АВТОР ВЕРА ЧИЖЕВСКАЯ
ОТЗЫВ на книгу стихов Сергея Николаева (Аствацатурова) «НЕПРОЧНОЕ НЕБО»,
Санкт-Петербург, «Реноме», 2009. - 96 с.
ПО ДОРОГЕ К «ДОВЕРЧИВОМУ НЕБОСВОДУ»
Такие времена нынче настали, что нужного поэта найти можно только в Интернете. Или там же случайно прочесть стихи того, кто потом тебе станет нужным. Так произошло и со мной: Сергея Николаева из Санкт-Петербурга я нашла случайно, прочитав его имя в очень большом списке «Избранных авторов» на сайте «Стихи.ру» у поэта Яна Бруштейна. Следует попутно отметить, что со многими поэтами я виртуально познакомилась именно благодаря Яну. Он щедро пополняет список «Избранных авторов» даже теми, кто только подаёт надежды…
Сергей Николаев, конечно же, давно состоявшийся поэт. И я, после первого знакомства с его стихами, поместила на «Стихах.ру» на его странице следующие свои строки: «Пишу для тех, кто ещё не читал стихи Сергея. Я прочла уже три его огромных цикла и ни одного неудачного стиха! Высший пилотаж! Сергей Николаев - один из лучших нынешних поэтов! Читайте и учитесь или наслаждайтесь - кто на что способен. Спасибо, Сергей, за поэтическую радость!».
Потом написала письмо на его личный электронный адрес. Сергей ответил. И завязалась переписка. Спустя некоторое время он, по моей просьбе, выслал мне по почте книгу своих стихов «Непрочное небо».
Не скрою, питаю слабость к поэзии Петербурга. Помнится, как меня порадовал красиво изданный петербургский коллективный поэтический сборник «Адмиралтейская игла» (2004 год), в который вошли более 80-ти авторов и среди них ни одного «слабого» поэта! По нынешним временам это крайняя редкость для коллективного сборника.
Всегда радовалась и радуюсь возможности познакомиться, к примеру, с новыми стихами давно любимого мною Александра Кушнера. Мне нравится его «подчёркнутая старомодность» (В.Попов). Я согласна и с тем, что Кушнер – из тех поэтов (которых очень немного), кто «сильнее жизни» (Я.Гордин).
Оказалось, что Сергей был учеником Александра Кушнера! Это обстоятельство ещё больше уверило меня во мнении, что я не ошиблась в восприятии поэзии Николаева.
Наверное, каждый рецензент или критик знает, что гораздо труднее говорить о хорошем, нежели о плохом, хотя это и противоречит поговорке: «Хорошее и так видно, а плохое надо поискать». Но замечено, что плохие стихи оцениваются отрицательно бОльшим количеством знатоков. А указать на подлинные удачи в чужом творчестве труднее, потому что вкусы к настоящей поэзии весьма разнообразны. И оттого у истинного поэтического произведения количество «критиков и рецензентов» гораздо меньшее.
Самое удивительное в поэзии Сергея Николаева то, что цитировать строки из его стихов почти невозможно! Разбивается монолит стихотворения. Но кое-где я всё-таки рискнула «разъять неразъёмное».
Например:
«…и Бог глядит на нас, как в омут водолаз. / Нет, словно террорист в горящем самолёте!» («От коньяка пьяна Лариса лишь слегка…») ;
«…у которых под глазами мешки, и всклочена борода,/ и не знает смерть, как их выпроводить, не туда зашедших» («Смерть становится ближе, чем собственная рука…»,;
«Дуб у ограды, как сумрачный витязь, / тополь, как скорбный немецкий философ» («Хаос, летящий из глуби небесной…»).
В одном из лучших стихотворений в книге «Непрочное небо» - «Небосвод за окнами синий-синий…» - автор всего в двенадцати строчках рассказывает о простейшей ситуации – о том, как человек оказался у дантиста. Стихотворение замечательное, но ещё замечательнее две последних строки, звучащие как прямая речь врача к пациенту, пожалевшему удалённый зуб: «…успокойся, это твоё земное / воплощенье – душу никто не отнял».
Или вот это стихотворение: «В собесе толпятся: "А кто же за вами?"..» тоже о довольно обыденной ситуации: инвалид пришёл в собес, а «инспектор – красивая девушка» не верит, что этот с виду здоровый молодой человек - инвалид. И тогда от обиды у героя: «В глазах зажигается чёрное солнце, и сердце галопом срывается вдруг!». Наверное, многие сталкивались, например, с такой ситуацией: сидит молодой мужчина в автобусе, а рядом старушка, и он ей не уступает место. Пассажиры возмущаются. И тогда парень встаёт, а у него нет ноги! Представить можно, какое «чёрное солнце» у него горело не только в глазах, но и в душе, пока его обижали, а может, и оскорбляли. Ведь не будешь же кричать на весь автобус: «У меня нет ноги!». Человек молча сносит обиду, а внутри…
На тему из того же ряда у Сергея Николаева есть ещё одно пронзительное стихотворение. Когда я читаю две завершающие строки, мне сдавливает горло… Такие стихи разбирать на цитаты – грех!
* * *
В камуфляже стоят с орденами,
под гитару поют: «Ты меня,
моя мама, встречаешь слезами…»
– Нет, ребята, всё это фигня:
«Я особо опасный придурок,
ветеран самой главной войны…».
Пропустили по кругу окурок
одноногие те братаны
и спросили: – Ты был на Чеченской?
Что ты знаешь, дурак, про Кавказ?..
Отвечал я улыбочкой зверской,
нежно-розовой справочкой тряс!
Ещё раз подчёркиваю, что почти все стихи Николаева находятся в таком поэтическом монолите, что цитирование, можно сказать, ничего не даёт - любая цитата напрасно «повиснет» в воздухе. Ниже приведенное стихотворение особенно ярко говорит об этом::
* * *
Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.
Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная…
Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.
Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.
Кто-то навстречу… «Постой! Не найдёшь огонька?
Хоть Беломор от печали…» «Конечно! Да-да…»
Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная –
в правом кармане тяжёлая гирька латунная.
Непредсказуемая опасность, наполненная трагическим смятением, в этом восьмистишии связана со встречей двух людей «безумной ночью». Один из них - «вооружён» тяжёлой гирькой, но чувствуется, как ему совестно, противно, гадко, что приходится носить эту проклятую гирьку! Особенно важно то, что автор не говорит об этом напрямую. Тут «работает» талантливейшее поэтическое несоответствие: строка «Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная…» позволяет перевести дыхание, но ощущение смятения всё равно остаётся. В этом и заключается глубина психологического проникновения поэта в ситуацию.
Сергей Николаев о себе он пишет:
«Могу пойти куда хочу,
свободный и голодный.
Как балку, рифму волочу
и текст неоднородный.»
И это стихотворение завершается очень точным заключением, которое здесь, как мне кажется, ещё и философски выверено:
«Вполне свободен только тот,
кому себя не жалко!»
(«Часы, ботинки и пиджак…»
Это - позиция автора. И я принимаю её.
Книгу «Непрочное небо» хочется читать и перечитывать, чтобы закрепить в душе множественные поэтические открытия.
И самое главное, после прочтения книги «непрочное» небо становится «прочнее», потому что свет идёт от каждого стихотворения, даже предельно приближенного к мерзким, грубым, жестоким, иногда даже ужасающим реалиям нашей жизни. Освещённый ТАКИМ поэтическим светом небосвод действительно кажется «доверчивее» к человеку, и не обрушится на голову, если:
«Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь, нет,
Улетишь на крыльях в доверчивый небосвод».
(«Тёплый ветер. Вечерние, розовые облака…»)
А утверждение Сергея Николаева: «…Между хлебом и небом /мы в руках у судьбы» («Улыбаясь сквозь слёзы…», я думаю, многим читателям поможет попробовать найти своё место «между хлебом и небом» и поверить в «доверчивость и прочность» небосвода.
Вера ЧИЖЕВСКАЯ,
член Союза писателей России
Сентябрь, 2009
Отзыв Александра Танкова:
НА ПУТИ ИАКОВА
Стихотворение – это всегда молитва. К кому бы оно не было обращено, оно обращено к тому единственному читателю – может быть, воображаемому – к тому, кто поймет его до конца.
Нонна Слепакова писала: «Только две молитвы возноси в радости и горе: либо –либо: Горе, горе! Господи, спаси! Радость, радость! Господи, спасибо!»
Собственно, двумя этими молитвами и исчерпывается смысл поэзии…
Чаще человек нуждается в молитве в минуту горя.
Именно горе, страдание привели к поэзии Сергея Николаева.
Кто-то в страдании озлобляется, кто-то надламывается, теряя человеческую сущность. Кто-то идет по пути Иова, теряющего все, но продолжающего и в рубище, и на пороге смерти хвалить Творца.
Сергей Николаев избрал путь не Иова, но Иакова, он борется с Богом, предъявляет ему свой счет:
… Бог глядит на нас, как в омут водолаз.
Нет, словно террорист в горящем самолёте!
В самом деле, спрашивает он, разве может быть благим Бог, который допускает столько страдания, убожества, нищеты?
«…стая мокрых собак по двору
бродит в поисках тухлого мяса…»
«…Зарезали соседа у подъезда.
Он был хороший парень и непьющий…»
Сергей идет еще дальше:
«Ты скажешь мне, что Бога нет,
А я скажу, что, да,
Нет…»
Здесь – совсем не та интонация, что у Георгия Иванова, когда он восклицает: Хорошо, что Бога нет!
Николаев вовсе не радуется бесшабашной свободе атеизма, пусть даже той горькой радостью… нет, он сокрушается этому бесконечному одиночеству, но пытается построить на этих обломках новую жизнь, понимая, что
«Жить не страшно, только очень больно…»
и что утешения нет:
«Чем вас утешить? Да в общем-то, нечем!..»
Но в том-то и суть поэзии: когда кажется, что Бог умер, утешения нет, и вокруг – только грязь, страдание и пошлость – вдруг выясняется, что сама поэзия и служит утешением и оправданием этой убогой жизни, и из этой смутной метели, полной муки и ненависти, из этого чумного маскарада, где вокруг – бомжи и бандиты, инвалиды и проститутки – проглядывает какой-то высший смысл.
…а дальше небо, только небо…
а дальше звёзды, только звёзды…
Сергей Николаев начинал свой путь совершенно другими стихами – романтическими, насквозь литературными. Таким способом он пытался уйти от грязи и ужаса жизни. К счастью, он быстро понял, что этот путь тупиковый, и, как Иаков после поединка с Богом поменял имя – так он поменял свой голос.
Голос его стал хриплым, сорванным, честным.
Может быть, иногда в стремлении к подлинности он теряет меру, но чем дальше, тем реже это происходит. Чем дальше, тем чище звучит собственный, вполне узнаваемый голос поэта Сергея Николаева.
Александр Танков
Василий Русаков (Геосфер):
Одиссей, который не нужен Итаке.
(О книге Сергея Николаева «Непрочное небо» )
Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.
К. Батюшков
Стихи Сергея Николаева горячи и часто косноязычны. Но эта поэтическая косноязычность имеет ту же природу, что и горячность, это неотъемлемая языковая часть богом данного темперамента поэта, его, наработанная с годами, узнаваемая черта. Это его поэтическая судьба, яркая и неординарная, противостоящая обыденной и трагически-скучной человеческой биографии. Эмоция опережает логику, сюжетность, классицистическая чёткость и внятность не для этих стихов. Начиная просто и ясно, автор скоро, часто уже в первой строфе, размывает экспозицию, вводит импрессионистическую неявность очертаний, крупными мазками, пятнами обозначая смысловые акценты, игнорируя детальную проработку предлагаемых образов. В данной поэтике этого и не требуется. Современное сознание, неспособное долго концентрировать внимание на одном предмете – инфантильная черта сегодняшнего дня – сознание рекламного ролика, имеющее практически покадровую структуру, прерывается философскими обобщениями, неожиданной перекличкой с предшественниками, глубоким вживанием в трёхсотлетний контекст всей русской поэзии. Но самым важным, на мой взгляд, самым близким этим стихам становится не полуслучайно промелькнувший здесь Лермонтов: «Выхожу один я из подъезда…» , снабжённый, кстати, цитатой из Анненского: «Не надо света…», не Ахматова, комфортно вошедшая в эти строки: «… Милый мальчик, / тебя я не люблю, – она сказала.» , не издевательски перефразированный Пушкин: «Агузарова заплачет, / взвоет Кинчев молодой.» , а едкий и саркастичный Ходасевич. Ходасевич периода «Тяжёлой лиры», а ещё более периода «Европейской ночи». Мне представляется неслучайным такой параллелизм, сравните: «Такого любишь ты? На хрена?» (С. Николаев) и «Разве мама любила такого…» (В. Ходасевич «Перед зеркалом»); или: «Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная – / в правом кармане тяжёлая гирька латунная.» (С. Н.) и «Вот человек идёт. Пырнуть его ножом – / К забору прислонится и не охнет.» (В. Х. «Сумерки»); или: «успокойся, это твоё земное / воплощенье – душу никто не отнял.» (С. Н.) и «Только ощущеньем кручи / Ты ещё трепещешь вся – / Лёгкая моя, падучая, / Милая душа моя!» (В. Х. «Так бывает почему-то…»). Сравниваемые тексты расходятся, прямых цитат нет, но смысловая сцепка сохраняется с той лишь разницей, что там, где Ходасевич маниакально готов идти до конца и собственноручно зарезать прохожего, потому что всё равно «кого-нибудь задавит / Взбесившийся автомобиль…), потому что этот мир, этот Вавилон уже распадается, но никто «Не догадается ударить / Над этим городом в набат,» (писано в Москве 1920 года), то Николаев сохраняет за собой право не пачкать руки кровью, нет смысла принимать во всеобщей катастрофе личное участие: «Но реформы делают боги в космической темноте. / Человек умирает, и сжимает паспорт его рука». И, кстати, когда встречаешь у Николаева «Феррари» новомодный / с людьми конкретными и страшными», летящий по улице Народной, то не тот ли это автомобиль, который у Ходасевича оставляет на ткани бытия пятна «как бы от пролитых кислот»?
Но главным транспортным средством в этих стихах является не автомобиль, а поезд. Здесь нет романтики дальних странствий и привычно-описательного железнодорожного антуража. Нет безликих проводниц и пассажиров, все лица персонифицированы, а сам мир меняет структуру и становится подвижным, как будто не лирический субъект вошёл в вагон и поехал в нужном направлении, а сам мир вместился в тесное пространство плацкартного отсека и смотрит на самого себя, застывшего за окном. Собственно, наружный пейзаж не так важен, главное происходит внутри. Здесь и продавец бульварной клубнички, пытающийся всучить свой товар дремлющим дачникам ; и проводница Марина Стогова, приветливая, и, очевидно, одинокая ; это сама родина, которая: «…всюду с тобой: / в электричке, во сне, за могилой – в поднебесной стране голубой» . Движущийся мир не узнаёт себя статичного, не понимает самого себя: «столик поплыл. Но загадочный, странный, / необъяснимый какой-то, живой, / мир неудобный, изломанный, рваный, / может, кончается там, под Москвой, / там, может быть, пустота за Тамбовом…» , или «…Тронется поезд и мнится, / что за окном не склады, не заводов развалины, / а пейзаж незнакомой планеты…» . И только однажды нам дают увидеть поезд снаружи, словно запертый в вагоне мирок вдруг высунул голову в открытое окно и обомлел от увиденного: от безграничного хаоса бытия и космоса, равнодушного и прекрасного –
Всю ночь составы спешат по рельсам
Из прикаспийской речной глуши.
На юг – вагоны с российским лесом.
На север – спички, карандаши,
в бутылках пойло и в дутых банках
отрава, с горькой мукой мешки.
Темно и страшно на полустанках.
В киосках жжёные пирожки.
Разруха… Мчится товарный поезд
по астраханской седой степи.
Мороз. Позёмка. И Млечный пояс
пересекает стрелу пути.
(стр. 30)
Не случайно железнодорожная тема пронизывает всю книгу. Поэт ищет родину; практически, находясь на Итаке, Одиссей никак не может обрести себя, как будто богиня, надев на него маску, забыла о нём, и нет ни Эвриклеи, ни старого пса, которые могли бы узнать своего хозяина. В романтическом обиходе поэт – неприкаянная душа и родина его – родной язык, большего и не нужно. Но неприкаянность Сергея Николаева другого рода. Его заботит не столько место обитания, сколько среда обитания – земля обетованная, чаемая родина, нужная не телу, но душе. Но так получается, что любовь твоя находится на другом краю страны, и надо тащить туда тело, без которого душа отказывается перемещаться в пространстве, и только тогда возможно недолгое счастье: «Ты – горлинка нежная с веткой / оливковой – Terra! Земля! / Встречай меня песенкой редкой: / Сюда, Одиссей мой! Ля-ля…» , казалось, вот она, встреча… но «с ментовскими лицами боги» с суровой неизбежностью вмешиваются в дела смертных. И так происходит всегда, социальное, физическое вторгается в духовно-смысловую сферу, внося хаос и сумятицу.
Улыбаясь сквозь слёзы,
я лежу на снегу,
и застыли берёзы:
– Ты влюбился?.. – Угу…
– Так чего ж ты не весел?..
– Ах, и сам я не зна…
Кто-то ватник повесил
на заборе. Зима
пахнет сеном и хлевом,
дым летит из трубы.
Между хлебом и небом
мы в руках у судьбы.
То ли крики вороньи,
то ли поезд гремит,
то ли где-то хоронят,
то ли сердце щемит.
(стр. 92)
Родина, дающая нам мучительную способность одновременно любить и проклинать её, наше время, смутное и счастливое, поскольку другого времени нет и не будет, любовь трудная, трагическая и светлая, любовь с чугунными крыльями и мученическим ореолом, сама жизнь заманчиво подвижная и окаменевшая в страшной статичности – вот содержание стихов Сергея Николаева, вот его боль и его радость, которые он пережил и осмыслил и даёт возможность сделать то же самое нам.
Автор Владислав Дегтярёв
В поисках утраченного неба
(Сергей Николаев. Непрочное небо)
Небеса меняются. Александру Македонскому было предсказано, что он умрет под небом из слоновой кости. Недописанный роман Михаила Кузмина о Вергилии называется «Златое небо». Средневековые схоласты, о которых патер Браун говорит с Фламбо, считали небеса несокрушимыми хрустальными сферами. Их музыка была слышна Пифагору и Джону Донну. Твердью называли небо и Фет («Лицом ко тверди я лежал»), и Анненский («Как странно слиты сад и твердь»). Сегодня все не так. «Теперь такую жизнь, – пишет Александр Кушнер, – не делают…».
Современный мир всего лишь плотен, но никоим образом не прочен. Это утверждение Честертона вспоминается каждый раз, когда думаешь обо всем, что нас окружает. От времен Ахилла и Гектора остались руины. От Международного Торгового Центра осталась лишь куча мусора – трагический в своем безобразии памятник ХХ веку. Requiescat in pace.
Конечно, пытаться вывести содержание книги из ее заглавия – занятие неблагодарное, да и попросту незаконное. И все же разрешите предаться ему еще немного. Небеса бывают разные и используются по-разному. Небо коптят, в него время от времени попадают пальцем. Но никогда раньше на памяти человечества небеса не раскрывались, обнаруживая скрытый состав небесной механики. Теперь эта возможность близка как никогда ранее.
Итак, книга Сергея Николаева. Ее название как нельзя более удачно, поскольку она повествует о жизни в ненадежном мире – и ненадежность эта не случайна, а принципиальна. То, что с нами случилось, лучше всего назвать концом власти слова над одной отдельно взятой страной. Все можно сказать, поскольку никто ничего не услышит. И, поскольку Слово было Богом, становится ясно, Кто нас покидает. Дверь, кажется, еще не захлопнулась, и кому-то виден пробивающийся из-под нее свет.
Ты скажешь мне, что Бога нет,
А я скажу, что, да,
Нет, и проносится ни свет
Ни тьма туда-сюда.
Туда-сюда, от фонаря
До фонаря, где снег
Летит в сугробы января.
– О, разве человек
Здесь будет счастлив?.. – Никогда!..
Фонарный свет, как ртуть.
Ты скажешь: «Бога нет!» Ну да!
Но что-то есть чуть-чуть?
В сущности, все стихи Николаева – апокалиптические. Только в них не осталось ни надмирного наблюдателя, как когда-то у Баратынского, ни заинтересованного и нетерпеливого свидетеля, как ближе к нашим временам у Ходасевича. Сергей Николаев решает тему конца света в принципиально антиромантическом ключе. Персонаж его поэзии сам находится в так называемом эпицентре событий, и ему, как и всем окружающим, не уклониться от удара. Да и самого удара он, может быть, не заметит.
Эти стихи – не о быте, даже не о том, насколько этот быт невыносим. Они о мире, который напрочь забыл все разговоры о предназначении человека, о том, что этот человек звучит гордо и тому подобный романтический бред.
Измельчал весь мир, все, что нас окружает. И сама смерть, потеряв героический ореол, становится будничным делом, не страшнее любого другого:
«Смерти ли бояться, если сгинет
вся Земля?.. Выносят прочь герани…»
«Исчезнет всё: дома, газеты, барахло
китайское. – Продать? Никто не купит. Скверно…»
Смерть – своя среди блестящей дешевки, мозолящей глаза в уличных ларьках, среди бессмысленных восклицаний рекламы по телевизору, среди мусора, который по утрам подметают дворники.
И не случайно первое стихотворение в книге – как раз о дворнике:
Как набросок беглый редактируешь долго-долго,
так и дворником нужно работать годами, чтобы
ощутить возможную грозную близость Бога, –
ты очистил землю от мусора, пыли, злобы,
от своей гордыни. И значит, на мир без боли
ты спокойно смотришь: мир не хорош, но дворник
может всё изменить – на лёд набросает соли,
на скамейке оставит бомжу заводной джин-тоник,
деревянной лопатой снежные сложит кучи,
вытрет потную шею и скажет себе: «Ну что же,
ты, как мог, потрудился». Мчатся по небу тучи,
опирается крепко на обе ноги прохожий.
«Жизнь – это место, где жить нельзя», написала когда-то Цветаева. Николаев возражает ей всем строем своего творчества: мало ли, что нельзя – все равно ведь надо, хотя бы уже потому, что мы оказались здесь. Оказались не по своей воле, в обстоятельствах времени и места, которые мы не в силах выбрать. Следовательно, остается быть там, где ты есть, пока тебя не попросят освободить помещение. И может быть, к этому времени ты сумеешь что-то понять.
Жил по счёту кукушки ни много, ни мало – как раз
для разгадки вопросов, которые нам задаёт
наше бедное сердце, где, может быть, всё через час
прекратит изменяться, качаться назад и вперёд.
Подобные сентенции кажутся банальными почти всегда, за исключением того случая, когда весь твой духовный опыт привел тебя к осознанию этой банальности. Тогда то, что казалось пустыми словами, становится стержнем мировоззрения.
… А дальше случилась вот эта жизнь,
(ведь жизнь именно случается, она случайна и ее течение неподвластно нам, как наши внешность и характер),
эта самая, в которой от одиночества сердце вдруг
то и дело прихватывает, и голос бубнит: «Остынь –
всё равно это всё иллюзия, замкнутый круг».
И лишь на старости лет выясняется, что нет
ничего, кроме одного бесконечного коридора, где
в конце бесконечная тишина, бесконечный свет…
Говорить об оптимизме не приходится: пускай пресловутый свет и наличествует в конце тоннеля, но до него еще надо добраться. Если жизнь и смерть – изделия одного мастера, не окажется ли и сама смерть столь же невыносимой в своей банальности, как обшарпанные панельные дома в любом из спальных районов? Унылая больничная суета вокруг тех, кто перестал быть полезным членом общества, пьющим пиво и смотрящим в телевизор, вроде бы никакой надежды не оставляет. Неприглядная упаковка смерти, известная всем, не оставляет никакой надежды на величие, заметное изнутри. Все обыденно, все непрочно.
Но есть ли хоть что-нибудь прочное под этим непрочным небом? И Николаев дает столь же банальный, сколь и выстраданный ответ: есть, это любовь.
Улыбаясь сквозь слёзы,
я лежу на снегу,
и застыли берёзы:
– Ты влюбился?.. – Угу...
– Так чего ж ты не весел?..
– Ах, и сам я не зна…
Кто-то ватник повесил
на заборе. Зима
пахнет сеном и хлевом,
дым летит из трубы.
Между хлебом и небом
мы в руках у судьбы.
То ли крики вороньи,
то ли поезд гремит,
то ли где-то хоронят,
то ли сердце щемит.
Да, все это выговаривать в высшей степени неловко, но получается, что именно любовь, согласно Николаеву, позволяет человеку встать наравне с мирозданием (как бы пусто и бесприютно последнее ни было) и за нагромождением топорных декораций китайской работы увидеть Судьбу. Да и настоящее небо нет-нет да и проглядывает сквозь свои серые и непрочные покровы:
А между тем, почтовую открытку
за окнами вывешивало небо
туда, на горизонт, где океаны
крушили шельфы двух своих Америк.
Но здесь меж сосен виден был песчаный,
дождём и ветром высветленный берег.
……………………….
Сказала:
– Пух, смешной медведь, не бойся.
Ну да, тоска, и боль, и всё такое.
Но небо, то, что ярче купороса,
зальёт глаза и дух наш успокоит…
Выходит, все-таки есть что-то, на что можно опереться. И небо оправдает наши ожидания.
Владислав Дегтярев.