Так и птица, взлетевшая в высоту
не выносит ее, ненавидит в тайне,
я, не выбрав страну, наблюдаю ту
ее сторону, что зовется крайней.
Ее блеклость во всем оставляет след:
на предметах, в одежде, во взгляде, в речи.
Я смотрю на себя: обитатель блед
ровно той же бледностью, что и вещи.
Мы, возможно, уже населяем тень,
и по мере старения тень, сутулясь,
наплывает в другие, чернея тем,
что еще умеет украсть у улиц.
То и холод сковал, что открывши рот,
изреченным на воздух клубятся звуки,
в этом есть насмешка над словом, от
которого мы прибираем руки.
Но и пальцы за тем, что сложились в горсть,
не узнали пера, не признали строки,
так к речам взывает лишь в горле кость,
так с письмом равняется вес эпохи.
Так всего лишь я - написатель слов -
напротиву веса, на крае, с кромки
стороны, не узнавшей прямых углов,
отсекаю язык, бо, что голос громкий.
Но покуда я не разину пасть -
немоту невозможно заметить глазом,
человек возвысился, чтобы пасть
под луной, под солнцем, под общей фразой.