А теперь я тебя
поведу по Москве заповедной,
даже тем незнакомой, кому этот город родной.
Ослепляя приезжих и высью, и ширью победной,
он велик, словно айсберг,
потайной своей глубиной.
Зазвенела в ночи золоченая упряжь столицы.
Вулканической лавой пульсируют вены ее.
Но квартал обогни —
и такая земля отворится,
что угар толкотни опадет, как сухое корье.
Красно-белым узорочьем русское вспыхнет барокко.
Обомшелые гривы встряхнут под колоннами львы.
Мы идем по извивам, по узким зеленым протокам,
по живым капиллярам гигантского тела Москвы.
Так тепло и свежо в переулках полуночной Пресни!
Так лютует полынь, зацветая в седом кирпиче...
И поверится впрямь, что заросшему храму ровесник
дворник в парке с крестьянской косой на плече.
...Эти своды вчера лишь
пожег, уходя, корсиканец.
И не пух тополиный, а Гришки Отрепьева прах
на асфальте сыром.
И, на сотни ладов рассекаясь,
стон пришедших с Непрядвы восходит в колодцах-дворах.
И когда соизмеришь судьбы своей возраст и бремя
с темным слоем веков, сотворенным в крови и в золе,
сам не зная того, заединщиком станешь со всеми
кто московское время
заставил признать на земле.
Ведь не зря россиянина
Запад нарек московитом!
И когда в этот город судьбу свою прочно вожмешь
и неспешно сживешься с его естеством мозговитым,
сам не зная того, с ним натурой становишься схож.
...А проснувшийся лебедь
на глади прудов Патриарших,
и шуршание метел, и меркнущий свет фонарей
уверяют, что мы на короткую ночь стали старше.
А вода отражает — что попросту стали старей.
Но возможно ль поверить,
что мы растворимся бесследно
в этой толще бессмертной, во времени,
словно впотьмах,
если в городе стольном, звеня чистотой заповедной,
и века, и сердца на семи совпадают холмах,
и в горящих соцветиях рядом с высотною башней
возникает бесстрашный натруженный голос шмеля,
и в посольские окна косьбою, росою и пашней
веет почва столетий —
московская дышит земля.