В меня вокзальный бомж пригоршню бросил слов,
На русском, вроде, – только смысл не ясен.
Он был распахнут глазьями штанов,
провалом рта беззубого ужасен.
Бомж был обрублен дровосеком злым
под самые запёкшиеся яйца,
И петушок на палочке лизал,
и детскую дразнилку ныл про зайца.
Толпа прохожих убыстряла шаг,
И морщили носы в причёсках дамы,
А я зачем-то бросила пятак,
И бомж пропел: «Алшоп ан йух, алшава».
Его сифилитический прононс
летел под сводами Московского вокзала,
И батюшка с коробками сказал:
«Сколь ни корми отступников – всё мало».
И стало грустно отчего-то мне,
и за бомжа пахучего обидно,
Ему до лампочки моё "добро" и "зло" –
под лестницею солнышка не видно.
Там прошлое боярышником пропито,
а будущее… – Будущего нет.
И красная неспелая смородина –
его сегодняшний и завтрашний обед.
……………………………………….
Пётр воспалёнными глазами смотрит в небо,
где с каждой звёздочкой давно на "ты".
Он моется дождём, пригоршней чешет голову,
стирая в луже гнойные бинты.
Лишь петушок на палочке, из детства, –
его связующая с жизнью нить.
И пить ему или не пить – не нам судить.
Пётр Гавриков нашёл от жизни средство,
Пётр Константинович желают умереть.
13 июня 2008