Какие годы! А какие моды!
Какие интерьеры и дворы!
Как отдалённы потолки и своды!
Как симпатичны страшные уроды!
Как незнакомцы строгие добры!
Какие люди, ах, какие люди
выводят в люди маленьких своих,
не веря в бога, но гудя о чуде
в насквозь пробеломоренные груди
и провожая кашлем щеголих!
Приснится ль мне вечернее застолье
под чайным шёлком зонтиков-светил,
где всё ещё ни временем, ни молью
не тронут мир, широкий хлебом-солью:
ты в дверь – а он уж чай закипятил.
А там, где чай, - и рюмочка-другая,
и - полилась душа наперебой
день поминать, начальство не ругая,
поскольку вот оно: душа нагая
во всей красе и прозе – пред тобой.
Вот бисером по лысине сверкает
испарина заваренной травы,
и дядя Саша мальчика пугает
козой из пальцев, опрокинув шкалик
в курной провал плешивой головы…
А там, в качалке финской - грузный Тризна,
семипудовый флотский политрук…
Его пудам обязана Отчизна,
что в деле посрамления фашизма
и флот свой флаг не выпустил из рук.
У печки жаркой, вдохновлённый чаркой,
непьющий отчим развязал язык
и в сотый раз историю с качалкой
выкладывает полушуткой жалкой:
как брал её на хуторе «на штык»...
Хозяин прочь бежал со всем семейством
и челядью - под натиском солдат.
Добро его – трофей красноармейцам.
Качалкин "папа" был большим умельцем:
сработал крепко. Впрок. И... напрокат.
И не хватало только дифирамба
во славу мэтра мебельных наук,
пока семипудовый кавторанга
не заключил громоподобным «амба!!!»
прощальный треск шедевра финских рук.
Привычный к качке морячок в качалке
плыл рыбкой в море – да не рассчитал,
что сей конструкт из финской ёлки-палки -
не тот настил татарский после Калки
и для быка, увы, не пьедестал...
Однако дружный хохот стал салютом
тяжеловесу, павшему в бою
с жестокой качкой и с напитком лютым.
Но... Чур не я разнёс по всем каютам,
как флот разнёс трофейную ладью!
....................................
Какие годы! А какие моды!
Какие интерьеры и дворы!
Как отдалённы потолки и своды!
Как симпатичны страшные уроды!
Как незнакомцы строгие добры!