Такая странность: ты умер, а я — жива. И с сорока годами нашей дружбы я вдруг оказалась наедине: Женька, мы же недоговорили, недокурили, недопили; в конце концов, ты за эти годы так и не заучил наизусть все «Цветы зла», хотя всегда актёрски провозглашал, что Бодлер — лишь тень Достоевского, беспредельно, конечно, любимого тобой, но чуть менее, чем твоя дочка Маша. Для большинства, друг мой Женька, ты официозно останешься (прикинь, навсегда!) писателем Евгением Мельниковым, либо — бывшим определенное время ответственным секретарем местного отделения Союза писателей РФ Евгением Зиновьевичем Мельниковым…
Можно запомнить миг вспыхнувшей внезапно любви — запомнить такое же мгновение дружбы, торкнувшей во все тулово узнаванием по крови, — невозможно. ЧТО это был 1971 год, помню. КАК — не помню. Бесконечные соприкосновения-разговоры и в здании на Гончаровке, и на бульваре перед его окнами. Женька «жил» на третьем этаже, в «Ульяновском комсомольце», я — на втором, в «Ульяновской правде». Молодые, борзые, неприкаянные, ждущие своего часа… Женька «отстрелялся» первым — и жена, и сын, и книга. Но наше общение никуда не делось. Однако до первого публичного интервью мы дозрели лишь через двадцать лет: мне очень хотелось познакомить тогдашних поклонников Евг. Мельникова с настоящим Женькой. Итак, наш разговор 1991 года. Еще через 20 лет, в начале марта 2011-го, Женьки не станет…
— Женя, скажи, за минувшие 20 лет где тебе приходилось круче — в жизни официальной, личной или это нельзя разделить?
— Мне, как представителю, так сказать, литературной молодежи, было, конечно, сложнее в духовной официальщине. Это были невидимые миру слезы. Я ведь мог бы, без хвастовства, и что-то большее написать, но все силы души, все, что я нажил в литературе, все уходило на то, чтобы не столько проблемы описывать, конфликты, страсти, сколько уходить в описательность. И писалось-то мне в основном на трех людей: на редактора, на рецензента и на секретаря обкома, чтобы прошло. Иногда приходили удивительные для меня сюжеты: хотелось бы вот так, вот так, а социальные проблемы-то даже в повести о спорте приходилось обходить… Но писать в стол тоже не хотелось — хотелось увидеть себя напечатанным.
— И все-таки был период, когда ты «лег на дно».
— Я тогда немножечко разозлился. Роман написал, «Тень аиста», а первое название у него было «Плен». Мне сказали: плен — подозрительно. А я имел в виду философское обоснование: плен — не только концлагерь фашистский; плен — вообще наша жизнь, все мы в плену на этой земле. Но 10 лет роман лежал. Потом телеграмму прислали — мол, вроде твое время пришло. А я когда заново его перечитал — ну чего там было такого сложного или остросоциального?
— И все-таки согласись, Женя, когда два десятка лет назад надо было писать о шуме комбайнов, о рабочем ритме заводов, у тебя этого не было — тебя все равно тянуло к нравственным проблемам.
— Наверное, такое мое мироустройство. Я в общем-то воспитывался полностью на традициях классической русской литературы, особенно Достоевского. Меня всегда тянуло к этому углубленному, душевному, несколько мистическому реализму. Я искал во всех своих вещах, правильно ты говоришь, нравственную, философскую подоплеку. Литература — это, конечно, судьба: она рано или поздно скажется. Это вначале — божья искра, призвание, но все дальнейшее — дело труда, техники, философской культуры, познания.
— А не скучно 20 лет из прожитых 45 совершенствоваться, философствовать, и все ради того, чтобы вышла книжка?
— Смеляков когда-то сказал: «И вроде стыдно жить стихами, а жить уже нельзя без них». Это, грубо говоря, своего рода неизлечимый алкоголизм. Месяц не пишешь, два, три — ужасное состояние. Это конфликты и в семье, и с друзьями, и на работе — неудовлетворенность, недовоплощённость. Ведь литература — это когда сам себя находишь. В каждом герое ты воплощаешь ту сторону, которой тебе не дано, но которую ты хотел бы иметь. Через слово познаешь самого себя, а это как путь куда-то в девять кругов ада. Каждая книга — круг, с каждым ты углубляешься и, в конце концов, доходишь до страшных вещей. Но, познавши до конца, познаешь Бога, и здесь приходит примирение. Мне кажется, за эти годы я пришел к Богу. Безбожников-писателей почти не бывает.
— Есть ли для тебя что-то тайное, нереализованное, что ушло вместе с молодостью?
— Сейчас мне хотелось бы — как это ни странно, по-женски звучит — обрести вторую молодость и все, чем я кипел тогда, воплотить, поскольку возможностей стало больше. Двадцать лет потеряно! Я себя не ощущаю отцом 20-летнего сына. Я даже свободу не ощущаю без знака тех не всегда достойно прожитых лет. Но я благодарен тем годам, что они держали меня — пусть в неправильной, чуть вульгарной иногда, но — самодисциплине, позволяли оттачивать слово. Хотя, конечно, и там было нелегко: сам в себе уничтожил все гордое, человеческое, смирился со смертью…Я приходил из редакции, и мне всегда хотелось вымыть руки, как Понтию Пилату. Это было ужасно. И пили мы потому, что особенно прозревали тогда, ощущали себя людьми: вино создавало замкнутую атмосферу своей личности. Вино развязывало души, как у Высоцкого — «пар горячий развяжет язык». Эти незабываемые кухонные разговоры!.. Да ты все это сама знаешь!
— Смотрю на нас и думаю: а это не смешно — при седых волосах, при взрослых сыновьях ощущать себя по-прежнему молодыми? Вот сейчас у тебя двое детей — три года и годик, годящихся по возрасту тебе во внуки…
— Как ни странно, именно сейчас я понял, что такое дети, особенно дочка: я всю жизнь мечтал о дочке. Маша — такая девчушка, которая все и решила.
— Женя, если хочешь, не отвечай, но — оставить прежнюю семью, тех, с кем начиналась молодость, с кем она проходила, — это было страшно?
— Это, конечно, драма. Житейская драма. А для художника это особенно страшно. Помнишь, у Лермонтова: «Нет, не тебя так пылко я люблю…Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую свою». У меня каждое воспоминание о той жизни отсветом падает, естественно, и на жену, и на сына, и на молодость…
— А тебе не кажется — извини, это ужасный вопрос, — что новое твое счастье построено на несчастье прежних близких?
— Да, думаю, что — да. Это еще одна вина к той сумме виноватостей, которая лежит на мне — может быть, самая тяжелая. Пушкин пошел на дуэль, мне пришлось просто уйти… Тут, конечно, гордыня. А за любую гордыню мы страдаем. Я заплатил дорогой ценой, но — случись такое второй раз — я возьму свои тетради и снова уйду. Поступи я по-другому, я бы отрекся от себя как от мужчины. В массе семей так и происходит: привыкли к дому, к определенному ритму, к телефону… А это ведь надо все ломать, все заново, тем более в таком возрасте, как у меня. Это, согласись, поступок, а наше поколение вообще очень мало способно на поступок, причем, Люся, заметь, и в литературе — тоже. Большинство из нас жили и живут, как в топи, как в болоте — там ведь чем больше дергаешься, тем больше засасывает: так лучше без поступков, не дергаясь…
— Как ты думаешь, надолго ли в нас хватит «чистого дыхания», запала молодости?
— Это все очень индивидуально. Но с тобой-то мы, я думаю, еще подышим молодостью, потому что в нас есть какой-то груз того, что еще надо сказать, передумать, реализовать — не потеряемся.
— Из твоих восьми книг от какой наиболее воротит душу?
— От всех. Я никогда не обольщался. С удовольствием отрекся бы от всех, кроме некоторых моментов из «Тени аиста» и «Шаровой молнии». Все это было не то, недоговоренное.
— Женя, а кто вообще — писатель?
— Я — литератор, это более честное слово: человек, который пытается самого себя найти не в жизни, а на листе бумаги.
— Туда, в молодость, возвращаться зрелым уже литератором не хочется?
— Только экскурсантом. На экскурсию — с удовольствием, а потом бы повесть написать — «Экскурсия в молодость». Но — «первый тайм мы уже отыграли»… А продолжение той же строки — собственно, о чем и весь наш разговор: «чтоб тебя на Земле не теряли, постарайся себя не терять»… Это самое главное в жизни. Хоть в той, молодой, хоть в сегодняшней, 45-летней…
Справка «НГ»:
Мельников Евгений Зиновьевич (21.12.1946, Ростовская обл. — 03.03.2011, г. Ульяновск), писатель. После окончания школы работал слесарем, тренером по фехтованию. Учился в театральном училище. Окончил Ульяновский пединститут (1970), служил в Советской армии. Автор книг: «Кулаки Пифагора», «Метеорный дождь», «Подземная вода», «Шаровая молния», «Третий лишний», «Тень аиста» и др.
Людмила Дуванова.
«Народная газета»,
31 марта 2011 г.
На фото: Евгений Мельников и Людмила Дуванова. Июнь 1972 года, у Карамзинского сквера в Ульяновске. Через несколько минут начнётся Пушкинский праздник: наша работа для наших газет.
http://narodka.com/trava-u-doma/drug-moi-zhenka.html