пролетала Гагана с молочными полными кринками:
не упало ни капли, одно лишь перо из крыла,
голубое железо, о крышу ударившись, тинькнуло –
то ли стрелка лягушечья, то ли Кощея игла.
раскудахтались лягвы, друг друга ладошками шлепая:
не иначе, царевич пришёл по невесту, и вот
«да куда тебе, жаба!», и пуще: «окстись, остропопая!» -
пузырилось, пыхтя, в кашеварных котлищах болот.
накусали траву-одолень и вконец обезвкусели:
хоть по запаху шмара, а видом - что твой флёрдоранж,
горлопаня толпой, напугали чапуру и буселя
и расселись по кочкам с покорным величием ханш.
так, должно быть, они и сидят, ожидая и сетуя,
распевая с прованским прононсом любовные лэ,
только время по-прежнему mobile, хоть и perpetuum,
и совсем не родня неподвижно летящей стреле.
у иглы любопытное рыльце и ухо мышиное,
долгоспиное узкое тельце лесного зверка…
кто-то ткани белёной намерил однажды аршинами,
бросил скаток в корзину, а с ним – мишуру и шелка.
завывают под дверью и дышат в закрытую форточку…
на крахмальном холсте, где доселе была пустота,
под иглой появляется чья-то лукавая мордочка,
побегучая лапа и радостный кончик хвоста…
а за окнами звуки – нездешние, потусторонние,
будто зубы скрежещут по камню, потом по стеклу…
это шарит Кощей по земле костяными ладонями –
и никак не поднимет за хвостик беглянку-иглу.