***
Вначале было слово (зачёркнуто). Вначале было молчание. И молчание было у любви. И молчание было ненадобностью слов.
***
Стоял невыносимый августовский вечер. Где-то за городом горели торфяные болота, и ветер затягивал тесные улочки удушливой завесой, сквозь которую медленно тёк по раскалённым крышам бежевый желток. Девушка шла вдоль Канала Грибоедова от Сенной. На ней было чёрного кружева вечернее платье покойной матери, чуть спадавшее с узких плеч. Остановившись, она облокотилась на гранитный парапет и чрез мгновение почувствовала прохладный, долгий поцелуй на влажной от пота шее. Тяжело выдохнув, она прикрыла глаза, откинула голову назад и своими длинными, худыми руками ухватилась за гранит, чтобы не потерять равновесия.
- Как зовут тебя, - горячий шёпот бросился в её ухо разъярённой цикадой, а вслед за ним ворвался оглушительный язык.
- Вера.
Дальше они пошли вдвоём. Концертный зал Мариинки сегодня был полон, шумен и отвратителен. Вентиляция не справлялась, и казалось, что уличный зной рождался здесь, рождался мёртвым, отекал, набухал и выдавливался в городские щели. Раздался третий звонок. Вера села на краешек кресла и внимательно склонилась вперёд, в направлении оркестра, а её спутник, наоборот, вальяжно развалился на своём месте, так что мог превосходно обозревать глубокий вырез платья на Вериной спине. Грянул орган. Играли Гуриди. Он всё смотрел на спину девушки, пытаясь уловить грани той линии, которая будучи ещё только лопаткой, вдруг становилась изгибом шеи, невесомым подрагиванием плеча и возвращалась грациозным изгибом позвоночника; и всё это время он обдумывал, готовил в голове фразу: «Несомненно… конечно, только гений… мог придумать… создать… такую музыку… какую?.. такую прекрасную… неповторимую…» Но спина не давала покоя. Взволнованно он коснулся кончиком указательного и среднего пальцев Вериной кожи.
Две минуты спустя в кабинке туалета Вера уже разрывала его рубашку, облизывала его грудь, исполосовывала его спину ногтями, отдаваясь незнакомцу безумно, беспамятно, безоглядно. А в зале звучали произведения Ламберта, Баха, Видора, Синтеса. А он теперь ни о чём не думал, только улыбался немного растерянно. А публика замирала в восхищении, упиваясь мелодией органа. А он трепетно удерживал её хрупкое тело, боясь повредить его, сломать, и упивался мелодией её оргазма. А когда еле слышно стали доноситься аплодисменты, любовники покинули театр и побрели к Сенной. Несомненно, лишь гений мог сочинить такую великолепную музыку.
Потом была ночь. Скользкая и мгновенная. Вера лежала на голом полу, а он сидел рядом и гладил её ноги. Изящные, холодные и бледные. И целовал её стопы и пальцы.
- Горе обращает в камни даже цветы, - тихонько шепнула девушка.
Он словно очнулся от дрёмы и бросил настороженный переспрашивающий взгляд. Тогда она вкрадчиво начала читать:
- На полуночном коне… терракотовое блюдце… мчит по небу. Снилось мне… как дельфинии смеются в перламутровом окне... Друг мой нежный, им ли больно? – она заглянула в его глаза очень робко, но вмиг её взор стал тяжёлым, гневным. Вера вскочила, яростно тряхнув его за плечо, - подбежала к окну, и на одном изломанном дыхании, чуть не крича, выпалила:
- Кто теперь узнает Боже как несчастлив как тревожен жуткий смех в недостижимом фиолетовом окне!..
- Хватит! – оборвал он - Я же просил: не читай своих стихов!
Вера рухнула к старой, облупившейся батарее у окна и зарыдала. Разгорячённая щека прижалась к прохладному чугуну – и стало легче.
- Ты не говорил… Ничего.
Он молча обнял несчастную и почувствовал, как её лихорадило. Верино лицо пылало, руки тряслись. Попытки расспросов оказались тщетны - девушка вспыхнула новым приступом беспричинного гнева. Она металась из угла в угол, опрокидывая предметы, садилась, вставала, размахивала руками, кричала лишь «уходи», и вскоре выгнала его из квартиры.
***
Плавно касаясь босыми ножками ворсистого ковра, Илона вбежала из душа в спальню с полотенцем на голове. «Bright are the stars that shine, - бархатно напевала она, - dark is the sky… I know that love of mine will never die… » Она накинула на плечи махровый халат, походкой пантеры приблизилась к огромному стенному зеркалу и пристально стала вглядываться в отражение, словно оценщик ювелирных изделий. «Я толстая!» - мелькнуло в её голове, - но тут же Илона рассмеялась, громко, звонко и заливисто, ведь это была неправда. «Я прекрасна», - затаив дыхание, она сбросила халат, развязала полотенце на голове – и тяжёлые пепельные кудри пали на молодую трепетную грудь девушки. Взволнованно Илона провела рукой по ней, по атласной коже живота, по золотистому пушку на лобке, по грациозным округлостям бёдер. Теперь, созерцая свою красоту, она казалась младенцем, открывающим для себя что-то новое. Не так ли утренняя заря в отражении туманного лесного озера вновь и вновь удивлённо и восторженно шепчет нам о красоте своей возрождённой и о молодости неиссякаемой? Игриво подмигнув отражению, Илона вновь накинула свой халат, запахнулась, и направилась в кухню, довольно напевая: «…love of mine will never die… and I love her…» Она взяла со стола нож и стала очищать киви, когда послышалось грубое царапанье ключей в замочной скважине, и вошёл он. Полные губы Илоны смыкались на спелом фрукте, и бледно-зелёный сок стекал по её ногтям, пальцам, по подбородку на шею; но он, даже не посмотрев, скрылся в комнате.
Он сидел на краю кровати, упёршись ладонями в лоб, смятённый и замкнутый.
- Что с тобой? – спросила Илона с рассеянной улыбкой, - у тебя замученный вид.
Но он - только водил взглядом вокруг, ища чего-то, а затем напряженно, будто продолжая поиск в каждом слове, еле слышно произнёс:
- Жут-кий смех в не-до-сти-жи-мом фиолетовом окне… Он ли в призрачной дали по ночам тебя пугает?..
Илона в недоумении потрогала его лоб, но он машинально откинул руку девушки, глядя сквозь неё в лишь ему ведомую даль, и продолжал:
- Я паду на снег нагая, чтоб страданья разделить, может, стужу умаляя, - он приостановился и вдруг заорал исступлённо, слёзно, - лишь не смейтесь, умоляю! сумасшедшие растенья…
Не смотря на испуг, не смотря на сопротивления, Илона крепко прижала его к груди:
- Тише… тише, - она успокаивала несчастного и гладила его по голове. Волосы пахли знойным городом, дымом и самым близким человеком.
Он поднял на неё глаза и промолвил:
- Я теперь осталась совсем одна… Ты ведь… не уйдёшь от меня?
Илона молчала, бережно обвив его руками, и вскоре он уснул.
Обветрившийся киви горчил и вяз. Илона чувствовала, что это лишь камешек скатившийся по склону, вслед за которым уже тронулась лавина; что теперь покоя не будет; что в их дом ворвалась беда.
***
Однажды Илоне приснился кошмар. Не видя даже самой себя – такая темнота вокруг – она боязливо ступала босиком по каменному полу, но шаги её раздавались гулким эхом, будто от каблуков. Вдруг, в нескольких шагах от неё, вспыхнуло ледяное фиолетовое пятно, а в нём – огромное стенное зеркало. Илона заглянула в него и, увидев свою наготу, подумала: «Я толстая!» В этот же миг отражение начало худеть, черты лица заострились, грудь втянулась, бёдра сузились, кожа плотно прижалась к костям и мышцам, волосы потемнели, глаза потемнели. Откуда-то сверху на зеркало рухнула тяжёлая чёрная гардина и заволокла отражение, а потом – незнакомка выглянула из-за края занавеси. Зеркала больше не было. Илона приблизилась на шаг. Девушка жалобно смотрела на Илону, и казалось, безмолвно молила о помощи. Илона приблизилась ещё на шаг, чтобы… «поцеловать несчастную в шею»: холодную, напряжённую, иссиня-белую. Когда дыхание Илоны скользнуло по коже девушки, с шеи осыпалась и взметнулась облачком белоснежная пыль. «Что это?» Крохотная трещинка пробежала по горлу – «Господи, он задыхается!» Илона принялась яростно отковыривать, отрывать сырые куски штукатурки от сдавленной шеи девушки. «Быстрее, быстрее, он же сейчас задохнётся!» Не жалея сил, ломая ногти, ссаживая кожу с пальцев, она кромсала смертоносные оковы, но под слоем затвердевающей штукатурки оказался ещё один слой, под ним – ещё один. Ещё и ещё. Каждый грубее предыдущего, тяжелее, больнее. В ужасе она вскинула взор – перед её глазами возвышалась исполинских размеров мраморная колонна, краешек которой она тщетно царапала. Сдавленно прохрипела Илона: «Их все не разрушить!» - а вокруг уже грохотали и вздымались сотни колонн чудовищным белым лесом: они бешено вырастали из неоткуда, их вершины таяли во тьме. Неожиданно, почувствовав в себе нечеловеческую силу, Илона ударила по одной – пол под её ногами исчез, уступив место свободному падению. Колонны проносились мимо неё и не кончались, и чем глубже падала девушка, тем плотнее сжималось кольцо. Когда они приблизились почти вплотную, раздался оглушительный треск – из всех колонн разом вырвались миллионы скрежещущих, молниеносно трущихся друг о друга, визжащих, словно свёрла, зазубренных жвал, крюкастых когтей, а сами столбы оказались исполинскими личинками навозных жуков, жирными, блестящими от слизи, голодными. «Он-задыха-ается-а!» - истошно вопила Илона, и вдруг всё пропало. Она по-прежнему стояла перед зеркалом, сокрытом чёрной ризой. Незнакомка осторожно выглянула из-за края занавеси – Илона поняла, что пережитое ей мгновение назад было предупреждением, «чтобы сделать правильный выбор». Болезненная девушка смотрела на Илону, как на спасителя: «Пожалуйста… один шаг», - обречённая мольба во взоре вселяла ужас, смятение. Но Илона отстранилась и погрузилась во тьму – слабые, кукольные руки протянулись к ней из фиолетового пятна, а по гладким отштукатуренным щекам потекли трещины. Илона заколебалась на миг и, чуть приблизившись, увидела, как в глазах девушки вспыхнул, угасший было, голос надежды, показалось даже, что уголок недвижимых гипсовых губ дрогнул, будто несчастная пыталась улыбнуться. Не сомневаясь более, готовая к любому испытанию, пусть даже оно станет последним, Илона отважно шагнула на свет, обняла девушку, склонилась к её шее… В этот момент из трещины на щеке высунулся острый коготок насекомого – мгновение – и уже десятки когтей и жвал пробивались сквозь крошево гипсовой кожи – Илона прянула назад, но было поздно: хрупкие с виду руки намертво захлопнулись за её спиной. «Задохнись!» - завизжала Илона, крепко зажав нос и рот убийце. Челюсти личинок вонзались в её ладони, прогрызая до кости, но Илона не ослабила своей хватки, как не разжимала рук и гипсовая статуя. «Задохнись! Задохнись! Ну же!» И снова всё пропало: осталось только зеркало, а в отражении – груда обломков да расползались прочь от света крохотные личинки.
***
Илона проснулась, а его уже не стало.
***
Когда он вернулся к Вериной квартире, то долго звонил, стучался и, уже собравшись уходить, напоследок дёрнул ручку двери – оказалось, открыто. Он увидел Веру на полу кухни в полубессознательном состоянии. Рядом валялся шприц, ложка, жгут и скомканный пакетик. Заметив своего гостя, она испуганно приоткрыла рот, затем на лицо её вылезла улыбкоподобная гримаса, а затем Вера приподнялась, шатаясь, кинулась к нему и принялась неуклюже расстёгивать его ремень и стягивать брюки. Попытки девушки не увенчались успехом: не справившись с весом собственного тела, она плюхнулась на пол и отключилась.
Вера очнулась в больнице. Было стыдно, гадко. На соседней койке слева сидела лысеющая пунцовая алкоголичка; справа - наркоман, ещё молодой, но уже весь изуродованный некрозами. Его ломало. Ещё несколько безобразных существ шевелились на дальних кроватях. Всё это напоминало чудовищный инкубатор. Никто не замечал нового постояльца. Открылась дверь – и вошёл он, лёгкий и свежий, и сел на край Вериной койки. Она взяла с тумбочки таблетку угля, который, по-видимому, был здесь единственным лекарством от любого недуга, и принялась рисовать на желтоватой стене. Сначала она нарисовала разочарование, потом надежду. Потом ещё несколько разочарований. Каждое больше предыдущего. Потом она зачеркнула надежду, и разочарования начали сползаться вместе и вскоре слились в одно огромное отчаяние. Потом она нарисовала безысходность, а он закричал:
- Прекрати! Я же просил: не пиши мне своих картин!
Она лишь посмотрела на него и произнесла спокойно:
- Ты не говорил… Ничего.
Он ушёл, а Вера ещё долго смотрела на дверь, будто сквозь неё, будто провожая его взглядом. Потом она повернулась к своей стене, стёрла надежду и дорисовала пустоту.
***
Пасмурным, промозглым зимним днём Илона сидела на автобусной остановке. С тех пор она почти не изменилась. Так оставляет нетронутой комнату умершего сына старуха-мать, свихнувшаяся с горя: лишь пыль оседает на выцветших фотографиях. В её глазах лежала пыль. В её руках была записка, выстраданная, может, сотни раз. Записка, оставленная на прощание им. Слабым, неврозным почерком: «Горе обращает в камни даже цветы». А дальше - стихотворение, то, что она так и не позволила ему дочитать:
«На полуночном коне
Терракотовое блюдце
Мчит по небу. Снилось мне
Как дельфинии смеются
В перламутровом окне...
Друг мой нежный, им ли больно?..
Кто теперь узнает, Боже,
Как несчастлив, как тревожен
Жуткий смех в недостижимом
Фиолетовом окне!
Он ли в призрачной дали
По ночам тебя пугает?
Я паду на снег нагая,
Чтоб страданья разделить,
Может, стужу умаляя...
Лишь не смейтесь, умоляю!
Сумасшедшие растенья!..
А из трещин и морщин
Смотрят каменные тени.
Аметистовые тени.
Искалеченные тени…»
Но теперь дочитать не удалось и ей: метель вырвала листок. «Вот он улетел…»
К остановке подошла худая девушка и встала чуть поодаль. Её невзрачный силуэт необъяснимо приковывал к себе взгляд Илоны. Вдруг незнакомка обернулась. Сквозь снежную пелену Илона совершенно ясно прочла в её взоре муку, неизлечимую, но усмирённую временем, – и от ужаса зажмурила глаза, а когда открыла – незнакомка уже исчезла. Илона вскочила, стала тревожно оглядываться по сторонам, но вокруг лишь мелькали лица, фигуры, голоса, рождавшиеся из метели и уходившие в метель. Неумолимо стало складываться осознание, что «это та самая девушка», увиденная во сне. Нужно было что-то спросить у неё… Только вот что?
***
Вера недавно выписалась из больницы. Из-за ночных морозов полопались трубы, и больницу закрыли, а искать другую Вера, конечно, не стала.
В её комнате было темно, зябко: свет давно отключили, тепло – ещё раньше. Из окна виднелась жестяная двускатная крыша, погребённая под снегом. То ли облака выплывали из-за неё, то ли ветер, немощный и больной, стягивал искристое одеяло в замедленном кадре. Беззлобная игла нежно погрузилась в зажившую кожу на предплечье, только вот вен там уже не осталось. Тогда Вера раздосадовано всадила шприц себе в бедро и вскоре – сама погрузилась в умиротворение. В покой. В сон. В мечту. Туда, где была жива мама, где всё ещё можно было верить, что он ничего не сказал.
2011