы просить и плакать. / Я отряхнул мусор (грязь), застегнул свои брюки и сообразил, что не спросил как ее имя / и что забыл дать нищенке пятачок. ///
* (экспромт: Странница Востока)
Нищая, разнузданная шлюха,
грязная и падшая до лиха,
ты пришла ко мне такой Поэзия
вся в нарывах и больна эрозией.
Я тебя лелеял и отмыл от грязи,
как царицу посадил на трон заразу,
ты же стерва всего меня измучила
и как мартовская кошка промяучила,
напоследок мне оревуар,
вот такой у нас с тобой бювар...
* (экспромт: Вадим Шарипов)
Мне муза вчера вдруг приснилась,
Она поманила меня,
Огонь вдруг во мне возгорила,
Но нищим представился я.