Я начал работать в одной скучной конторке, пытаясь сотворить себе кумира. Лелюд Сергеевич Желтожопиков, молодой секретарь в нашем захудалом местечке, идеально подходил на роль моего идола. Нет, он не был высоким атлетом с широкими скулами. Это был обычный косоглазый клерк с тяжеловесной жопой, с унылой, постной, вечно вспотевшей физиономией; мой никогда не улыбающийся рыцарь канцелярской тупизны, мой кривопалый Лелюд. Я знал, что он талантлив, знал, что о его таланте никто не знает. Я не хотел раскрывать его талант миру. Я предпочитал созерцать обласканный мною гений Лелюда в одиночку. Таков я, старый одноглазый хитрец Анатолий Запердычко. Однажды я пришёл в контору и пришёл в восторг. А ко мне пришло озарение. И пришло время для того, чтобы прийти в мир скрываемых мною чувств. И вот вошёл он, а я вошёл в роль. И всё вошло в своё русло. Лелюд вскрикнул: «Акула!» И всё замерло. В конторе стало ещё тише, чем было, а было уже и так достаточно тихо. Я оглох.
А потом он говорил. Говорил, а я не слышал его, но читал по губам. Я зачем-то записывал за ним каждое слово, что я видел в его жующих губах, мягких и толстых, как пальцы безработной толстушки. Я сидел на стуле, он сидел на моих коленях, я качал его, как меня качал в детстве человек, у которого я однажды сидел на коленях в то время, как человек сидел на стуле, как сейчас это делал я. Я записывал в блокнот эти прекрасные желтожопиковские мысли, просветлённый ум мой впитывал каждое исторгнутое Лелюдом слово, и сердце моё громыхало, как весенний гром. Лелюд не воспринимал меня как мужчину. Он говорил мне, что я просто те самые старые трусы его покойного брата, которые он хранил пятьдесят шесть лет после войны во Вьетнаме, где ему пару лет назад приснился его брат, который умер месяц назад. На часах было уже много лет, а Лелюд всё так же искал этого загадочного поползня в роще, что ветвилась возле поликлиники на улице Карла Маркса. Возможно, сейчас мой пересказ не очень точен, но я читал по губам, потеряв слух от этой ужасающей тишины, к которой я привыкал миллионы секунд, проведённых с моим очеловеченным Богом. Потом его речь оборвалась, ко мне вернулся слух. Лелюд сказал мне грустным голосом:
– Где жил дрозд, там быт непрост. Не лукавь, если лук заставил плакать. Будь собой, когда свеча войдёт, не сжигай за собой ведьму. Жвачку жевать – не борщ варить. Ешь да молчи, ёж – не грачи. Не люблю тебя, Матвей, эге-гей, эгегегей!
Я потерял сознание, не дослушав его откровения. Когда открыл глаза, Лелюд оказался обычной жабой, которая сидела на зелёной болотной кочке. Жаба квакнула, довольная тем, что в очередной раз наебала меня, и нырнула в болотную глубь… Я зачем-то нырнул за ней…