Ты играй-ворожи —
вальс-бостон, «Сказки Венского леса» ли,
довоенная жизнь,
словно старенький снимок рентгеновский,
попадет под иглу
патефона, что ласковой сволочью,
как ногтем по стеклу,
заскребет по слепым да осколочным.
Там на майский парад
выстилая балконы перинами,
заведут аппарат,
что из Праги везли, из Берлина ли,
и за тысячу верст
в дерматиновой пасти раззявленной
нарисованный пес
обернется на «Голос хозяина».
Там дистрофик-весна
отражается в сереньких лужицах,
и иголка-блесна
засверкает, залает, закружится
по провалам глазниц,
по суставам, руками заляпанным,
и по тем, что срослись,
и по тем, что под корень оттяпаны.
Там плывут по ручьям
треугольники в школьную клеточку, —
там медали бренчат
и топорщатся желтые ленточки
на пустых рукавах,
словно бирки без имени-отчества.
Там в пластинке слова —
потому что по кругу — не кончатся.
И взорвется мотив,
дребезжа запотевшими кружками,
там мальчишка, забыв
про отцовский ТТ под подушкою,
от обновки слепой,
примеряет сандалики узкие.
Там вчерашняя боль
превращается в легкую музыку.
Там идут на убой,
не меняя рубаху нательную,
чтоб вернуться домой —
патефонной трубой, светотенью ли, —
чтоб нашарить ключи
там, где спрятал… А значит, и к лучшему,
что нельзя залечить.
Можно только по новой прослушивать.