Елена Зейферт,
доктор филологических наук (Москва)
Этническая картина мира российских немцев
Задача реконструкции этнической картины мира российских немцев ставится в статье посредством изучения литературных источников (в связи с заявленной темой в большинстве своём поэтических; прозаические источники иногда привлекаются в качестве фона), в основном периода второй половины XX – начала XXI вв., а также привлечения исторических, публицистических, эпистолярных источников.
Мотивация выбора периода второй половины XX – начала XXI вв. для изучения этнической картины российских немцев двойная. Во-первых, данный период является наиболее сложным для российских немцев, переживших в эти годы депортацию, трудармию, спецпоселение, тщетность восстановления Республики немцев Поволжья, эмиграцию в Германию. Во-вторых, по мнению отдельных учёных, говорить о российских немцах как об окончательно сложившемся народе можно только с 1941 г. . Г. Вормсбехер называет даже дату рождения российских немцев: “В 1764 году первые немецкие колонисты прибыли, по приглашению царского правительства, из Германии на Волгу, и день их прибытия в пустую заволжскую степь стал днем рождения нового народа” , однако эта дата, безусловно, символическая.
Реконструированная нами этническая картина мира может быть проецирована на этапы развития российских немцев как этноса в будущем. Безусловно, на каждом историческом этапе этнос обретает и новые черты . Для российских немцев к тому же важной становится дисперсность или компактность их расселения на том или ином этапе бытования этноса.
Выявим российско-немецкие ментальные элементы, обозначая основные немецкие и русские ключевые понятия.
По мнению Г. Гачева, в германской модели мира заложено противоречие “механического повиновения немцев любой власти” духу отрицания, “динамическому духу германства, склонности к протесту” . Подобное противоречие не могло не найти отражения в критических для российских немцев ситуациях (депортация, трудармия, спецпоселение, эмиграция).
По наблюдениям Г. Гачева, в Германии и в России “преобладает растительный символизм”, потому что немецкий и русский народы искони ведут оседлый образ жизни. У российских немцев наблюдается обострённый интерес к растительной символике, поскольку, будучи оседлым народом, российские немцы были вынуждены вести “кочевой” образ жизни. Анализ российско-немецкой басни показывает преобладание флористических образов над более традиционными для басни анималистическими. Внимание во всех жанрах и внежанровых стихотворениях уделяется хрупким растениям (Вильмс В. “Я былинка…”), в том числе растениям, потерявшим корни. Особенно распространён образ “перекати-поле” (к примеру, в поэзии Р. Франка), вошедший и в образное самоопределение российско-немецкого народа: “Мы не пыль на ветру, мы не перекати-поле…”. Прямую обстоятельную аналогию российско-немецкого народа с перекати-поле находим в книге Р. Шульца “Перелётные птицы”: “Это растение степей и пустынь имеет шарообразную форму. Наземная часть, после созревания плодов, отламывается ветром от корня и, гонимая им, катится по степи в виде клубка, рассеивая семена, чтобы новое поколение прижилось в новых условиях. Катятся эти колобки, как живые, обгоняют друг друга, подпрыгивают, спешат куда-то, пока ветер не загонит их в тупики … <…> Так и наш безвинный народ гоняют по миру…” .
Растение с достаточно крепкой корневой основой теряет корни: см. изображение И. Циммерманном умирающего черешневого дерева, “прогнившие корни” которого “ослабли” и “ствол упал” (“Черешня”). “Что жил, что не жил…” – автор лишает смысла жизнь потерявшего корни существа.
Актуализируются образы семян, легко переносимых ветром: “Подхватит ветер / спелое зерно / и унесёт в края чужие, / чтоб на обочине / тропы неведомой / взошло / под тем же небом, / но в земле другой…” (Гизбрехт А. “Я колос в поле…”).
Не только семена, но и растения с корнями перемещаются в пространстве. Эта черта в целом (без проявления совокупности признаков российско-немецкой ментальности) может быть присуща поэтам-переселенцам различных национальностей, особенно тем, кто в Германии активно вовлечён в орбиту российско-немецких литературных сообществ. К примеру: в природе разлетаются по ветру “зонтики” белого одуванчика, а лирическая героиня русского по национальности автора Анжелики Миллер летит жёлтым одуванчиком (“Одуванчиком жёлтым лечу, / Ах, лечу! / По небесному облаку – чу! – Как хочу!”). В другом стихотворении Миллер лирическая героиня просит прислать ей в конверте дерево:
Напиши мне письмо,
синей лентой его не заклеивай –
Погоди, вот послушай,
что я напоследок скажу:
“Ты вложи мне в конверт
одинокое тонкое дерево!”
Как открою письмо –
средь ветвей погрущу, поброжу…
(“Напиши мне письмо…”)
Характерно, что растительный образ у Анжелики Миллер вдруг превращается в анималистический и не привязанный к земле: “Я открою письмо, а оттуда – быстро;, неусидчиво / Вдруг вспорхнёт и исчезнет за облаком Птица Весны”.
Г. Гачев отмечает, что для германцев “роднее” время, для русских пространство; Германия – вертикаль (“Tiefe” [“глубина”], “H;he” [“высота”], “Stammbaum” [“родословное древо”]), Россия – горизонталь (“бесконечные просторы”); у Германии – мужское начало, у России – женское; в Германии преобладает ургия (“немец просто органически не может работать плохо”), в России – гония .
В качестве важных черт русской национальной картины мира Г. Гачев называет “необъятный простор” России и то, что Россия затягивает чужеземцев .
Широта русской души, обусловленная бескрайними просторами, неустанно отмечалась писателями, философами, учёными. В научной литературе нередко приводятся цитаты о широте русской души из Ф. Достоевского (“Преступление и наказание”, фраза Свидригайлова: “Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, беспорядочному”; “Братья Карамазовы”, фраза Мити Карамазова: “Широк человек, я бы сузил”), А.К. Толстого (“Коль любить, то без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж сплеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль простить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!”), Н. Бердяева (“О власти пространств над русской душой”: “Широк русский человек, широк, как русская земля, как русские поля. В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчётливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков” ). Широта русской души – это щедрость, великодушие, хлебосольство, размах, открытость, самопожертвование, но и тяга к крайностям, максимализм, опьянение, риск. Отдельные черты русской модели мира, проистекающие из русской широты (удаль, надрыв), не могут быть однозначно отнесены к положительным или отрицательным.
Российские немцы как “чужеземцы” оказались затянуты в бесконечные просторы России. Бескрайний простор предполагает горизонтальное измерение и отсутствие границ. Неприкаянность русского характера (“не находить себе места”), явленная в таких классических произведениях, как, к примеру, “Очарованный странник” Н. Лескова, не зависит от гонений. Российские немцы же становятся неприкаянными вследствие произвольных или непроизвольных перемещений.
В качестве ведущих черт российско-немецкой ментальности можно выделить осознание окружённости своего чужим, бытования внутри другого, генетический страх перед изгнанием. Явно проявляемые и при добровольном поселении в России и Германии, эти ощущения, безусловно, усилены в условиях депортации и трудармии в отдалённых районах Советского Союза.
In den Wald wir tiefer dringen,
Jeder Tag ist eine Schlacht…
[В лес мы глубже проникаем,
Каждый день – схватка…]
(Лотц И. Lied der Trudarmisten [Песня трудармейцев])
Исторически у российских немцев обострено стремление к автономности.
По Н. Бердяеву, “немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность” . Жизнь немцев в России приблизила их к славянским просторам, но полного приятия, в том числе из-за вынужденного “кочевья”, не вызвала.
В то время как русские люди окружены родными просторами (Н. Бердяев: “Со всех сторон чувствовал себя русский человек окружённым огромными пространствами и не страшно ему было в этих недрах России” ), российские немцы живут внутри чужого пространства, их сфера обитания окружена “другим”. Гипертрофия подобного ощущения представлена В. Гердтом в “Achtzeiler” [“Восьмистишиях”]. Дом лирического героя погрузился в море судьбы, и волны, как “шипящие чудовища”, швыряют лодку без вёсел и руля из стороны в сторону. Лирический герой взывает к Колумбу, Баренцу и Магеллану, чтобы эти отважные моряки помогли его небольшому народу открыть в мировом океане остров как убежище. Подобные обострённые ощушения дают и эпические полотна. Так, роман Н. Дэс “Das M;dchen vom F;hrhaus” [“Девушка из дома паромщика”] и поставленный по этому роману фильм “Nadja: Heimkehr in die Fremde” [“Надя: Возвращение на чужбину”] (1995, режиссёр Т. Нэтер) показывают враждебное отношение к российским немцам со стороны окружения и в сибирской деревне, куда они были высланы, и в Ленинграде, куда попадает главная героиня Надя. Возможно, и Германия останется для героев чужбиной. Находка режиссёра – звучащие в немецкоязычном фильме русские и советские песни, которые как бы обволакивают немецкую жизнь, бытующую в своей капсуле.
Вынужденные скитания, окружённость чужими просторами не вызывают у российских немцев приятия пространства, полноценного ощущения русской (советской) широты. Российско-немецкая культура должна развиваться не экстенсивно, а интенсивно – в противостоянии вынужденному пути скитаний, в стремлении направить путь к дому, в желании защитить своё малое пространство.
Положительное влияние русского (советского) пространства не могло не найти частного отражения в этнокультурной картине мира российских немцев. Природа Поволжья, Алтая, Сибири, Казахстана, отличаясь широтой пространств, в какой-то мере проявилась в поэтических описаниях как образ свободы, широты чувств (Райхерт Н. In Sibirien [В Сибири]; Варкентин И. Kasachstan [Казахстан]). Особенно обострено это чувство у немцев, с раннего детства попавших в широту пространства, к примеру, в степной край. Такую ситуацию описывает, например, прозаик Э. Матер в рассказе “Бернд-Борис-Бегендык”: “Любил Бегендык степь. <…> Он не представлял себе жизни без степного простора. Вольным чувствовал себя чабан в степи в мыслях и поступках” . Показательно, что этническая принадлежность героя –российского немца, “совсем крошечным и больным ребёнком” попавшего в семью казахов, расслаивается, что проявляется уже в тройственнности его немецко-русско-казахского имени.
Особый пиетет в советской немецкой поэзии вызывал простор советской отчизны (Реймген А. Sowjetheimat [Советская родина]). Однако у российских немцев находит отражение и явный страх перед просторами: см. призыв лирической героини Р. Пфлюг к широкому простору с просьбой дать возможность невинным изгнанникам вернуться на родину (“O weite Welt…” [“О мир широкий…”]).
Категория времени у российских немцев сопряжена как со временем разлуки, безысходным ожиданием освобождения (Ваккер Н. Kleine Poeme. 2. Gedichte aus der Kriegszeit (1941-1945) [Маленькие поэмы. 2. Стихи военного времени (1941-1945)]), так и со временем, необходимым для адаптации в новой среде и дарящим надежду (Янке С. “Эх, не будем горевать…”: “Везде и всюду мы / прижиться можем здорово, / но в этой вот стране / сумеем ли и скоро ли?”). Настоящий момент ассоциируется с возможностью возродить этнос, поскольку прошлое полно тягот, а будущее неясно, хотя и желанно (Пфлюг Р. Der Wind singt von kommenden Tag [Ветер поёт о грядущем дне]). Остро важна непрерывность в передаче традиций российско-немецкого народа из поколения в поколение, связь между генерациями (Эрлих К. “Die Ahnen zeugten mich…”/ “Я предков зов…”; стихотворение бытует на немецком языке и в автопереводе на русский).
Характерно, что осознание времени суток в художественных произведениях российских немцев в большей степени русское, чем европейское. По европейским координатам утро – это время от полуночи до полудня, затем следует послеобеденный период (немецкое слово “Nachmittag”), после которого наступает вечер . “Русские в целом более свободно обращаются с временем, чем жители Западной Европы: сами обозначения временных интервалов основаны не на астрономическом времени, а релятивизированы относительно человеческой деятельности, в них заключённой ”. Российские немцы, создавая, по нашей терминологии, “Tagundnachtzeitenlieder” (“песни о временах суток”), ориентируются на русскую традицию понимания времени суток: в “утренних песнях”, “Morgenlieder” (Петкау К. Утренняя песня), лирическим действием является оживление, подъём человека, природы, в “вечерних песнях”, “Abendlieder” (Пфлюг Р. Abendlied), – упадок, угасание; встречаются “полуночные песни” (Бернхардт Ю. Mitternachtslied [Полуночная песня]).
Для российско-немецкого этноса характерно целенаправленное стремление подчеркнуть своё своеобразие, иметь собственный этнический багаж. Так, И. Гергенрёдер стилизует свою поэму “Сказание о Лотаре Биче” под российско-немецкий фольклор.
Российские немцы стремятся к интеграции внутри своего этноса, не теряют своей специфики в русской и немецкой среде. Этим нередко обусловлено преобладание в субъектном строе стихотворений местоимения “мы”.
Сугубо русские черты – пассивность субъекта установки, связанная с идеей непредсказуемости мира (“авось”); стремление к воле; щепетильность; задушевность, нередко доходящая до фамильярности, противоположной западноевропейскому представлению о неприкосновенности личной сферы (“небось”, “лезть в душу”); беспечность и лень (о которой прямо пишет, к примеру, Н. Бердяев ) – в полной мере не присущи российским немцам.
“Евразийское призвание делает Германию и Россию близкими и понятными друг другу и в культуре, и в типе психики – внутренне сосредоточенной, рефлектирующей” . Это усиливает гибридность российско-немецкой культуры. Модель мира для немцев, по Г. Гачеву, – дом; для русских – направление в бесконечность, путь-дорога. У российских немцев мы видим совмещение этих двух моделей – путь-дорога к дому.
Отдельные русские и немецкие черты приобретают у российских немцев некий гибридный характер: немецкое трудолюбие+русская лень, немецкая дистантность+русская душевность, фамильярность, немецкая организованность и деятельность+русская беспечность и пассивность.
Примеры проявления этой гибридности находим у многих авторов. Так, лирический герой цикла шансонных песен С. Янке “Из песенного блокнота” заявляет, с одной стороны: “А мне трудиться что-то неохота, / не для того я ехал за кордон”, с другой: “Мы профессии любые здесь готовы выполнять”.
Российские немцы осознают пограничность, особенность своего языкового и ментального положения (Бер И. “Zwischensprachig” [“Межязыковой”]). О естественном взаимопроникновении русской и немецкой культур в процессе создания российско-немецкого этноса говорит Е. Миллер, заместитель редактора газеты российских немцев “Рундшау” .
Некоторые элементы немецкого или русского менталитетов российские немцы вообще не перенимают. Так, дуальность ценностной ориентации русской культуры (Ю. Лотман), оппозиция “высокого” и “низкого” (“в частности как низкое часто воспринимается всё, что связано с повседневной жизнью, житейской устроенностью и материальным достатком” ) не свойственна российским немцам, у которых, напротив, выявляется cвязанное с культом дома внимание к быту, даже поэтизация быта (стихотворения В. Шнитке о детстве в немецкой деревне), желание поднять материальный достаток (Янке С. Разбогатеть смогу я без труда).
У российских немцев наблюдается большая склонность к немецким чертам, чем к русским, что объяснимо генетически.
Для немецкого народа характерно “уважение к форме закона, а не просто к его конкретному смыслу и применению в данной ситуации” . У российских немцев подобное отношение в сложных исторических ситуациях также наблюдается и оборачивается ещё большей для них трагедией. В романе Г. Бельгера “Дом скитальца” описана ситуация, когда ответственные российские немцы перед самой депортацией боялись отлучиться от доверенного им колхозного имущества:
“В глазах заведующего током стахановца Фогеля застыли озабоченность и страх. Ему надо помочь семье – собрать пожитки в дальнюю дорогу, а он день и ночь сторожит колхозное добро, не смея отлучиться ни на шаг. Ему советовали: “Бросай всё к чёртовой матери! Об этом ли тебе сейчас думать?!”, но он никого не слушал, как угорелый, кружился возле горки зерна, аккуратно укрытой брезентовым пологом” .
Данная черта – сверхответственность, уважение к форме закона – унаследована российскими немцами. В сложных исторических ситуациях генетические черты обостряются.
В то же время перенять весь спектр черт немецкой ментальности российские немцы не могли, так как их предки попали в Россию ещё до того, как окончательно сформировалась немецкая нация .
Языковая картина мира отражается, в частности, в способах номинации . Для российских немцев концептуальны самоназвания и наименования других, актуализирующие бинарную оппозицию “мы/другие”. Так, в шансоне С. Янке соплеменники автора характеризуются как “наши”, “русаки”, “аусзидлеры”, “переселенцы”, “российские немцы”, “Sp;t-переселенцы” [“поздние переселенцы”], “племя изгоев” и даже “немецкие цыгане”. Зачастую С. Янке использует приём самохарактеристики лирического героя: “В России называли нас, бывало, “гниды-немцы”, / Из чаши унижения всех заставляя пить. / А здесь во всеуслышанье: вы Sp;t-переселенцы”. Поэтесса изображает переселенцев в контрасте с коренными германскими немцами (“местные”, “фрицы”). Контраст между “нами” и “другими”, который, герои, впрочем, мечтают изжить, номинативно подчёркнут. Характерна самономинация российских немцев “никто” (А. Шмидт. “– Ты русский…”). В своей публицистической книге, в эссе-письме “Чужестранцы без родины” писатель Р. Лейнонен задаётся вопросом идентификации российско-немецких переселенцев: “Кто мы, российские немцы, что мы ищем здесь, на Родине наших предков?” .
Каждый естественный язык отражает определённое мировоззрение, языковую картину мира. В научной мысли ставилась проблема изучения языковой культуры мира поликультурного объекта . Российские немцы пользуются словами двух языков – немецкого и русского, интуитивно принимая их смыслы как готовые истины. Поскольку российско-немецкий этнос является двуязычным и своего рода двументальным, для языковой картины мира российских немцев важны и немецкие, и русские слова. Анализ немецкоязычных и русскоязычных произведений российских немцев определяет их интерес к лингвоспецифичным словам обоих языков. Комбинация данных слов составляет уникальный набор культурно значимых для российско-немецкого народа концептов.
Двуязычие – диалог мировоззрений, систем мира, при котором проявляется “стереоскопичность зрения, объёмность мышления”, усиленная самокритика, поскольку двуязычный человек, “живя между двух моделей мира, явственно ощущает недостаточность, относительность каждой из них” .
Как показывает анализ, взаимопереводимость российско-немецких ключевых понятий (с русского языка на немецкий и с немецкого на русский) не всегда возможна. Так, в немецком языке нет аналога русскому слову “тоска”. “На непереводимость русского слова “тоска” и национальную специфичность обозначаемого им душевного состояния обращали внимание многие иностранцы, изучавшие русский язык (в их числе великий австрийский поэт Р.-М. Рильке)” . В письме к А. Бенуа от 28 июля 1901 г. Рильке, желая объяснить смысл русского слова “тоска”, перешёл на русский язык, хотя владел им не в совершенстве: “Я это не могу сказать по-немецки… Как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувства, который самое главное чувство моей жизни: тоска. <…> немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентиментальное состояние души” .
Нам представляется, что при исследовании бикультурного или поликультурного объекта правомернее пользоваться термином “ключевое понятие” вместо “лингвоспецифичное слово”. Однако термин “лингвоспецифичное слово” может применяться относительно одного из языков носителя билингвальной культуры.
Российские немцы в чистом виде не перенимают русские и немецкие ключевые идеи. Перечень русских идей представлен в научном сборнике А. Зализняк, И. Левонтиной, А. Шмелёва “Ключевые идеи русской языковой картины мира” . Немецкие ключевые слова исследовали Н. Мекленбург, А. Вежбицкая и др. О русском и немецком национальных образах мира обстоятельно пишет Г. Гачев .
Чеченцы, корейцы и другие депортированные народы, к примеру, так же, как и российские немцы, могут быть чувствительны к слову “изгнание”. Однако важна именно совокупность признаков, отдельные же элементы могут совпадать у разных народов.
Из выделяемых учёными русских концептов “душа”, “судьба”, “тоска”, “счастье”, “разлука”, “справедливость” к российско-немецкой картине мира близки “тоска” и “справедливость”, однако и они отнюдь не идентичны российско-немецким ключевым идеям “das Heimweh”/“тоска по родине” и “das Recht”/“право”.
Лингвист Н. Беренд отмечает: “Bei der Einreise nach Deutschland verf;gen die russlanddeutschen Aussiedler gr;;tenteils ;ber Sprachkenntnisse, die als Kombination “russische Sprache plus deutscher Dialekt” erscheinen” [“По прибытию в Германию российско-немецкие переселенцы имели в распоряжении по большей части языковые знания, которые были комбинацией “русский язык плюс немецкий диалект”] . Какую роль играют Wolgadeutsch, российско-немецкие диалекты, в формировании языковой картины мира? Лексические оттенки выбранных нами для анализа ключевых понятий не отличаются в диалектах и литературном немецком языке, различно только написание и произношение слов (Кляйн В. Haamweh [Тоска по родине]).
Остановимся на основных российско-немецких ключевых понятиях.
Ключевые понятия “das Heim”/“die Heimat”/“(родной) дом”/“Родина”. Темы родины и родного языка (“die Heimat” и “die Muttersprache”) в поэзии советских немцев монографически изучались германским исследователем Л. Кирюхиной в контексте российско-немецкой идентификации. Привлекая большой корпус советской немецкой поэзии 1941-1989 гг., Л. Кирюхина проанализировала такие семантические компоненты, как “родительский дом”, “место рождения”, “родная деревня”, “родная природа” и др.
Выбор нами именно слова “das Heim” (в сравнении с лексемой “das Haus”) обусловлен его лингвоспецифичностью, которая доказывается различными фактами.
1. Слово “das Heim” имеет первое словарное значение “дом, домашний очаг”, в то время как первое словарное значение лексемы “das Haus” – “дом, здание, строение” и только второе – “дом, домашний очаг” .
2. Слово “das Heim” является однокоренным слову “die Heimat” (“родина”), что вносит дополнительные коннотации в понятие “das Heim” (“родной дом”) и усиливает лексические оттенки, уже содержащиеся в нём.
3. Существует наречие “daheim”, означающее и “дома”, и “на родине” (русское слово “дома” также может быть использовано в значении “на родине”: “Наконец-то мы дома” и др.).
4. В немецких пословицах о доме как о прибежище, родном, уютном гнезде, родине в основном используется наречие “daheim” (“Daheim ist man K;nig” [“Дома каждый король”], “Wer unter den seinen ist, der ist daheim” [“Кто среди своих, тот дома”], “Daheim ist Mann zwei” [“Дома человек за двоих”] и др.), в то время как слово “das Haus” чаще используется в пословицах о доме как строении (“Ohne Maus kein Haus” [“Нет дома без мышей”]) и реже в значении “дом, родина” (“Jeder ist Herr in seinem Hause” [“Каждый в своём дому господин”])1.
5. Лексема “Heimweh” восходит к словам “das Heim” и “die Heimat” и переводится как “тоска по родине, по дому”.
6. Немецкое слово “heimisch” переводится как “домашний, родной”.
7. Глаголы “heimkehren”, “heimkommen” означают “вернуться на родину, домой” (производные от них “die Heimkehr”, “die Heimkunft” – “возвращение, прибытие на родину, домой”; “der Heimkehrer” – “вернувшийся на родину”).
Русское слово “дом” (1. Здание; 2. Своё жильё; 3. Место, где живут люди, объединённые общими интересами, условиями существования; 4. Учреждение, заведение, обслуживающее какие-нибудь общественные нужды; 5. Династия, род ) лингвоспецифично для российских немцев во 2 и 3 значениях и поэтому требует дополнения “родной (дом)”.
Для немецкого языка, по данным учёных, лингвоспецифичны слова “die Gem;tlichkeit” [“уют”], “gem;tlich” [“уютный”]2, однако данные лексемы не обязательно связаны с семантикой родины, дома.
Cлово “das Heim”, включая семантику “последнее прибежище человека”, входит в состав слова “das Altenheim” (“дом для престарелых”) и даже используется в разговорном немецком языке вместо этого понятия: “Ich gehe ins Heim” [“Ухожу в дом для престарелых”].
Существующее в немецком языке cлово “das Zuhause” (“свой угол, дом, прибежище”) имеет, как видим, более камерное, узкое значение, чем слово “das Heim”. Употребление “das Zuhause” вполне возможно вне контекста родины: “Dort ist die Heimat geblieben, hier haben wir keine Heimat, aber ein richtiges Zuhause” [“Там осталась родина, но здесь у нас нет родины, однако есть настоящее уютное жильё”]. В художественных текстах преобладает использование слова “das Heim” в значении “(родной) дом, родина” (Лакманн А. Ich will Heim [Я хочу домой]), в то время как слово “das Haus” чаще используется в значении “(чужой) дом”:
Mit dir jedoch beginnt mein Heimatland.
Kein andres Haus ist mir lieb und teuer.
[С тебя начинается моя родная страна.
Никакой другой дом мне не люб и не дорог…]
(Больгер Ф. Mit dir beginnt das Heimatland)
Понятие “das Haus” чаще встречается в названиях стихотворений, прямо не связанных с темой родины (Пладерс О. Aus vielen H;usern [Из многих домов]; Мангольд В. Die H;user stehen… [Дома стоят…]). Подобное использование носит характер тенденции. Слово “das Haus” может быть использовано и в значении “родина”. К примеру, у Р. Пфлюг в “Dreizeiler” [“Трёхстишиях”]:
Leben kann man ;berall,
doch braucht man
das Land, wo man zu Hause ist.
[Жить можно везде,
но человек нуждается
в стране, где он дома.]
С помощью универсальных элементов определим понимание российскими немцами родины/родного дома.
Die Heimat / das Heim – Родина/ (родной) дом
На таком пространстве хорошо
Оно есть у других, но его нет у нас
Мы хотим быть на таком пространстве
Ощущение родины нередко носит не только пространственный, но и временной характер. Так, с родиной человека сопрягается пора детства. Внимание российско-немецких писателей и издателей к теме детства особенно. Так, характерен выход в свет сборника “Kindheit in Russland” [“Детство в России”], включающего в себя рассказы и мемуары российско-немецких авторов об их детстве .
Детство постепенно отдаляется от человека, и вместе с воспоминаниями о детстве он теряет воспоминание о родине:
Всё так же чист и щедр колодец детства –
но год от года глуше всплеск бадьи,
всё неподатливей когда-то лёгкий ворот…
(Шнитке В. “Всё так же чист и щедр колодец детства…”)
Воспоминания об утраченном детстве так же овеяны печалью, как и воспоминания об утраченной родине. Это легко объяснимо тем, что многие российско-немецкие авторы в детстве действительно жили там, где родились, а затем были либо выселены из родных мест, либо покинули их добровольно, но с болью в сердце.
В лесу
Жизнь спустя
Наткнулся на муравейник
Вспомнил детское лакомство
Опустил в муравейник веточку
Вкус времени –
Вкус печали
(Шмидт А. Вкус времени)
В детстве герой способен владеть временем “самодержавно”, время для него не тревожно (Кляйн В. Mein Heimatland [Моя родная страна]; Шмидт А. Держава детства).
В российско-немецкой поэзии наблюдается ярко выраженный, острый интерес к теме и мотивам родины и дома. У каждого из 406 исследуемых нами авторов встречаются данные мотивы. Они активны в названиях журналов и альманахов (“Heimatliche Weiten” [“Родные просторы”]), коллективных сборников (“Bl;he, Heimat, bl;he. Gedichte. Erz;hlungen” [“Цвети, Родина, цвети. Стихи. Рассказы”]), авторских книг (Гердт В. Der Heimat W;rme [Тепло Родины]; Райхерт Н. An meine Heimaterde [Моей родной земле]; и др.), лирических циклов (цикл “Heimatmelodien” [“Мелодии Родины”] в книге Э. Гюнтера “Rot, blau und gr;n” [“Красный, синий и зелёный”]), отдельных стихотворений (Пладерс О. Heimat [Родина]; Ванке В. Родина; Поездка на Родину; Ваккер Н. Baum der Heimat [Дерево Родины]; Пфеффер Н. Meine Heimat [Моя Родина]; Крамер А. Heimatst;dtchen [Родной городок]; Вебер В. “Облака моей родины…”; “Тоска по родине…”; Шмидт А. Родина; Бреттманн А. Sehnt man sich nach der Heimat [Тоскуют по Родине]; Катценштайн Э. Wunder-Heimat [Чудо-Родина]; и др.).
Cлова “дом”, “das Heim” в названиях встречаются реже (Циммерманн И. “Наш милый сердцу дом…”; Гизбрехт А. “Мой дом, как маленький плот…”), но характерно сопряжение российскими немцами понятий “Heimat” и “Heim” в одном художественном мире (Фритц Л. Heim und Heimat [Дом и Родина]). Ставший культовым российско-немецким произведением, роман Г. Бельгера “Дом скитальца” содержит в заглавии важный для российских немцев концептуальный элемент, контекстуальный оксюморон – “дом бездомного человека”. Нередко дом изображается пустым (Ванке В. Сонеты: “Мой дом-корабль пуст…” ), горящим (Ванке В. Венок сонетов: “Я сжёг свой дом. Он возродится ль вновь?”; Шнитке В. “Ты с девочкой стояла на пожаре…”: “В бревенчатых стенах металось пламя…”), зыбким (Вебер Р. Домик из песка).
Номинации родины в российско-немецкой поэзии разнообразны и зависят от различных факторов – длительности проживания на той или иной территории, ощущения прародины, ностальгии по месту рождения. В качестве родины называется Россия (Гюнтер Э. Rossija; Mutter Russland [Мать Россия]), Германия (Рихтер Л. С любовью, надеждой и верой; Гейнц В. Deutschland. Ein Herbstm;rchen [Германия. Осенняя сказка]), Казахстан (Вибе Х. Mein Kasachstan [Мой Казахстан]) и др.
Доминантным выражением “engere Heimat” [“малой родины”], безусловно, является Поволжье.
Российский немец тщетно стремится вернуться в Поволжье.
Ich will zur;ck an meine Wolga,
dorthin, wo ich geboren bin…
[Я хочу назад к моей Волге,
туда, где я родился…]
(Лакманн А. Ich will Heim)
Проникновенные оттенки приобретает Поволжье в творчестве Ф. Больгера: “Wolgaheimat” [“поволжская Родина”], “Mein Heimatland – Wolgastrand” [“Моя родина – берег Волги”]). Формула “Wolga – Wiege unserer Hoffnung” [“Волга – колыбель наших надежд”], встречающаяся в поэзии многих российских немцев, не теряет живого воздействия.
Страны (Пфлюг Р. Russland [Россия]), регионы (Райхерт Н. In Sibirien [В Сибири]), города (Эккерт В. Mein Moskau [Моя Москва]; Пладерс О. Alt Riga [Старая Рига]), деревни (Генке Г. Annette; Цильке А. Mein Sch;ntal – Novoskatovka [“Моя Шёнтал – Новоскатовка”]) называются российскими немцами в качестве родины. Однако множество родин порой означает отсутствие родины. Если в стихотворении А. Гизбрехт “Heimatlos…” [“Бесприютны…”] ещё можно почувствовать как национальную, так и общечеловеческую трагедию “бесприютности души”, то в произведении Р. Вебера “Wer ist schuld?” [“Кто виновен?”] чётко поставлен этнический акцент: “Sind wir noch Deutsche oder Heimatlose?” [“Мы ещё немцы или лишены родины?”].
Российский немец сердцем живёт “здесь и там” (А. Шмидт) или “ни здесь, ни там”. Он не ощущает себя на родине нигде или ощущает везде. О. Клинг в своей повести “Невыдуманный пейзаж”, рассказывая о судьбе советских немцев Данков, материализует это “нигде”: “Марии Данк вообще не было понятно, где её родина. Старуха, всеми силами старавшаяся уберечь свою семью и полагавшаяся на свою хитрость, вписала местом рождения дочери не существующую к тому времени Херсонскую область. (В данном случае она перехитрила сама себя: потом не раз уже в судьбе внука возникали вопросы по поводу рождения Марии Данк – рождения в “нигде”). Поэтому для Данков везде и нигде не было чувства родной земли – с годами оно проросло в солончаковой почве края перекати-полем” .
Родина нередко прямо сопрягается с утратой: “Heimat… war f;r mich / stets Verlust und Angst / vor neuen Verlusten…” [“Родина… была для меня / всегда утратой и страхом / перед новыми утратами”] (Франк Л. “Heimat…”). Человек теряет себя: “Я на родине новой себя потеряла” (Янке С. “Я на родине новой…”). Возникает разноплановое чувство вины перед не возрождённой, оставленной родиной (Пфлюг Р. “Vergib mir, Heimat, wenn du kannst…” [“Прости меня, Родина, если можешь…”]).
Возникает положительное символическое мифотворчество родины, как в романе В. Штрека “Heimat ist Paradies” [“Родина – рай”]. Не будучи в силах определить точное местонахождение родины, российский немец обретает её в своём сердце: “Du bist mir, Heimat, ins Herz geschrieben” [“Ты, Родина, записана в моём сердце”] (Кайль Р. Heimat [Родина]); “O Heimatland, du lebst in unsern Innern” [“О Родина, ты живёшь у нас в глубине души”] (Шпаар В. Am Mikrofon [У микрофона]). Порой российский немец метафорически идентифицирует родину с любимым человеком: “Meine Heimat ist du” [“Моя Родина – ты…”] (Гизбрехт А. “Heimatlos…”).
Сердце российского немца восприимчиво к боли бездомных, оставшихся без крова. Так, в “Achtzeiler” [“Восьмистишиях”] В. Гердта лирический герой, который много странствовал по жизни и сам понял, что значит бездомность, просит прощения у ворон, раскричавшихся в лесу: герой вспоминает, что мальчишкой разорял гнёзда птиц.
Выявление жанровых ситуаций в стихотворениях о родине и доме определяет различные тематические блоки.
1. Родина-утопия – ода (Вельц К. Hymne an das Sowjetland [Гимн советской стране]), идиллия (Кляйн В. Mein Heimatdorf [Моя родная деревня]).
Наблюдается попытка подвести атрибутику идиллии к домашнему локусу. Так, А. Шмидт в стихотворении “Пастораль XX” не только изображает замкнутый уютный топос (дом), где обитает счастливая влюблённая пара (“мы с тобой”), но и дополняет пастораль элементами античной идиллии (стадо, пастух): “Утро встретит нас с тобой / Вкусной пенкой снеговой, / Стадо новостей пригонит / Прутиком транзистор”).
Стихотворение Э. Гюнтера “Seine Sprache” [“Свой язык”] построено по идиллической модели (язык представлен как идиллический топос, “летний лес”, место обитания лирического героя), что подчёркивается и Л. Кирюхиной: “Die Vielfalt der Natur ist jedoch nur auf einen standardisierten Bestandteil der Idylle, auf die Beschreibung des Waldes reduziert” [“Многообразие природы – всё же только стандартизированный элемент идиллии, редуцирующей описание леса”] .
С другой стороны, в литературе, особенно в прозе российских немцев возникают и антиутопические образы, показывающие крайнюю неуютность родного топоса (город Тойфельсбург в романе В. Гейнца “Der brennende See” [“Горящее озеро”]).
Перечислим некоторые другие жанровые представления российских немцев о родине.
2. Отсутствие родины – элегия (Фрайс В. Schmerz [Боль]).
3. Поиск родины – песня (Das Lied von den Wolgadeutschen; Heimatlied, авторы неизвестны).
4. Апелляция к Родине – послание (Кляйн В. An meinen Sohn [Моему сыну]).
Для российских немцев актуально стремление окружить дом “своим” пространством. Свидетельством тому – скорбь из-за утраты могил предков. Могила и дом сопрягаются в одном контексте: “Ни могил, ни домов. На месте Страсбурга, родины бабушки, когда-то большого села – овраги, колючки, ковыль” (Вебер В. На родине предков). Среднее поколение российских немцев второй половины XX века выросло “без могил предков”, что вызвало у народа ощущение “парящей отстранённости”, “всплесков памяти при взгляде на облака, летящие к мёртвым” (Вебер В. Могилы отцов).
В восприятии оседлого народа, вынужденного кочевать, ставшего народом-изгнанником, могила становится местом вожделенной статики и олицетворением дома, родины. В контексте размышлений о гонениях, выпавших на долю мадьяр, исследователь венгерской картины мира С. Дюкин отмечает, что “смерть привлекательна для мадьяр как возможность ухода от бесконечного движения; могила не символ небытия, а символ максимальной статики, к которой венгры стремятся. Также в поиске смерти воплощается сюжет обретения родины – некоего закреплённого пространства” . Это идентично и мироощущению российских немцев.
Кладбище: серые плиты…
<…>
Бродит, святых вспоминает,
крестится мелким крестом,
место себе выбирает:
яму, пристанище, дом.
(Шнитке В. Богородское кладбище)
Героиня повести О. Клинга “Невыдуманный пейзаж” Мария Данк в предсмертном бреду идёт по дороге, заканчивающейся кладбищем. Эта дорога – реальный элемент “невыдуманного пейзажа” городка Сасыккольска, в котором жила депортированная Мария. “Не ведая” смерти, умершая героиня “всё брела по дороге, отдохнувшая, помолодевшая, весёлая…”. Смерть приносит российской немке успокоение и облегчение: “Ах, как легко… Так ещё не было…”.
В “Попытке лирической биографии” А. Шмидт, ныне живущий в Германии, пишет о своей родине – бесконечно близкой сердцу “тихой родине” под Семипалатинском. При последнем посещении родной деревни, на заброшенном кладбище, в поисках могилы бабушки-немки, А. Шмидт горько замечает: “Здесь теперь моя родина размером с родную могилу”. Через несколько строк поэт упоминает о второй родине, Германии: “Все там, в другой стране, на исторической родине”. Человек с двумя родинами для Шмидта вовсе лишён родины. “У нас отнимают родину, дома, могилы близких…” .
Наряду с ключевыми понятиями “die Heimat, das Heim” [“Родина, (родной) дом”] для российских немцев становятся характерны “бездомье / отсутствие родины”, углубляется смысл ещё одного концепта – “das Heimweh”/“тоска по родине”.
На других ключевых понятиях российских немцев остановимся обзорно. Ключевые понятия “die Angst”/“страх (из-за уязвимости)”. При наличии в немецком языке двух понятий, имеющих значение “страх” – “die Angst” и “die Furcht”, типично немецкое понятие, по мнению А. Вежбицкой, – “Angst”. “Основное семантическое различие между Angst и Furcht, несомненно, связано с начальной “неопределённостью” страха (Angst), отражённой в том, что можно сказать “Ich habe Angst” (“Мне страшно”), не уточняя причин этого Angst, тогда как нельзя просто сказать “Ich f;rchte mich”, не уточняя, чего ты боишься. <…> Ключевые элементы связаны с неизвестностью (das Unbekannte) и с повсеместно присутствующей и неотвратимой опасностью” . А. Вежбицкая особо останавливается на применении слова “Angst” в тех случаях, когда страх конкретен, но человек находится в очень уязвимой ситуации .
Страх большинства российских немцев оправдан (исторически обусловленная боязнь выселения, перемещения), но ощущается он уже на генетическом уровне и воспроизводится в состоянии уязвимости обитания российских немцев в лоне титульного этноса.
Относительная природа абстрактности понятия “die Angst” доказывается наличием формы множественного числа (die ;ngste – страхи) и управляемого предлога “vor (D)” – “перед чем-л., перед кем-л.”.
В русском языке страх – “очень сильный испуг, сильная боязнь” . Как российско-немецкий концепт это слово в русском варианте требует дополнения “из-за уязвимости”.
Определение российско-немецких ключевых понятий “die Angst”/“страх из-за уязвимости” с помощью универсальных элементов следующее:
Мы испытываем то плохое, что испытывали раньше и (или) испытывали наши до нас
Мы не знаем, что будет с нами
Российским немцам присущ страх перемещений, страх выделиться из толпы, быть лучше, заметнее других.
В отдельных текстах намечается возможность преодоления страха путём этнического родства:
Du, liebes deutsches Bruderherz,
Vergi; die Schmach, vergi; den Schmerz,
Nach Sturm und Wind, nach Angst und Pein
Erquickt uns milder Sonnenschein.
[Ты, милое немецкое братское сердце,
забудь позор, забудь боль,
сквозь бурю и ветер, сквозь страх и неудачу
освежи нас нежным солнечным светом.]
(Киссельман И. Mein deutsches Volk am Wolgastrand [Мой немецкий народ у берега Волги])
Российские немцы осознают генетическую, не вполне определённую природу своего страха (Арнгольд Г. Angst vor Nichts [Страх перед ничем]).
Ключевые понятия “Der Weg”/“путь”, “die Verbannung”/“изгнание”. По Г. Гачеву, “нация – это прежде всего территория. Народ – это прежде всего тела людей. Народ может перемещаться, изгоняться, рассеиваться” . Российско-немецкий народ – один из народов-изгнанников.
В российско-немецких произведениях распространены темы и мотивы пути: см., к примеру, стихотворение “Жизнь – нескончаемый поход…” из цикла “Дух скитаний” Р. Кесслера, “Der Heimat Wege” [“Пути Родины”] Ал. Миллера, “Weg der Ru;landdeutschen” [“Путь российских немцев”] Б. Гординой-Лит. Российские немцы образно определяются как “Volk auf dem Weg” [“народ в пути”]: см., к примеру, названия журналов “Volk auf dem Weg” и “Пилигрим”. Желаемый итог пути для российского немца – обретение родины, дома.
Russische endlose Weiten…
Es ziehen in die endlosen Weiten
die Wege des Heldentums…
[Русские бесконечные дали…
Тянутся в бесконечные дали
Пути героизма…]
(Миллер Ал. Der Heimat Wege [Пути родины])
В конце пути я вновь увижу
Провалы моря, гребни гор
И дом в степи, где небо ближе…
(Шнитке В. “В конце пути я вновь увижу…”)
В своём знаменитом стихотворении “Рюкзак”, ставшем символом судьбы российских немцев, Р. Лейнонен прослеживает путь российского немца, странника с рюкзаком, наполняющимся всё новыми и новыми тяготами судьбы. В повести “Невыдуманный пейзаж” О. Клинг акцентирует: “И всё же с годами именно дорога, упирающаяся в кладбище, стала самой главной деталью пейзажа”. Мотив движения российских немцев к дому явлен в документально-художественном рассказе Р. Шульца “Долгая дорога домой”.
Будучи связанной с проблемами не только депортации (Эмих А. Gedichte vom Wolgabauer in der Verbannung [Стихи о поволжском крестьянине в изгнании]; Неизвестный автор. Lied der verjagten Wolgadeutschen [Песня изгнанных поволжских немцев]), но и эмиграции, тема изгнания категорично заявлена в российско-немецком шансоне: “С рожденья странниками быть, / Быть племенем изгоев, / Хоть и привычно вроде бы, / Но не даёт покоя…” (Янке С. “Эх, не будем горевать…”).
Определение ключевого понятия “die Verbannung”/“изгнание” расслаивается на два:
“die Verbannung”/“изгнание” как депортация
Нас двигают куда-то, хотя мы не хотим этого
Это плохо для нас
Мы хотим остаться здесь, нам здесь хорошо
“die Verbannung”/“изгнание” как эмиграция
Нам здесь плохо, мы движемся туда, где хорошо
Но и там нам плохо
Мы хотим, чтобы “там” стало для нас “здесь”, и здесь было хорошо
К словам “der (die) Verbannte”, “изгнанник” примыкают в разной степени близкие им “der Aussiedler” – “выселенный”, “der Umsiedler” – “переселенец”, производные от глагола “verjagen” – “прогонять”, а также русские слова “изгой”, “странник”. Не все эти слова – полновесные синонимы ключевых понятий. К примеру, странник – это странствующий человек, обычно, но не всегда бездомный или гонимый. Ключевое понятие “изгнанник”, как видим, более адекватно выражению российско-немецкой судьбы.
Поэты – российские немцы порой изображают изгнанниками не только соплеменников, но и всё человечество в целом (Гесс В. Изгнанники). В творчестве российских немцев возникают традиционные образы странников, скитания которых были бесцельны, например, Язона (Шмидт А. Осень Язона: “Ах да, это тот, / Кто за золотым руном / Отправился – / Аргонавт, / А потом / Захотел стать царём, / А стал стариком”).
Ключевые понятия “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”. Все перемещения российских немцев опирались на документы (манифесты, указы, законы ), но если приезд немцев в Россию, особенно активный в конце XVIII в., и эмиграция российских немцев в Германию в конце XX – начале XXI вв. были добровольными, то депортация советских немцев в годы войны была принудительной и носила характер возмутительного беззакония. Отсюда обострённое желание законности, выразившееся в важности понятий “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”.
С нами поступают плохо, не так, как должно быть
Мы хотим хорошего отношения
Российские немцы хотят свободы, а не воли, вожделенной для русских. Свобода не эквивалентна воле. Исследователь русского концепта “воля” А. Шмелёв приводит высказывание Тэффи относительно свободы и воли: “Свобода законна. Воля ни с чем не считается. Свобода есть гражданское состояние человека. Воля – чувство” . У российских немцев нет стремления к воле, что выражается в желании иметь крепкие корни, быть привязанными к земле, однако наблюдается острое желание свободы от зависимости, нагнетаемой “другими”, или желание стать “своими”. Немецкое слово “die Freiheit (свобода, воля)” включает в себя значения и “свобода”, и “воля”, однако, по всей очевидности, в полной мере не соответствует русскому концепту “воля”. Об этом говорят и признания самих российско-немецких авторов, к примеру, российско-немецкого шансонье В. Гагина: “Мне кажется, в Германии воля невозможна. В России – да. В России для воли-волюшки ещё много мест” .
В свете концепта “das Recht” становится сверхзначимым раскрытие исторической правды [“die Wahrheit”], российским немцам присуще обострённое чувство справедливости.
Oh, Herr la; Gnade f;r Recht ergehen,
Gerechtigkeit la; siegen!
[О, Господь, смилостивься,
дай победить справедливости!]
Никель Л. Im Verbannungsort [В месте изгнания]
Просьба о законности действий нередко проявляется в жанре молитвы: человек не верит в справедливость земных законов и просит помощи у высшей силы.
Ключевые понятия “die Hoffnung”/“надежда”.
Мы хотим, чтобы было хорошо
Это то, что даёт хорошее в будущем
В творческом сознании российских немцев наблюдаются колебания от полной потери надежды (Лотц И. Die Hoffnung habe ich verloren [Я потерял надежду]) до веры в неё (Арнгольд Г. Hoffnungsstrahl [Лучи надежды]). Однако положительное окружение слова “надежда”, безусловно, преобладает.
Ich offnen Auges sah ins Leben schreiten,
Nachdem erbl;hte meiner Hoffnung Baum.
[Я видел шагающего по жизни с широко открытыми глазами,
после этого расцвело дерево моей надежды.]
(Больгер Ф. Ich bin mit dir [Я с тобой])
Мотивы надежды у И. Бера переходят через порог этнической скорби (Бер И. “Hoffnungvoll…”).
Российско-немецкие ключевые понятия нередко заявлены в поэзии через минус-приём – “heimatlos” [“бесприютный”], “hoffnungslos” [“безнадежный”], “ohne Heim” [“без дома”]. Нередко используются контекстуальные антонимы – “die Obdachlosigkeit” [“бездомность”].
Обратим внимание, что во многих контекстах наблюдается концентрация, сочетание различных ключевых понятий, что усиливает идейно-художественное впечатление:
W;rmt mit Hoffnung den trostlosen Blick,
zeigt den Weg uns ins Wolgaland.
[Греет надеждой безутешный взгляд,
показывает путь нам в Поволжье.]
(Гердт В. Neujahrsnacht [Новогодняя ночь])
Здесь на тесном художественном пространстве встречаются ключевые понятия “die Hoffnung” [“надежда”], “der Weg” [“путь”] и “die Heimat” [контекстуальный синоним “Wolgaland”].
Приведём пример средоточия большинства элементов этнической картины мира российских немцев и их национальных ключевых понятий в одном тексте – стихотворении А. Гизбрехт “Я засохшее дерево…”:
Я – засохшее дерево
В весеннем лесу.
Та тоска не измерена,
Что в себе я несу.
И дороги не пройдены
Все ещё до конца.
И нет больше родины,
И в разлуке сердца…
Не врасти здесь корнями
И не спеть нашу песнь,
И за серыми днями,
Как луч солнечный, весть…
Здесь сконцентрированы такие этнические элементы, как осознание окружённости своего чужим, бытование внутри другого, стремление к автономности, приоритет статики над динамикой, ощущение “нигде на родине” или “везде на родине”, генетический страх перед изгнанием, состояние постоянной уязвимости, страх быть заметнее других, повышенный интерес к растительной символике (слабые растения, растения без корней), и национальные ключевые понятия “das Heim”/“die Heimat”/“(родной) дом”/“Родина”, “die Angst”/“страх (из-за уязвимости)”, “der Weg”/“путь”, “die Verbannung”/“изгнание”, “das Recht”/“право”, “die Hoffnung”/“надежда”.
Практически полная совокупность российско-немецких этнических элементов обнаруживается и в прозаическом произведении Р. Шульца “Перекати-поле”: “Так и наш безвинный народ гоняют по миру – то голод, то нужда, то поиски лучшей доли для наших детей, то злая война, то ностальгия по Родине, то тоска по простому человеческому счастью. И везде наш маленький, трудолюбивый народ, как перекати-поле, безвинно несёт на себе крест чужих грехов. Везде его наказывают не за свои ошибки. Всегда он лишний. Всюду, как заложник. Чужой среди своих, не свой среди чужих. <…> Было очень трудно, но мы старались поддержать друг друга и выжить” . В данном рассказе Р. Шульца явлены генетический страх перед изгнанием, состояние постоянной уязвимости, приоритет статики над динамикой, ощущение “нигде на родине” или “везде на родине”, осознание окружённости своего чужим, бытование внутри другого, стремление к автономности, страх быть заметнее других, повышенный интерес к растительной символике (слабые растения, растения без корней), обострённое желание законного отношения к родному этносу, стремление к интеграции внутри своего этноса и национальные ключевые понятия “das Heim”/“die Heimat”/“(родной) дом”/“Родина”, “die Angst”/“страх (из-за уязвимости)”, “der Weg”/“путь”, “die Verbannung”/“изгнание”, “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”, “die Hoffnung”/“надежда”.
Характерно, что совокупность черт этнической картины мира наиболее зрима именно для представителей российско-немецкого этноса. Это подтверждают результаты эксперимента, проведённого в полинациональной читательской аудитории. Всего было задействовано 120 реципиентов, из них 60 российских немцев и 60 представителей других национальностей, в том числе русских и германских немцев. Читателям были предложены для прочтения вышеуказанные тексты А. Гизбрехт и Р. Шульца и предоставлен перечень компонентов российско-немецкой картины мира. Российские немцы в 81,7% случаев (49 человек) безошибочно определили совокупность элементов своей этнической картины мира, содержащуюся в данных текстах. Представители других национальностей абсолютно правильные ответы дали лишь в 21,6% случаев (13 человек).
Следуя уникальной методике выявления национальной модели мира Г. Гачева, Космос российских немцев можно определить как путь к дому, Логос – обострённое желание законного отношения к родному этносу, Психею – состояние постоянной уязвимости. Свойственная русскому народу широта, экстенсивность, во многом обусловленная влиянием на русского человека бескрайних русских просторов, не может быть в полной мере свойственна российским немцам, интенсивность культуры которых вытекает из противостояния открытости пути изгнания.
Г. Гачев называет германской моделью мира именно Дом: “всё видится как структура (мир – миро-здание) с разделением на внутреннее, где “Я”, и внешнее, где “Не-Я”, то есть диалог: Дом – Пространство” . Отличие германской (Дом) и российско-немецкой (стремление к Дому) моделей мира – в наличии Дома и отсутствии его (во втором случае – отсутствии Дома, но пути к нему, намерении его обрести).
Отдельные российские немцы, в зависимости от их окружения, способны унаследовать в чистом виде отдельные русские и немецкие ключевые идеи. Но весь этнос оперирует набором своеобразных ключевых понятий.