Ф. Г. Лорка Улицы и сны
Пляска смерти
Призрак, взгляните, призрак!
Из Африки явился над Нью-Йорком!
Деревья распустившейся листвой
Источают холодные блики.
Движутся верблюды с измученной плотью,
Свет лебединым сияньем освещает канавы.
Мгновеньем эры засуха источник
Колосьев превратила в глаз кошачий.
Покрылось ржавчиной железо на мостах
Пребывающих в мягком затишье.
Замерли животные в укромных уголках,
Позади оставив шпаги света;
Гиппопотам из болотного праха вырвал копыта,
И скрылась газель навечно в горле ущелья.
Над тем местом тоскливым
Призрак плясал разъяренно.
Над песчаной землёю в зените
Солнце в ртуть погрузилось.
Призрак, глядите, призрак!
Явной пылью металла
Парит над Нью-Йорком!
Небо распахнулось известковым ущельем,
Где звучали песни мертвецов изнурённых трудом.
Чистое небо покрывается поцелуями
Невидимых ирисов гулом отзвуков горных,
Пределом оборванных песен
Стихийным сожженьем их света
В кривизну заключеньем покоя.
Ветер хвостом разбивал на куски зеркала.
Когда голый мальчик обиженно плакал
Рядом с женщиной утратившей свой кров,
Управляющий банком следил за манометром,
Что в молчании жёстком ведёт счёт монетам,
Тогда призрак явился над Уолл-стрит.
Не чуждой была его пляска восточному ветру,
Пожелтевшим глазам утомлённых часов золотых.
Сфинксу и сейфу в едином родстве напряженьем,
Пронзающих сердца голодных замёрзших детей.
В простом порыве балом правит механизм,
Незнающий силы природных энергий.
Если скрип того колеса незабываем для вас,
То это открытьем волнений с песней копыт лошадиных.
Если пламя растопит ледник болотистой почвы,
Небеса обойдут желтизну распахнутых окон.
Не страшно, что это место подвергнуто ветреной пляске.
Я восхищён этим призраком его золотым сильным ветром
Между рядов кровоточащих покружённых в пассивность,
Что воют в ночи бездонной, отдаляясь от утра.
О, дикая бесплодная Америка! Дикая в бесстыдстве.
С небесами покрытыми мёртвою зыбью снегов.
Призрак, взгляните, призрак!
Волной сверкает над затхлою тиной Нью-Йорка!
Я стоял на балконе, в сраженье с луной
Стаи окон вонзали свой свет в плоть непроглядной ночи.
Их глаза мягко пили сладость нежного неба,
Похищая ворами. Ветер длинными вёслами
Бил обнесённые пеплом стёкла Бродвея.
Капля крови искала луч света на звёздном бутоне,
Превращаясь в семечко мёртвого яблока.
Ветер равнинный бился о плоть пастухов дрожащую
Боязливым моллюском, утратившим жемчужную раковину.
Нет, не мёртвые это пляшут твёрдым залогом.
Мёртвые неподвижны, сожраны своими же руками.
Это пляшут другие под звук шестиструнной гитары.
Это пляшут другие люди опьянённые холодным серебром,
Те, кто вознёс своё тело к скрещенью с болотным огнём,
Червями взбираясь по лестнице к веерам пейзажа.
Те, что пьют своим возвышеньем слёзы девушек мёртвых,
Чтоб улицы их крошечные ноги глодали до рассвета.
Нет, не запляшет Папа!
Никогда не запляшет Папа!
И не запляшет король,
Миллионер с синеватым отливом зубов,
Ни тонкие балерины в церковных соборах,
Ни хранители изумрудов, ни содомиты.
Один старый призрак, призрак багряного цвета,
Один только призрак в пляске восточного ветра!
Чтоб зашипели кобры на последних для них этажах.
Чтоб от крапив содрогнулись их дворы и балконы,
А биржа обрастала бы мхами.
Чтоб торговцев лианами усмирило оружие,
Очень скоро, в скором своём движенье
К проворным действиям, весьма проворным.
О, Уолл-стрит!
Призрак! Видите призрака!
Как плюётся он ядом на их дебри лесные,
Тревожась за бесплодие Нью-Йорка!
*
Панорама толпы, которую рвёт.
Сумерки на Кони-Айленд
Впереди идёт толстая женщина,
Её лёгким поклоном приветствуют.
Вырывает она колдовством корни зла,
Постукивая пальцами по бубну.
Она шла, сокрушая ударом сильной руки
Осьминогов, что мучительно душат.
Шла могучая женщина, заклиная луну
В коридорах ночных переулков.
Пронзая, топтала, ведя их к опустошенью
И покидали маленькие бабочки
Потайные уголки своих порханий.
Необузданным ветром
Сметала банкеты столетий.
Огнём сметала нечистую силу
С каравая холмов поднебесных.
Фильтровала свет тошнотворный,
Возвращая его в подземелье
Зовом могильщика роющего песчаные зыби
Для мёртвых фазанов мёртвою им порою.
Для тех, кто толкает нас в горло расщелин.
Приближаются гулы дикого леса, что в рвоте.
Провалам женщинам детей носящих тёплым воском.
Волненье деревьев неутомимой прислугой
Склоняло к весам под арфу со слюнными струнами.
Чтоб не пришлось потомкам рвоту извергать,
Прибегнув к поправкам в проклятье.
Чтоб не рвало гусаров на груди проститутки,
Как кота проглотившего пойманную лягушку.
Пусть мертвецы скребут паучьими лапами землю
За кремневыми дверями мрачным их заключеньем.
Впереди шла толстая женщина
Её лёгким поклоном приветствовали.
Люди шли за ней с кораблей,
Шли, покидая таверны, парки, сады.
Возбуждал болезненно рвоту бубен звучащий,
Утончённо взбалтывая между девочек воздух,
Защищая их кровь от лунных волнений.
Ай, моему, моему! Ай, моему!
Моему застывшему взгляду тот пламень,
Но не для меня, а взгляду, дрожащему от алкоголя,
Провожающему корабль с невидимой пристани
В облаченье дождя.
Мне стойким взглядом покрытым бликами волн,
Куда рассвет не в состоянии проникнуть.
Я безрукий поэт затерявшийся среди толпы,
Которую рвёт. Я не имею быстрого коня,
Чтобы срезать с их лиц эти мхи.
Но толстая женщина продолжала идти впереди,
А люди искали лекарство,
Бедствуя от горечи в тропическом удушье.
Но когда было поднято войско и прибыли первые псы,
Город им денежным вкладом хлынул к перилам причала.
*
Город в бессоннице
Ноктюрн Бруклинского моста
Никому не уснуть, не уснуть,
Не уснуть под этим небом.
Народ луной оживлённый
Кружит вокруг хижин.
В бессонной ночи игуаны
Примчали глодать людишек.
Кто скрыться хотел обнаружен
С разорванным сердцем на улице.
Лишь крокодил отдыхал
Под слабым звёздным протестом.
Никому, никому не уснуть,
Никому не уснуть в этом мире.
Один мертвец на дальнем кладбище
Жалуется уж три года,
Что от засухи скуден покров на коленях
И что погребён будет завтра ребёнок, рыдал.
Когда отозвались собаки он умолк.
Жизнь наша не сновиденье.
Осторожней, бдительней будьте.
Мы падаем с лестницы во влажную землю.
Восходим по лезвию снега под хоры мёртвых цветов,
Не впадая в забвенье и это не сон:
Чувствуем плоть влеченье её к поцелуям
Шёлковых губ вдохновением только для вен.
Боль, страданье и сожалений бездонность
И страха смерти ношенье на наших плечах.
Грезит день, когда кони
Прибудут к таверне.
Муравьи в своём гневе,
Оспаривая неба желтизну глазами воров,
Начнут укрываться.
И ещё один день, день когда
Возвращённые к жизни бабочки
Порвут навсегда с постыдным им миром.
И мы хлынем к причалу, смывая
С серых немых кораблей тишину.
Блеск стыда в нашем круге воскресит язык наших роз.
Бдительней, бдительней будьте!
А кто хранит следы грязи и ливни,
За того мальчика, которого оплакивал покойник,
Что для него не смог воздвигнуть мост.
О, у того мертвеца нет покрова, головы и ботинок.
Но тех, кто имеет всё это нужно поставить к стене,
Где пребывают, выжидая, игуаны и змеи.
Там где терпеливо ждёт медведь с распахнутою пастью
И дружественная рука усопшего ребёнка,
И шкура верблюжья в колючках
Для озноба им до посиненья.
Никто не должен спать,
Никто не должен спать под этим небом,
А если кто глаза закроет,
Стегать его, дети мои, стегать плетью!
Пусть над дебрями леса распахнутся глаза их
На тяжёлые жгучие раны.
Никто недолжен спать, никто в этом мире.
Я говорю:
Никто недолжен спать.
А если в этой ночи чьи-то виски покроются мхами,
Взломайте люки, чтобы видеть под луной чаши с ядом,
Людей обманутых в чуланах, театра череп.
*
Слепая панорама Нью-Йорка
Если неслышно птиц пенье
На крышах покрытых пеплом.
Если неслышно стонов
Свадеб громящих окна.
Тогда это хрупкие дети развлекаются ветром,
Что питает их кровью неутолимую тьму.
Нет отзвуков птичьего пенья,
Так как птицы застыли стежками, вышив вола;
Превратились в белые камни в освещении лунном
Вечным отголоском детских ран,
Скорым восстанием против игр ветра,
Чтоб каждый чувствовал боль приближением смерти.
В настоящее время боль души не достигла.
Нет её духа ни в воздухе, ни в нашей жизни.
Нет её и на крышах задымлённых луной.
Процветает она лишь во снах
Бесконечным крошечным ожогом
В глазах невинных маленьких миров.
Тяжёлый груз с плеча одеждой сброшен,
Чтоб служило небо злобным негодяям.
А умирающие в родах знали смерть,
Что каменным гулом следит за сердцами.
Мы не знаем, что наши мысли могут скрываться
Там где их пожирают черви, обида и злость.
К детям ищут расположенье слабоумные идиоты,
Привлекая маленьких ласточек хромотою их детства
К знанию грубого слова любви.
Нет и отзвуков птичьего пенья.
Птица не знает жара наших промозглых болот.
Не томят их злодеи, что нас угнетают нещадно,
Не скрежещет металлом самоубийство,
Что мучают нас до рассвета.
Этим взрывным воздухом весь мир переполнен.
Ничтожность пространства созвучна с безумием света.
Где розы в тучах забыли о лестнице смутной.
Криком разгневанной крови найдена бухта обид.
Я в поисках затерялся укрытия им от ожога.
Моряки там обосновались у перил тёплых мест.
Небеса малолетних созданий под снежным покровом.
Но реальная боль застыла в других крепостях,
Где в мучениях рыбы воплощают стволы деревьев.
В тех крепостях чуждо небо для древних статуй.
И хрупки сокровенные мысли в тесной дружбе с вулканом.
Нет в голосах боли. Существуют лишь зубы,
Но зубы сбивают с толку погруженьем во тьму.
Нет в голосах боли, одна земля существует.
Земля, где есть двери, что приводят к плодам.
*
Рождество Христово
Ослеплёнными псами с долины бегут
С мёртвых пастбищ белые зыби снегов.
В пальцах как свой урожай берегут
Огоньки христианских во мраке домов.
Муравьи под корнями окоченели,
В разорванном небе трепещут полоски,
Рождение дьявола кровью воспели,
Канавы медузы дрожат отголоском.
Зелень по-волчьи запела кострами,
Рассвет муравьиный огнём оживила.
Луна в сновидениях над веерами,
Быка в бычьем сне продырявила ливнем.
Плач младенца утроил на лицах унынье.
В сене видит Иосиф три клевера медных.
Над пелёнками слышатся вздохи пустыни,
Обрываются струны её в стенах бедных.
Манхеттену снег Рождество предвещает,
Покрыв серость арок сияньем непримиримым.
Следом Лютер ведёт, украшеньем вращая,
Слабоумных жрецов в оперении херувимов.
*
Заря
Заря над Нью-Йорком покрыла
Четыре мрачных колонны
И ветер циклонный, что хлещет
Чёрные воды сонные.
Заря над Нью-Йорком ступает,
Спускаясь по лестницам серым.
Между камней она ищет
Цветов печальных рисунок.
Восходит заря, но окон ничьих не коснётся
И завтрашним днём она не питает надежды.
Деньги бурно растут между толпами на бульварах,
Пожирая детей болезненно незащищённых.
Кто пронзён до костей, тот лишь понял и знает,
Что рая не будет, где любви лепестки опадают.
Что тина закономерностью чисел сполна обладает
В игре без уловок и бесплодного пота.
Свет умирает в гулах цепей негодяев,
Теряются корни его в угрозах вечерних.
А люди в бессоннице тянутся больше к окраинам,
Как будто спаслись только что от кровавых течений.
черновой