Всё чаще мне снятся двадцатые годы.
Голодные годы, холодные годы.
Я пережил их голоштанным мальчишкой -
Ладони в чернилах, да ранец подмышкой.
Шатаясь по улицам вечером летним,
О, как я завидовал двадцатилетним,
Чья молодость - с юностью века совпала:
Их вере, их дружбе, всему их запалу!
Их песням призывным, их взглядам горящим,
Где завтрашний день полыхал в настоящем.
Рабфаковцы шли в общежитье гурьбою...
Я шёл и мечтал, чтобы взяли с собою,
Я шёл в отдалении , следом за ними...
А смех их счастливый мне снится и ныне.
Да, я проживаю в отдельной квартире,
Тепло в ней и сытно,
Но холодно в мире.
Нигде ничего впереди не маячит.
И тянутся годы, как дохлые клячи.
Усталые люди живут под сурдинку,
Жуют - под сурдинку,
Поют - под сурдинку.
И катится век мой двадцатый в корзинку...
Качуся и я, опоздавший родиться,
И сердце трепещет израненой птицей.
И стонет, и машет крылом лебединым:
- Не хлебом единым! Не хлебом единым!
Возьмите обратно с икрой бутерброды,
Но снова верните в двадцатые годы!
Возьмите метро, телевизор возьмите!
Но снова в двадцатые годы пустите!
В голодные годы, в холодные годы,
В горячие годы, в свободные годы!
Пускай - общежитье,
Пусть - чай с сахарином...
Не хлебом единым!
Не хлебом единым!