ПОД ЯРОСТНЫМ СОЛНЦЕМ
Не долинами, не лесами – словно по струнам смычки,
гудели крылатые сани снежно-сиящей гладью Оки.
Кони рысью бежали, паром дышали бока.
И князь улыбался, как мальчик:
в льдинках усы, на ветру бронзовела щека,
и, как в детстве, чуть ныли озябшие пальцы.
Помоги, Богородица - Пречистая Мать,
трудом потрудиться, по Тебе пострадать,
и морозцу поддай нам для доброй дороги:
нынче в Неринске быть, а к утру – у Тешилова на пороге.
* * *
Владимир обернулся к ехавшему позади мечнику и велел позвать княжича Мстислава. Вскоре княжич в сопровождении ближнего отрока – сына черниговского тысяцкого – поравнялся с отцовскими санями. Владимир молчаливым жестом поманил сына. Двенадцатилетний, рослый и развитый не по годам княжич, отдав поводья спутнику, на ходу ловко перескочил из стремян в сани и устроился рядом. Владимиру трудно было удержать улыбку в уголках глаз, заглядывая в умные, с живым блеском, глаза юноши. «Добрый, добрый малый ты у меня. Хоть наглядеться на тебя. Ведь разъедемся скоро. Пора к настоящему делу тебя определять (1)», – подумал он и спросил сына:
- Молился хоть с утра? Или глаза продрал, да сразу в седло?
- Ото сна вставши, три поклона земных положил, да как на завтрак хлеба поесть, «Отче наш» проговорил. Всё как ты нас учил, княже.
- Не забывай, княжич, молиться. И верхом едешь – непрестанно Исусову молитву шепчи. Божью работу делаем, без молитвы никак нельзя. Я тебя нарочно позвал в сани. Ты погляди, как солнце играет.
- Княже, – глаза сына по-детски расширились. – Правда ведь, играет, как на Великий день! Или знамение Бог нам кажет?
- Верно говоришь: как на Великий день. Как на Пасху, нынче петь нам впору: «Да воскреснет Бог, и разыдутся врази Его» (2). Сколько тысяч душ от идолобесия приводим к истинной вере, подумай! Вот как дело покончим, варягов с воеводой оставим тут, для смирения, а по весне епископа пришлем – и всех в Оку, окрестим одним разом. Ну, а на самый худой случай, коль не останется никого, с Чернигова приведем христиан, поселим вместо строптивцев. Пойдет жизнь своим чередом. Будут в городах храмы, попы, служба Божия, а тут ведь и пристани, торговлишка, опять же, – тогда и деревенский люд потихоньку начнет веру принимать. Привыкнут, не век же упрямиться...
- Княже, но ведь сколько их до нас покоряли, и ко крещению приводили, да никак не привели. Дед Ярослав уж какую ревность по вере имел, и твердость, и мужей с ним добрых немало трудилось...
- Каждому от Бога своя благодать дается. Ярославу для венца небесного других добрых дел хватило. Пятьдесят лет княжил, да из тех тридцать лет один держал всю Русскую землю, шутка ли. А нам, малым наследникам великих отцов, довершить подобает, что ими не закончено. Нам бы еще печенегов разогнать. Да княжью братию смирить, в согласье привести. А как соединится Русь под сильной рукой – тогда ой, только держи ее, не остановишь. Настанет время, размахнется матушка на пол-света. Тебе-то не придется увидеть; может, внуки твои доживут. До Великой Биармии (3) русский богатырь рукой достанет, до гор восточных, где медь и самоцветы родятся. И везде будет один язык, одна вера. На небеси – Христос, Царь небесный, а на земли, в Его место, яко у греков кесарь, так у нас великий князь. А младшие князья – яко апостолы. И править будут по святому Евангелию, страхом Божиим и любовью.
- И ни вятичей, ни чуди не будет – а повсюду один язык? Одна-единая Русь?
- Одна-единая Русь. Одно православное христианство. А идолопоклонники – «яко исчезает дым, да исчезнут, и яко тает воск от лица огня» (4)…
И князь легким дуновеньем выпустил струйку пара из-под заиндевелых усов.
- А человекоядцы, которые с песьими головами, на востоке живут, – и они тоже будут Русь? А не будет нам укорно родниться с такими?
- Вот тогда узнаем, с песьими они там, или с лисьими... Может, и неправду сказывают. Я читывал про песьеголовых в хронографах греческих, а видал только одного святого Христофора на иконе (5), а больше никого никогда. Может, они были в прежние века, да перевелись давно. Так вот, слушай дальше. Чащи, да ракитник этот по берегам сведут, там, где места пологие. Здесь землица добрая, Ока каждую весну разливается в низинах версты на четыре. Вот расчистят всю эту ширь, распашут. Города новые отстроят, церкви будут сплошь каменные или из плинфы, как в Новгороде. Тут ведь и белый камень по берегам, и красная глина, и песок мелкий – все есть для каменного дела, издалека не возить. От немцев, от фрягов, и от иных стран мастера придут, да свои обучатся. О, какая настанет жизнь… Вон там, на взгорке, думаю, мужеский монастырь будет.
- Где, княже?
- Вон, гляди, куда показываю. Вот там быть монастырю. Училище заведут при нем – всякого звания людям учиться Божьему закону, чтоб правду творить, братство любить. Все ведь зло от неведения Святых Писаний да от непокорства. …А подале, пониже – девичий.
- Ты говоришь, будто глазами видишь. Ты Богу молился ночью, и он открыл тебе?
- Виденья мне не было: не святой ведь я. Еду, молитву творю про себя, и Господь мне на сердце мысль такую кладет. Подобает быть сему. Где кумирам кланялись, где жертвы приносили кровавые, где игрища творили бесовские, блудодейные, пусть теперь славословие истинному Богу день и ночь не умолкает. Будет так, сын, верю. «По вере вашей будет вам», – Писание говорит. И ты, сын, веруй. Не бойся человека-врага, но Бога бойся, да книги святые открывай чаще. На совести ни малой грязи не держи. Если согрешил в чем, не стыдись повиниться; коли нет отца духовного рядом, так хоть перед совестью своей. Пади на колени, лицо к земле приклони: «Господи! Согреших, яко человек, Ты же, яко Человеколюбец Бог, помилуй и прости». Ведает Отец небесный немощь нашу, любит создание Свое, милует и прощает. Ради нас Сына своего Единородного отдал на распятие, в жертву непорочную за наши грехи. Христос своею кровью нас от адского огня искупил, с Отцом примирил, в царство небесное вход нам отворил. Подобно Ему, и нам подобает братию свою миловать и прощать, мира искать, а не брани, а за правую веру – душу полагать.
* * *
…А с холмов, из-под темных, насупленных елей
воспаленные очи смотрели, смотрели,
не чувствуя ветра, со смертной тоскою,
как по белой реке,
по кормилице белой Оке,
войско текло черно-стальною рекою,
и полозьями пели возы,
и с лаем бежали лохматые псы,
и гремели щитами варяжские латники
и сверкали лучи на шеломах носатых,
и верхами скакали по сторонам
в черных шапках мохнатых
степняки-берендеи, вассалы и данники
всесильного киевского кагана… (6)
* * *
- Тятя! – воскликнул Мстислав, забывшись (в походе не подобало обращаться к отцу иначе как «княже»). – Гляди: три, три солнца! Не одно, а три!
Белый солнечный диск над Окою разделился натрое. Владимир слышал от стариков, что случалось такое когда-то прежде, но за свою жизнь видел впервые. Морозный воздух засветился, будто три грани огромного кристалла, и на каждой грани блистало, вращаясь и играя переливами, свое солнце. Передовые всадники показывали руками, переговаривались между собой, оборачивались к княжьим саням: ждали, что скажет. Князь велел возничему остановить лошадей. Войско встало. Владимир встал в санях, оглядел воинов. Слезы блестели у него в глазах.
- Братья! Христиане! Троица Святая знак милости нам подает, рабам своим. Победа будет наша. Поборемся мужески за веру правую! С нами Бог и Мати Пресвятая Богородица!
Голос у него срывался. В бою собранный как стальная пружина, привыкший побеждать нерешительность, боль и страх, в иное время Владимир легко давал волю совсем другим чувствам – ласке, жалости, религиозному восторгу. Он не стыдился слез, когда в кровавой междоусобной рубке удавалось склонить родича-соперника к примирению: в эти моменты он обнимал и целовал побежденного врага с горячими, неудержимо льющимися слезами, так что и враг не в силах был удержаться от плача. Плакали и оба войска. Расходились утешенные, очистившиеся, обновленные. Будто и не было грабежа и человекоубийства. Владимира еще и за это любили: легко с ним было. На сердце легко.
Войско загремело мечами по щитам. Кричали: «Здрав буди, княже! Умрем за Бога и за тебя!» Язычники-берендеи, вассальные союзники Владимира, переглядывались молча. Они тоже поняли явление «трех солнц» как добрую примету. Конница пошла рысью. До Неринска (7) оставалось не более трех верст. В прибрежные деревни князь заходить не велел, чтобы не случилось задержки. Через четверть часа, когда впереди показались избы посада, а подальше, на вершине пологого холма – стены деревянного детинца, он пересел из саней на коня и приказал играть в боевые рога, зурны и бубны. Войско взревело дикими, нечеловечьими голосами. Берендеи издали протяжный и оглушительный горловой клич. Эхо заснеженных берегов Оки отразило и понесло волну рева вдаль, на обреченный город.
* * *
…Белка, вздрогнув, просыпала снег на поляну;
всё смотрела, как, словно тучею саранча,
в даль за далью вгрызается Русь окаянная
с зудом в несытом желудке, паху и плечах.
Взявши будто в загон на оленьем лову,
навалились на Скнигу, Протву и Москву,
на шумящее царство янтарной сосны,
на хрустальную влагу речушек лесных,
на медведя, на соболя и бобра,
на леща с белорыбицей, на осетра,
на хозяйку цветов, мастерицу-пчелу.
Белка цепко карабкалась вдоль по стволу,
и горюя, качались верхушки дерев.
От ресниц золотистых роняя смолу,
бор стонал, неповинные руки воздев… (8)
* * *
Увидали и люди на холмах видение яростного Триглавого Солнца. В прежние, в добрые времена это знаменье не являлось на небе. Видно, прежде жившие единой семьей, боги разделились между собою в раздоре и гневе, и оставили без помощи тех, кто на земле питал их туком жертвоприношений. Но человеку не зря даны ими воля, мужество и честь. И даже когда боги отвернутся в гневе, человек может хранить верность ради чести; и сохранит до смерти, хотя бы и не оставалось у него никакой надежды.
Господа Приокского края, вятичи, пришли сюда три века назад, оттеснив прежних обитателей – чудь и мещеру – от рыбных мест, от заливных лугов, всё лучшее забрав своему племени. Обидеть малорослого мещерина, отнять или украсть у него что-либо, сделать ему бессмысленную пакость – не считалось за дурное дело. Для вятичских парней не было веселее потехи, чем выкрасть мещерскую девушку и, поглумившись над ней вдоволь, нагую прогнать обратно с побоями и свистом. Тех мужчин, которые пытались вступиться за дочерей и сестер, били дрекольем, бывало, что и насмерть. Крепче держалось против пришельцев сплоченное и воинственное племя голядь – искусные лучники и метатели боевых топоров – и к ним за Протву вятичи нос не совали. Владимир, начиная поход, пустил по краю молву, что идет из вятичей законную дань выбивать, а против голяди ничего не имеет. Вятичи, увидав над своими головами беду неминучую, срядили к голяди послов – звать в союз против русских; но оказалось, что всем обидам, перенесенным от вятичей за триста лет, соседи вели подробный счет, и только рады будут увидеть, как злым вернется содеянное ими зло. Впрочем, иные из разумных людей советовали соплеменникам отложить на время мстительные чувства. Не оставит Русь в покое ни их, ни нас, говорили они. Прежние князья довольствовались отдельными походами и сбором дани, но Владимир – держатель Черниговского удела, по отце наследник великого княжения Киевского, самый деятельный и умный среди внуков Ярослава – Владимир смотрит намного дальше. Он лишит покоренные племена дедовских богов, истребит князей, жрецов, самых сильных и храбрых мужчин, обесчестит старцев, отнимет у каждого племени язык и самое имя, обратит всех в сплошную массу русских смердов, предаст во власть своим наместникам, тиунам и епископам. Теперь, когда всему лесному миру грозит общая беда, сообща и встать надо за волю, за старину, за все святое и родное. Другие кричали в ответ: «нет прощения вятичам!», «поделом наглецам, грабителям!», но за этими криками слышалось не столько желание мести, сколько совсем другое: страх. Выступить с вятичами против Владимира означало поставить на кон жизнь всего племени. В случае поражения Владимир расправится с голядью особенно жестоко. Вятичи родственны по языку и крови, с ними князь рано или поздно поладит, приучая служить себе не только за страх, но и за совесть. Но древним иноязычным насельникам, которых Русь теснит и давит повсюду – в Новгородской, Ростовской, Рязанской земле – ждать пощады и ослабы нечего. Народ разделился. Чтобы горячность спора не завела слишком далеко, доверили решение совету избранных старцев. Старцы постановили: против сильного врага не идти; постараться склонить Владимира к обещанию, что землю голяди русское войско не тронет; если из вятичей кто забежит, спасаясь от плена, таких ловить и выдавать русским. А дальше смотреть, как обернутся дела. Если Владимир потребует дани, выплатить, но на крещение не соглашаться вплоть до смерти; если станет напирать военной силой, тогда пробиваться боем через землю кривичей, уводить народ на запад, к родственным племенам (9).
Замерла в молчаливом горе лесная чудь. В свое время отняв у этого народа лучшие угодья, вятичи однако не покушались на внутренний уклад жизни, а кое-что из обычаев даже переняли себе. Чуди в лесах по течению Лопасни оставалось с десяток деревень, большая часть племени давно отселилась на север. Но чудские сказители по-прежнему пели руны о временах, когда их народ в приволье и изобилии, никем не угнетаемый, жил на огромной лесной равнине, вплоть до Ильмень-озера на западе, до Бела-озера на севере. Старики передавали юным надежду, что вслед за обращением солнца и луны, зим и весен, человечество совершит круг, и добрые времена для чуди вернутся, а обидчики будут унижены. Учили, что главное – хранить в народе согласие, почитание богов и память предков. Терпеливо, упорно в каждом дому копить силы, копить добро, передавая от поколения к поколению. Теперь эта надежда погибала, будто речной лед трещал и расходился под ногами. Сопротивляться малым числом бесполезно, бежать некуда; чудь теснили везде; в тех северных краях, где народ надеялся сохранить покой и свободу, его обирали данями новгородцы, грабили и насиловали бродячие дружины варягов. Среди чуди жила память, как в разгар славянского вторжения один из мудрых жрецов сказал: когда невозможно защитить свободу в этом мире, для праведного человека, верного чтителя богов, остается возможность обрести ее в ином. Войдя в нарочито выкопанную большую землянку вместе с женой, с детьми, со всем имением, он завалил изнутри вход, чтобы воскреснуть в будущем, блаженном веке. Тогда за ним последовали многие, лучшие, кто пользовались среди соплеменников честью и понимали, что не сохранят ее в своих собственных глазах, когда весь народ будет жестоко унижен. Вятичи не решались селиться в местах, где «чудь под землю ушла». Могилы заживо погребенных остались на земле как засады враждебных воинов, притаившихся в ожидании своего часа. И за смертным порогом страшились вятичи встретить «чудь подземную», смутно предчувствуя, что «там» обиженные и обидчики поменяются местами.
И вот потянулся по краю, как дым лесного пожара, зловещий, тяжкий слух: остатки чуди уходят под землю, за предками… На Лопасне и вправду тянуло дымом: в сильный мороз рыть ямы в глинистом грунте было невозможно; чудины собирали свои семьи в подполья изб и запаливали соломенную кровлю. Следом гари занялись и в селеньях мещеры. Вятичей обступила стена глухого, безответного отчаяния.
В течение декабря и января наиболее богатая и населенная часть Вятичской земли – города по верхней Оке, Упе, Угре и Жиздре – была жестоко повоевана киево-черниговским войском в союзе с берендеями и торками. Среднеокские городки созвали на деревянные забрала всех, кто остался способен носить оружие. Вставали на последний, безнадежный бой, навстречу неотвратимой доле.
Владимира мало радовал внушительный список разоренных городов. Да, победа над вятичами была свершением огромной важности. Уничтожался огромный клин дикой, вольной земли в самом сердце Великой Руси, на перекрестке торговых и военных путей. Ока открывалась для безопасного судоходства почти на всем своем течении; открывались для удалых походов Волга и Кама. Отныне Русь железными пальцами брала за горло цветущие купеческие города Булгара. А высшей ценностью победы было, несомненно, то, что над страной вятичей воздвигался Крест Христов – навсегда, бесповоротно; и уже ничто не могло этому помешать. Идолослужению в среде славянских племен нанесен был смертельный удар. Этот зимний поход венчал голову Владимира священной славой, как некогда Исуса Навина, Иеффая и Давыда (10). Но святое дело делалось как никогда мучительно. Имей вятичи наследственное боярство, как на Руси, можно было бы отобрать в заложники детей из лучших фамилий, окрестить, воспитать в христианской вере, соединить семейными узами с русской знатью. Однако опыт вскоре показал, что оставлять пленных мальчиков-подростков опасно; да и мало кого из них удавалось взять живыми. С девочками не лучше: Владимир был поражен числом женских самоубийств: вятичи, известные русалиями, умыканием невест и многоженством, никогда не казались ему народом, где женщина может слишком дорого ценить свою честь. В ожесточенно сопротивлявшихся поокских городках он от раза к разу все более убеждался, что не сживутся эти люди ни с новым порядком, ни с новой верой: слишком строптивы, злы и мстительны. Ему не раз приходило на память, как пророк Моисей, которого Писание называет «кротчайшим из людей», после победы над мадиамлянами повелел истребить всех мужчин этого племени, вплоть до младенцев, и всех женщин, познавших мужа (11). Поступок пророка-законодателя в его глазах уже не выглядел чрезмерно жестоким; истинно, бывают случаи, когда поступить иначе нет никакой возможности, когда остаться верным воле Божией до конца – означает: быть безжалостным. Бремя делателя высших судеб, народа святого, избранного, Нового Израиля… Оно порой становится невыносимым. Почти невыносимым.
«…Возношения Божия во устах их, и мечи обоюдуостры в руках их. Сотворити отмщение во языцех, обличение в людех. Связати царя их путы, и славныя их ручными оковы железными. Сотворити в них суд написан. Слава си есть всем преподобным Его» (12). Выстаивая заутрени в походной церкви, Владимир теперь, казалось, уже не умом, а каждой жилой тела, каждым нервом понимал, о чем говорят псаломские слова. После взятия очередного города, распорядившись очистить площади, улицы, дворы от мертвых, он смотрел, как истерзанные, полунагие, окоченелые в жутких позах тела – мужские, женские, детские – грузили на волокуши и стаскивали по склону на лед Оки. Весна придет – всё вода унесет. С апрельскими льдинами уплывут боль и отвращение. Оттает душа, изойдет желтыми слезами церковных свечей, изноет в терпких напевах великопостных литургий. Владимир вспоминал еще из Евангелия: «Может Бог и из камней сих воздвигнуть чада Аврааму» (13). Народится еще, взойдет на этих горьких берегах новая людская поросль. Ни руками не осяжет, ни глазами не увидит, и даже не вообразит, сколь тяжкие бремена предки брали на свои плечи, чтобы любовь Божия, излившаяся с небес во Христе Исусе, стала единым законом в Русской земле, а все ее племена и роды соединились во святое братство. «Един Господь, едина вера, едино крещение» (14) – повторял Владимир по памяти слова Апостола, добавляя от себя: един язык, едина держава, едина сила грозная – Русь святая, православная.
* * *
…В перезвоне лучей на висках трепетали подвески,
и белел тонкий лен в искрах февральских снегов.
Белым дымом костров улетали на небо лесные невесты,
как младенцев, к груди прижимая больных деревянных богов.
* * *
Ярким февральским днем стоял я посреди валов Тешиловского городища и смотрел на белое полотно Оки, что с высоты холма казалось узким, как пояс, и на линию кудрявых ветел вдоль левого берега. С трех сторон древний город обступали высокие сосны и ели. Ветер, гоня поземку по нехоженому снегу, играл остатками листвы на сгорбленной березе. Помню я эту горбунью, помню с того дня, когда девятилетним мальчиком впервые подошел через стройный частокол молодых сосен к южной стороне вала, где оплывшая впадина указывала место городских ворот. У тех давно исчезнувших ворот и стояла она, согнутая пополам бурями и грозами времен, будто опершись на клюку. Спустя сорок лет она встретила меня снова, ничуть не изменившаяся. Длинные черные косы ее ветвей так густы и мягки, так неожиданно молоды. Когда ветер легкой рукою проводит по ним посреди снегового молчания, я вздрагиваю и поднимаю голову к ветвям, будто оттуда кто меня окликнул. Рассказала бы мне привратница погибшего города, по памяти от своих прародителей, как ворвалась в него Мономахова дружина. Неужели решился враг взбираться по крутому и голому склону холма под градом стрел и камней? Или продираться сквозь лесную чащу, где ни верхом проехать, ни мечом размахнуться свободно, где лук вятича грозит из-за каждой ели, из-за каждого можжевелового куста? Tри высоких уступа разделяют площадь детинца (15) на террасы, каждая из которых в древности, вероятно, была укреплена оградой: овладев одним уровнем, надо биться за следующий. При мужестве и упорстве обороняющихся, ой, немало голов положили бы враги, осмелившись брать Тешилов приступом… Захватить его можно было разве что предательством, или поджечь на расстоянии, используя метательные орудия и сосуды с горючими смесями. И только при условии, что ополчение из жителей округи не сможет обойти осаждающих лесом и ударить в тыл. Если уже некому будет ударить.
Я почти по пояс тонул в глубоком сугробе, но всё никак не хотел уходить. Силился представить жизнь города до рокового дня – ту историю, от которой не осталось ни строчки. Ради простой исторической памяти летописцы не нашли нужным сохранить ни одного имени вождей, мудрецов, богатырей, сказителей из тех племен, что населяли эту землю всего лишь девять веков назад. Унесло оборванную, как листок, жизнь людскую струями реки, смыло весенними талыми водами, летними дождями. Не в первый, не в последний раз. Был день родительской субботы – поминовение «иже от века умерших»: «прадеда нашего Адама и его супруги прабабы нашея Еввы, и от них народившихся и познавших Тебе, Творца всех и Зиждителя, истиннаго Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, по воли Твоей живших в законе, и прежде закона, и по благодати святаго крещения верно Ти послуживших в житии своем Ти послуживших в житии своем» (16). Для истребленных язычников в прошениях Вселенской панихиды не найдется места. Никому не придет в голову просить для них помилования и вечной жизни в грядущем царстве Христа… Останки убитых лишь удобрили землю окских берегов, приносившую новым поколениям когда богатые, когда скудные урожаи. А теперь грустны, одичали, позаброшены эти берега. Поросли желтоватым пушистым ковылем, которого в детстве я и не видывал в нашем краю. Будто не устерегли, и нежданно прокралось в середину Руси Дикое поле. Не нахлынуло половецким набегом, крымской «облавой», чтобы вырвать добычу и плен, и умчаться обратно, – а воцарилось по праву, как у себя дома.
Воздевая руки к Солнцу – верховному Подателю жизни для язычников, а для христиан – образу Христа – «Солнца Правды» – я без слов молился за все живые создания, чьи тела веками и веками падали, ложились на эту землю вместе с увядшими травами.
В четырнадцатом или в пятнадцатом веке под крылом у Тешилова возник небольшой монастырек Спаса Преображения. В шестнадцатом крепостные стены, сожженные при одном из крымских набегов, не стали восстанавливать. Отныне бывший город числился погостом с церковью и домами причетников, со слободкой в полтора десятка дворов, чьи обитатели промышляли перевозом через Оку и рыбной ловлей. В Смутное время монастырь запустел, а храм его сделался приходским. Я еще застал в Тешилове деревянную церковь Преображения Господня. Лишенная куполов и колокольни, она служила главным корпусом пионерского лагеря «Космос», пока в августе семьдесят седьмого не сгорела от удара молнии. Помню, как ясным летним вечером, между ужином и вечерней линейкой, пионеры неутомимо, с веселой яростью разбивали камнями человеческие черепа, которые на пожарище в большом количестве выгреб бульдозер. Взрослые, глядя на забаву, не скрывали одобрения: пусть скорее будет уничтожена эта человеческая гниль, чтобы память о чуждом и темном прошлом не мешала стране, заново рожденной Октябрем.
Но и те времена прошли. И теперь близ исчезнувшего города, на месте былого монастыря, былого погоста, былого стана маленьких большевиков, за высоким забором, в лучах прожекторов, по ночам ослепляющих окрестные рощи, процветает очаг удовольствий для небедной публики под названием «курорт "Царьград"». Это случайное название для меня странным образом связалось с именем Владимира Мономаха, сына византийской царевны, победителя вятичей, того, к кому предание возводит знаменитую «шапку» - символ православного царства. Цепь идеалов великой евразийской державы. Третий Рим. Новый Иерусалим. Борьба за крест на Святой Софии… Курорт "Царьград".
«Вкуснейшее барбекю на лесной опушке. Шоу эротических фантазий. Победившему богатырю - полцарства-государства и Царевна Прекрасная. Русская баня «по-царски». Турнир по покеру, игра в «Мафию». Тимбилдинг «В некотором царстве, в некотором государстве». Гуляние с цыганским табором. Уличное шоу с русскими плясками и кулачными боями. Опохмел-шоу «Скатертью дорожка!» (17).
Исход тысячелетия великих мечтаний, великих подвигов, великих злодейств. Невеселое веселье, утехи безутешные. Двенадцатый час.
* * *
Я спускался на заснеженную равнину реки под Тешиловскими валами, чтобы взглянуть на них оттуда, где начинало штурм города войско Мономаха. По радио в утренней сводке новостей сообщили, что сегодня в Подмосковье наблюдается редкое атмосферное явление – «тройное солнце», которое в старину вызывало в народе немало суеверных толков. Уже почти достигнув берега, я остановился, засмотревшись на бездонную синеву неба и переливы солнечного диска: солнце играло, клянусь, играло, как в пасхальное утро. С вершины холма послышались голоса. Весело переговариваясь и смеясь, меня догоняла группа из двух юношей и двух девушек. Одна из девушек, увлеченная блеском дня, вольной ширью неба и заснеженными далями, запела звонкую песенку без слов и, оторвавшись от друзей, побежала по склону, взмахивая руками, будто собиралась взлететь. Добежав до меня, она остановилась – стройная красавица лет семнадцати с золотистыми волосами, румяная от мороза и приволья, – и с чудесной улыбкой выпалила: «Здравствуйте!» От ее золотых ресниц сыпались лучи еще детского счастья; а в глубине глаз стояла безмерная, как небесная синева, зрелая, как налитой хлебный колос, материнская нежность. – «Здравствуйте», ответил я со вздохом, подумав про себя: «Эх, до чего же хороша». Девушка обернулась к друзьям, замахала обеими руками, как флагами, и побежала вниз, на самый лед. Через минуту спустились и остальные трое; они прошли мимо, не обращая на меня внимания. Я последовал за ними. Золотоволосая красавица любила одного из юношей. Юноша был высокий и стройный, как и она, и тоже имел светлые волосы. Душа девушки пела и летала, и пока трое шли, разговаривая, под жужжание музыки на плейере, она то вприпрыжку убегала вперед, то возвращалась, чтобы коснуться его плеча, его руки. Я узнал ее имя – Надежда, но друзья звали ее, конечно, Надькой. А потом различил и голос юноши, которого любила Надежда. Танцуя, она бежала по льду, сияющая в своей белой куртке под ослепительным солнцем, а он громко и весело кидал ей вслед слова, полные мерзости. В нашем народе подобные слова зачастую говорятся без злого умысла. Но юноша выбирал их искусно, с разбором и толком. Его раззадоривало, что рядом были друзья. Он со смаком оттягивал слова, посылал их в свою Надежду, как резиновые пули, спокойно, прицельно, уверенно. А она все пела звонко, белая птичка, казалось, не чувствуя боли, которую несло каждое из этих слов-пуль.
Я шел по льду реки вслед за четырьмя, постепенно отставая, чтобы не слышать гнусных, унизительных кличек, к которым красивый юный мужчина приучал душу красивой юной женщины. Сквозь мое сознание продирались жестокие мысли, едва ли не проклятия. Яростный свет причинял глазам боль. Я увидел, как воздух над рекой обратился будто в кристалл, в хрустальную призму, и на гранях ее заблистали три золотых солнца. Уже далекие от меня, фигуры молодых людей потерялись в трижды ослепительном свете. Лишь обрывки безжалостно-веселых слов юноши долетали, как шлепки ударов. И подумалось мне, что уже давно ждал я этого видения, как знака неотвратимой беды.
Ровную белизну снега передо мною нарушали только следы четырех пар ног. Из них я отличал кружащий в танце легкий след Надиной стопы. И вдруг по искристой белизне пробежала тонкая нить. Словно мышка провела хвостиком. Еще мгновение – и поползла змейка блестящей воды. Расширяясь на глазах, она ползла оттуда, где они шли и смеялись, еще не подозревая об опасности, и жало ее уже достигало моих ног. Ужас пронзил меня с макушки до пят. Я отступил назад, и нога, не нащупав опоры, зачерпнула воду. Только воду я и почувствовал – не холод. Сейчас я окажусь между разошедшихся ледяных масс. И – всё. Кричать шедшим впереди было выше моих сил: и членораздельные слова, и сам голос канули в какую-то темную глубину. Что произошло со мной в следующую секунду, я до сих пор не понимаю.
Ощутив себя на прочном льду, шагах в десяти от берега, я стал способен осознавать происходящее вокруг. Я родился вновь: свет, воздух и самое ощущение жизни вливались в меня потоком, наполняя словно сосуд, опустошенный до дна. Лед казался теплым и ласковым, надежным, как колени матери. Только теперь я вспомнил о тех четырех, кого оставил там, в прошлой жизни. В разящих лучах трехликого светила. На середине странной, совсем чужой, совсем незнакомой реки.
_________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
(1) В 1088 году тринадцатилетний Мстислав, сын Владимира Мономаха и английской королевны Гиты, по воле отца стал князем Великого Новгорода. Последние походы Мономаха на вятичей историки относят к 1080-м годам. О них сохранилось только одно упоминание в «Поучении Владимира Мономаха».
(2) Слова из псалма 67, стихи из которого поются в составе пасхального богослужения. Великий день - разговорное древнерусское название Пасхи.
(3) Биармия – название Пермской земли в скандинавских сагах.
(4) Из псалма 67.
(5) Св. мученик Христофор изображался на древних иконах с песьей головой. Предание называло его уроженцем «страны человекоядцев».
(6) Каган – титул верховного правителя Хазарского государства. Это тюркское слово было усвоено и речевым обиходом Киевской Руси. Каганом величает князя Владимира Святого митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати».
(7) Неринск – древний город у переправы через Оку, предположительно на месте нынешнего села Подмоклово Серпуховского района. Тешилов – укрепленный город вятичей в 1 км от современного города Пущино.
(8) Скнига и Протва – притоки Оки в ее среднем течении.
(9) Чудь и мещера – племена угро-финской языковой семьи. Голядь принадлежала к балтским народам, т. е. была родственна литовским племенам – жемайтам и аукштайтам. Голяди удалось сохранить свою независимость от русских князей до самого татарского нашествия. Не совсем понятно, как сложились судьбы этого народа позднее. Возможно, в середине ХIII века голядь содействовала захвату литовцами Смоленского княжества и сопредельных территорий (вплоть до верхней Оки и Протвы на востоке).
(10) Израильские полководцы, прославившиеся победами над племенами Ханаана. Борьба израильтян за «Землю обетованную» сопровождалась тотальным истреблением ряда ханаанейских племен.
(11) Книга Чисел, 31, 17-18.
(12) Псалом 149, входит в состав церковной утрени.
(13) Евангелие от Матфея, 3, 9.
(14) Послание апостола Павла к Ефесянам, 4, 5.
(15) Детинец – то же, что и кремль: городская цитадель с каменными или деревянными стенами.
(16) Из "Вселенского синодика" 17 века.
(17) С официального сайта курорта "Царьград".