ЭФФЕКТ РАДУГИ (из книги Рут)
Иногда по утрам мой отец читает на кухне моему племяннику (своему внуку) незатейливые народные сказки. Они оба жаворонки и встают непростительно рано, поэтому колобок катится на рассвете не совсем от зайца к волку, а скорее - из глубокого прошлого страны в мое, не закостеневшее после сна сознание. Это напоминает мне мутные воды времен кембрия (500 млн. лет назад), когда формы существования на планете Земля не обрели еще минерального скелета, а только нашептывали его нам как законченную в перспективе форму. Надо запомнить это состояние, Рут, потому что вскоре я назову его сказкой. Итак, послушай на рассвете сказку про колобка. Сделай это не под вечер, как принято читать сказки детям, надеясь на дремотное покачивание ритма, а в обратную сторону – сквозь сон в направлении внезапного озарения. В человеке, очищенном от дневной суеты, народный эпос неизбежно делает свое дело, пока сознание готовится закрепить в мозгу очередную истину, переведя ее из темноты веков в ранг прописной.
Но, прежде чем дед распорядится заняться стряпней, а бабка начнет скрести по сусекам, я бы хотел, Рут, предложить тебе одну вспомогательную вещь, лемму для удобства общения – давай будем считать язык не просто делом рук человеческих, а как и самого человека - существом Божьим. Неким организмом, живущим параллельно нам, но именно через нас проявляющим прекрасные черты свои, и, которыми очаровав, он увлекает нас за собой – в свое бесформенное королевство. Подумать только, обладая таким впечатляющим фронтом метафор, словесность сама по себе несравнима ни с чем. Подобно большинству истинно сказочных персонажей, она невидима, и кажется, что беспечно ждет, когда какой-нибудь Иван-дурак пройдется мимо нее с луком или мечом, а еще лучше с пишущей машинкой.
История славян, Рут, как ты наверняка знаешь, окутана влажным лесным туманом. Она уже сама по себе сказка, не имеющая письменных доказательств. Все, что осталось нам исторического - это интерпретация византийских текстов, писаных торговыми людьми, менявшими посуду да ситцы на мед и пушнину племен, разбросанных по Восточно-Европейской равнине. Но у русского человека было то, чем брезговал образованный купец с берегов Средиземного моря. У нас была зима. Сверх того - у нас был лес. Много леса. В конечном счете, эти два обстоятельства утвердили в веках русскую народную сказку не как артефакт фольклора, а как действующий паспорт нации. Колобок в этом плане полноценный гражданин страны. Кроме того, и это не может не тронуть душу, Рут, давно обнаружилась повсеместная лежебокость русской традиции. Возьми хотя бы деда с бабкой, хоть Емелю, да того же богатыря Муромца. Семь, по сути дела, зимних месяцев, проводимых русским человеком в избе (ну не сеять же в снег), откровенное валяние дурака и натопленная печью атмосфера, полуугар вместе с предметами интерьера и обитателями избушек метафизичной дымкой втекали в фольклорное творчество. А потому нет у нас оснований не верить в подлинность событий, произошедших с колобком. Ибо сказка, будучи произведением неспешного ума и морозной совести, не просто украшала частное существование лежащего на печи человека, но и имела целых семь месяцев для качественного прядения всех нитей подтекста.
Вероятно, ты знаешь, что есть несколько редакций сказки про колобка. Еще бы – тем и хороша устная речь и народные песни, что у них нет автора, а исключительно исполнители. В этом чувствуется драматургия. Удивительно, но, когда я писал тебе это послание, Рут, я, решив освежить в памяти место действия сказки, прочел текст одной из редакций, и вдруг из меня в одночасье ушла вся музыка. В первую минуту я ничего не понял, просто таращился в буквы. Все, о чем я собирался писать, как будто теряло всякий смысл. Я начал перебирать источники и, разыскав еще одну редакцию, перечитал ее, и только тогда отлегло наконец. В этот момент мне стало ясно, что нашелся ключ, которым в уже означенное мной утро сказка открыла меня.
Часто возникает вопрос о странности русской души, о непохожести ее, скажем, на душу европейскую. Возможно, нам повезло, что щупальца Римской империи не вполне перевалили в свое время через Карпаты, удерживая в себе и меч, и факел просвещения одновременно. Думаю, это хорошо. Когда ты не умеешь читать, Рут, то тебе не остается ничего другого, как думать и чувствовать. Пробуя на зуб всякий золоченый перл просвещения, ты оставляешь себе только междустрочие, потому как сами строки безграмотному человеку с собой не унесть. Ты воспринимаешь вещи в их доязыковой, по сути дела, отсутствующей ипостаси. Общаясь с такими простаками, любой мудрец, вероятно, чувствует себя персидским султаном, пресыщенным роскошью, но уязвленным каким-то неприятным чувством бессмысленности своего знания. Поэтому настоящая сказка, ведущая отсчет с довладимирских времен, – это, по всему выходит, секретный код русской души. Некое подобие отсутствия. Воспринимая слово не как кириллицу, гуляющую по векам в форме понятия, а как разреженный воздух, ты фактически смотришь в безымянную бездну, и бездна (спасибо господину Ницше) в ответ начинает смотреть в тебя. Это все, что мы можем дать миру. Но думаю, это не так уж и мало.
Я вижу избу, Рут, несуетливую снаружи, выпускающую из себя дымок в морозный январский день, и такую же несуетливую изнутри, где, склонившись над лыком, заготовленным еще с июня, плетет лапоть, кряхтя и выводя запятник, отец семейства. В его низком грудном мычании узнается мелодия. Но от окна, подле которого, запустив руки в кудель, сидит хозяйка, мужа не слышно. Она напевает нечто совсем иное, полное надежд, и голос ее чист как снег; при желании мы смогли бы разобрать слова, произнесенные ею почти на грани слуха. Дети возятся с резными ложками, норовя между делом дать друг другу по лбу, они шумят и говорят частушками, создавая тем самым маскирующую шумовую завесу для истории, благодарно впитывающую песни родителей. Мелодия охватила все: воздух, предметы, людей, напрочь свободных от Аристотеля и Платона, от магии чисел Пифагора и гелиоцентрической системы мира. Все зыбко здесь. Все живо.
И все-таки, Рут... В первой редакции сказки не было одной замечательной фразы - «я тебе песенку спою». Нет, конечно, сама по себе песня наличествовала: колобок и по сусекам метен был, и по коробу скребен, и прочие акты генезиса колобка тоже были отражены в его речах, но слова «песня» не было.
Я не склонен придавать идеальный характер своим соображениям, но в то утро у меня просто не было выбора: я понял, что колобок – сам по себе и есть песня, идея творчества, воплощенная во всех своих фазах. И потому как искусство не принадлежит тому, кто делает его на своих коленях, то и колобок не мог не убежать от деда с бабкой, коих поначалу было немного жаль… но человеку-творящему снедью становится уже сам акт творения. Мне показалось, Рут, удивительной и единственно возможной метафорой, уполномоченной высветить противоречие меж земным и небесным началом - этот заманчивый запах хлеба с одной стороны печи и песни – с другой. Ах, какой же это соблазн для смертного, какое испытание и какой ясный критерий для оценки того, кто уже сделал свой выбор.
Вот почему, когда заяц, волк и медведь поочередно предпочли желудку незамысловатую песнь колобка, они, по сути дела, сделали свой выбор, испарив всю серость свою до состояния сказочной дымки, ради которой они, может быть, и жили, не умея осознать своего выбора умом. Анимация, Рут, предполагает всегда нечто человеческое под всяким сказочным персонажем, в какого бы зверя он ни рядился. Но, такие разные по существу, они, эти персонажи, как срез целого народа, разбросанного по избам и напевающего себе под нос тихие песни – так просто и буднично взяли и раскрыли нам свои души. Ах да, лиса!
Боже мой, тут я воссиял от счастья. Ведь лиса, Рут, в сущности, единственный женский персонаж, вставший на пути колобка. Когда я смотрю на всю мировую историю искусства и не вижу в ней женских фамилий, я понимаю, что есть нечто, пусть менее прекрасное на первый взгляд, но все же не менее ценное, нежели творчество, ибо так передернуть в этом вопросе Всевышний не решился бы. Но лиса все же послушала песню колобка, и не раз, прежде чем съела его. О, женщина. Почему-то мне видится здесь некрасовский образ женщины – роскошной и матерой хозяюшки, охочей при этом до песен и плясок.
Говоря о женщине и об искусстве, Рут, я часто задавался вопросом, а что случается, когда обстоятельства ставят женщину перед выбором: выжить любой ценой или отдаться творчеству, зная, что оно, возможно, погубит тебя. И с какой бы вдохновенной особой ни происходили означенные события, с какой бы лисой, ответ почти всегда получался один – выжить. Причина здесь уважительна, и, сверх того, она величественна. Она же и снимает все вопросы по части отсутствия женских фамилий в пантеоне искусств. Ибо искусство продолжения рода – это, возможно, есть не менее искусство, нежели владение кистью и нотной грамотой, и, кроме того, оно имеет стереоскопическую степень ответственности за свою и чужие жизни. А раз сие - так, то, видимо, дать одному полу возможность владеть всем спектром самоотдачи в мир – это значило бы избыточное и слишком ощутимое превосходство над другим полом, что, согласись, не вполне корректно. Как бы ни вдохновлялась женщина песней колобка или полотнами великих мастеров, как бы ни трепетало все ее существо от волн, сменяющих друг друга и идущих из глубин второго концерта Рахманинова, как бы ни желалось ей выдохнуть и свою вибрирующую душу в такт сим волнам - нет, никогда она не сорвется до состоянии полного и такого пагубного для жизни остервенения мастера. Она возьмет свое и побежит дальше.
Иносказательность – не лучший, вероятно, полигон для ума беспокойного, но для спокойного сердца в ней есть все, что нужно. Кажущаяся убогость существования, эта тактильная неспешность в обращении с предметами и людьми, непросвещенность в вопросах быстрого знания - все это сделало сказку единственной, в конечном счете, религией русского человека. Да и сейчас мало что изменилось, если не брать во внимание сказки Корнея Чуковского с их патологической расчлененкой. Природоведческая основа бытия вобрала в себя и христианство, и иноземная вера, не входя в конфликт с глубинным язычеством, привнесла лишь то, что и без нее было сутью русских народных сказок – любовь и надежду.
Говоря по правде, отличий-то между верой и сказкой не так много, а если они и есть, то только в подаче материала, из которого сделана душа. Если Иисус Христос проговаривает перед нами на горе или подле озера ту любовь, которая живет в сердце каждого человека, то сказка, не желая огрубления тонких чувств, оставляет любовь и надежду повисшими в воздухе, вдохнув который, мы, вероятно, сами должны сказать слова, произнесенные когда-то основателем великой религии.
Со стороны народная сказка выглядит странно и часто даже непонятно. В ней нет очевидных ориентиров, и герои не находятся в линейных связях. Здесь не действует принцип «если – то». Если, к примеру, хотели Иван да Марья всю свою жизнь дитя, а Бог им не дал, то это не значит, что по причине их морального облика. Не дал и все. Тогда слепили они себе дитя из снега, погладили его, а оно возьми и материализуйся. И вот уже радует Снегурочка своих престарелых родителей, мол, не зря верили, мамка и папка, не зря ведь рук не опускали. И тогда свыклись мамка и папка с чудом своим, уже и вся деревня не нарадуется, играют с невидалью такой, учат уму-разуму, в человека, стало быть, превращают, одомашнивают, а чудо все печальнее день ото дня и сиротливее, как будто бы душно ему становится, свежести недостает, прохлады. Вот, собственно, и весь смысл сказки, по большому счету. Что-то прошелестело и застонало жалобно позади подружек Снегурочки, послышалось над костерком «ау», оглянулись подружки, а нет Снегурочки.
От таких сказок, словно отнимающих у нас надежду, всегда остается странная реакция – печаль, но с еле ощутимым тихим просветом. Длится реакция недолго, фронт уходит, горечь утраты уходит вместе с ним, и, приподнимаясь над жалостью к оставшимся на земле людям, просвет начинает расширяться. Перечитав сказку еще трижды и всякий раз доходя до финальный фразы «и вдруг потянулась она вверх легким паром, свилась в тонкое облачко, растаяла... и полетела в высоту поднебесную», я терял чувство материального начала. Со мной происходило то же самое, что с Иваном да Марьей в момент, когда снежная кукла, слепленная ими, начинала оживать. То есть, наше око в этом месте текста делает фотографический снимок главного и абсолютно бестелесного персонажа сказки – Надежды как символа человеческого существования.
Говорить о сказках глупо, их надо просто помнить. Достаточно помнить, что они существуют. Кроме того, Рут, я думаю, что основная ценность сказок в самом факте их наличия. Совсем не страшно, если эта память имеет некий специфический привкус детства. Взрослым нужна специальная литература, энциклопедии, доказательства, объясняющие природу вещей, в то время как сказка держится на горизонте едва уловимой радугой. Если радуга долго держится, то, как говорил Гете, на нее перестают смотреть. Ничего страшного. Ведь чтобы сказка стала таковой, ее мало написать и населить героями, она должна быть легка и бездонна одновременно, как сама жизнь, она должна быть неощутима для рук, и тогда солнечный свет, проходя сквозь нее, сам разложит ее на семь цветов спектра.
Авторские сказки не таковы. Они хороши, но не незаметны. Их можно потрогать. Если хочешь, Рут, это истина более низкого порядка. Такие сказки поучительны и искрометны, но нас не посетит чувство обезоруживающего недоумения после прочтения Пушкина ли, или Шарля Перро, или же любимого нами Крылова. Каковым бы ни был гений писателя, это лишь гений, но не эпоха. Лишь одна искра, вспыхнувшая над костром, разведенным целым народом. Приспособив себя к отдельным личностям, сказка обрела сюжет и очевидный смысл, потому что частное, в отличие от общего, всегда ищет смысл своего существования и, перенося привычки свои в текст, делится с народом достигнутой высотой, на которую данная искра Божья взметнулась, прежде чем погаснуть.
Пожалуй, есть два человека, чей литературный опыт по странному стечению обстоятельств достиг глубины народной сказки. Это Бажов и Андерсен. И если первый делает недра земли недрами человеческого духа, то Андерсен выходит за рамки человека в принципе. Когда читаешь Бажова, то ловишь себя на мысли, что язык его текстов овладевает твоей внутренней речью, герои сказки незаметно подходят к переднему плану повествования все ближе и ближе, пока ты не перестаешь их видеть. Теряя женские черты, Хозяйка Медной горы втягивает вас со всеми потрохами, демонстрируя женское начало любого творчества. И вы понимаете тогда, почему в жизни реальной женщине не удается творить наравне с мужчиной. Потому что она сама по себе – уже искусство, умоляющее быть достойно оформленным. И вы сдаетесь. Вы становитесь ее новой сказкой.
С Андерсеном иначе. Он стелется над землей. В его историях человек никогда не дотягивается до той высоты, которая дана нам только как символ. В его сказках есть вечное приближение и почти касание. И когда девочка гладит глаза мертвой птицы, это, по сути дела, означает, что расстояние между жизнью и смертью мгновенно сокращено одним только усилием понимания. Это означает также, что если мальчик Кай уходит от Герды, то для этого есть лишь одна достойная причина ухода – вечность, вечность как объективное депо для всего живого – место, откуда мы пришли и куда уйдем. Но вечность, Рут, - и это восхитительно, это переворачивает все наше нутро – даже она уступает ничтожной любви маленькой девочки, и мы констатируем тогда: жизнь – это лишь видимость, милая провокация, необходимая для одной только вещи: чтобы преодолев эту жизнь, мы сделали зримым верховное божество – любовь.
Нужна ли человеку сказка? Да какая разница. Жизнь сама создает тихий и прозрачный фон, накинутый на наши инстинкты. И если не найдется личности, умеющей ткать подобный тюль, то он соткется народной молвой и ляжет в основу колыбельных песен. Мы не верим в чудо, но любыми способами окружаем себя им. Привыкшим к судебной практике взаимоотношений, нам трудно поверить в сказочность нашего существования, да и, говоря откровенно, сказке не стоит спешить со своей материализацией. Ибо, обретя форму сверх установленной границы, Рут, она внесет хаос в само развитие человеческого вида, и радуга, затвердев, осыплется сотней разноцветных осколков, материальная, как и все прочие декорации, включая, стало быть, и нас с тобой.