Ф. Г. Лорка Негры
Нрав и рай негров.
Ненавистны им птичьи унынья,
Тень чернящая белые лики.
Столкновения света с ветрами,
Когда изморозь в стенах искрится.
Ненавистна любовь без стрелы,
Что платок дарят знаком разлуки.
Роз шипы и храненье насмешек
Под вуалью румяна от скуки.
Их влекут безлюдные сини,
Проявление бычьей свободы.
Под луною воля притворства,
В кривизне плясок бурные воды.
Знатоки энергии тела,
Струны нервов содержат в запрете.
Любят сердцем в цене глин прохлада
Сладострастием тысячелетий.
Нет червей там, повадок звериных,
Только в их синеве нет смущенья.
Яйца страусов там невредимы,
Пляшет дождь чистоты подношеньем.
Синева там картиной историй,
Ночь нагая без ветреных гудов.
И в движении сомнамбул облака
Плывут караваном верблюдов.
Там сонливо тянутся травы
Над глубинами спящего сада.
Под чернильным кораллом деревьев
Заключив в тишину пляску ада.
*
Ода королю Гарлема
Он легко вырывает
Черпаком глаза крокодилов.
Обезьян бьёт по красному заду
Тем черпаком.
Пыл далёк тот от пламени спящего в кремне.
От настоек аниса скарабеи пьянели,
В деревенские мхи забывая дорогу.
Край старел, обрастая грибами, и плакали стены,
Чернея от мрачных туч нависших над ними.
А король черпаком наполнял всё цистерны,
Водоём превращая в помойную яму.
Розы бежали по лезвиям ветра
По кривым их порывам,
А на свалках шафранных дети
Терзали маленьких белок, изображая солдат.
Их красные лица мелькали пятном исступленья.
Нам отдалиться нужно от этих мостов,
Не краснеть от стыда в пребыванье во мраке,
Чтобы наше дыханье не омрачал его запах
Винным ударом виски, бурным жаром отчаянья.
Отдалиться от убиенья белокурых торговцев водкой,
Расположением к яблоку в дружбе с металлом.
Собирать ударом плоды с неуступчивых туч.
Пусть колеблет король Гарлема воздух песней своей,
Наполняя его пузырями для своего народа.
Чтобы от неприязни крокодилы избавились,
Погружаясь в спокойные сны под асбестом лун.
Пусть никто не лишится красоты бесконечной,
Тёрок кухонных, утвари медной в кулинарном искусстве.
О Гарлем! Гарлем! О Гарлем!
Никакая тоска не сравнима с твоим угнетеньем,
Не сравнится с кровью твоей чернотою пленённой.
С её яростью погружённой в гранатовый мрак,
Твоему королю притесненьем тишиной окружённому
Мрачным ему ущельем,
Где замерли саламандры слоновою костью.
Девушки американки там рожают детей
Себе горькой монетой, а их мужчины
Бледнеют в скрещении с леностью.
Слышны звуки, звуки глотков пьющих виски
В совмещении тесном с гулом вулканов.
В серебристом напитке тонут сердца, погружаясь
В ледниковые горы медвежьим уединеньем.
В этом мраке король Гарлема
Беспощадно своим черпаком
Вырывает глаза крокодилов,
Обезьян бьёт по красному заду
Тем черпаком.
И несчастные негры плачут,
От золота солнц под зонтами скрываясь.
Щёголяют мулаты, тревожась,
Приближённые к белому телу.
Зеркала водоёма покрыты туманом от ветра,
И рвутся вены в страстных движеньях танцоров.
Чернокожий несчастный, несчастный народ.
Ваша кровь в заключенье у тьмы,
Не найти ей из ночи той выход.
Нет смущения в ней и стыда,
Её ярость скрыта под кожей
Вам шипами и острым кинжалом
И стойкою грудью вашего края
Под луною с клешнями рака
Среди терний и тьмы небесной.
Кровь что ищет дороги облачённые смертью
Тысячелетним пеплом под небом застывшим,
Где планеты кружат над запущенными берегами.
Кровь ревущая, вместе следящая глазом
Хвостатой кометы за добытым нектаром
Оплатой за мрачное вам подземелье.
Кровь что ржавеет в оттисках беззаботного следа,
Кровь что может смести мотыльков затмевающих окна.
Кровь что подобно ветру способна снести крышу тьмы
И беды срубить кнутами, чтобы сжечь с упоеньем
Хлорофилл опьяняющий женщин, чтоб стены
Заключили гробницей их стоны в постелях.
И с лиц желтизну бессонницы смыли как раны,
Наделив их звёздным началом рассвета,
Развеяв завесу табачного дыма.
Чтоб бежали, бежали они, с перекрёстков тех мёртвых,
Заточив своё прошлое, наделив его новым теченьем.
Чтоб сквозь дебри оно устремилось к ущелью,
На телах их оставив легкость исчезновенья
И унынья перчатка поблекнет и румяна фальшивые.
И тогда в том безмолвии мудром повара и официанты
Очистят язык свой, следящий за словом,
Чтоб не оскорбить миллионеров и ищущего короля
На перекрёстках улиц смешенье металла с селитрой.
Южный ветер в косвенной схватке с мрачным болотом
Лихорадит курс лодки, вонзая в него как в плечи
Острые копья. Ветер с мощными бивнями азбук,
Вольтами конских подщёчных ремней жгучими осами.
В прежнем забвенье три капли чернил на монокле.
Одна любовь под каменною маской невидимым цветком,
Венчики которого смирились с тучами опустошенья,
От которых остаются одни лишь стебельки,
И стрелки роз без солнечных сияний.
Справа и слева с юга и с севера
Непреступные стены для крота, водных игл.
Не найти вам в них трещин, негры,
Не сорвать вам маски открытием правды.
Ищите внутри себя солнце
Созревшим деяньем гремучей змеи.
Солнце, упавшее в чащу лесную
С надеждой не встретить там нимфу.
Солнце, кружащее над циферблатом,
Оно никогда не погрузится в сон.
Солнце вечным паденьем клеймённое
Будет теряться в потоках речных
С непрерывным мычаньем кайманов.
Чернокожий несчастный, несчастный народ.
Змеи, зебра и мул не бледнеют пред смертью.
И дровосек никогда не услышит
Предсмертного стона деревьев.
Ожидание ваше растёт королевскою тенью,
Дав возможность крапивам, цикутам
По терниям лунным взобраться на крыши.
Только тогда вы, негры, тогда припадёте, целуя,
К велосипедным колёсам и пустите в ход монокли,
Направив в пещеры подвалов и, наконец,
Завершите пляску колючек над вашим цветом,
И наш Моисей в небесах образумится над тростниками.
О, Гарлем, погружённый в притворство!
О, Гарлем, угрожающий толпам
Карнавалом своим обезглавленный!
Мне слышен твой гул над стволами деревьев
В слиянии с блеском металла зубов серых туч.
На мёртвых конях преступленья твоему королю отчаяньем,
Погруженьем его бороды в морские пучины.
*
Покинутая церковь
(Баллада о великой войне)
Я держал на руках сына,
Я видел его первые шаги.
Он пропал в пост под арками
Мне смертельным ударом.
На последних ступеньках мессы
Его сердце игрой брошенное в жесть
Предстало тогда пред священником.
Он был здесь в окне гробовом
Мой сын! Мой сын! Мой сын!
Я сберёг для него лапку курицы,
Чтоб он был от холодной луны
Защищён её тёплым крылом.
Мой зрачок обернулся рыбкой
Над повозками с такими же гробами.
Мой зрачок настороженной рыбкой
Застыл под пеплом леденящего кадила.
Я держался их моря,
Бог мой! Оно было моим!
Я касался ледяных колоколов
Дьявольски червивыми плодами.
Свечи вокруг потускнели
В поглощенье весенних зёрен.
Я видел аистов в блеске свинцовом,
Очищенные головы солдат
Почерневшим священником.
У палаток вращался стакан со слезами.
В анемонах предложенным даром
Обнаружу тебя моё сердце!
Когда сильные руки священника
Поднимут вола и мула,
Вспугнув в ночной чаше тварей.
Я держал на руках моих сына,
Пока он не вырос. Но смерти сильнее
И знают о ненасытности неба.
Если б стал мой зрачок медвежьим,
Не боялся б я злостных кайманов.
Не глядел бы в мученьях на море
С деревцами застывшими,
На полки мне тяжёлым раненьем.
Если б стал мой зрачок медвежьим,
Завернулся бы я в парусину надолго,
Чтоб не видеть эти промозглые мхи,
Состояньем имея рубашку и галстук;
Но из центра мессы я вырвусь,
К слову безумным мне камнем.
Разбужу всех пингвинов и чаек,
Чтоб толпу лишить сна их криком.
Чтобы улицы все воспевали:
У него был сын, был сын, его сын!
Но не его он был сыном!
Он вашим был сыном, вашим!