Как же мне хочется высунуть подальше, свою босую немытую ногу и понажимать прохладную широкую педаль, бабушкиной прялки. Но бабушка мне не разрешает. Она считает это вредным баловством. Если мне доверить эту весёлую и не трудную работу, то я раскручиваю колесо так, что и фигурных спиц становиться не видно. Как завораживающе легко раскручивается большое колесо и мягко постукивает дубовый шатун. И так можно делать, только когда бабушки нет дома. Не дай Бог она это увидит, обязательно накажет, потому что так запросто могут слететь и запутаться просмоленные лиственной смолой шкивы-верёвочки.
Сама она сейчас сидит на табуретке, придвинув прялку поближе к свету, к большому открытому окну. И склонив голову набок, чтобы лучше видеть своими уже слабыми глазами пряденную нить, скорее даже не зрением, а на ощупь медленно прядёт белую, прочёсаную колючими щётками овечью шерсть. Прялка у неё крутиться медленно, не то что у меня, поскрипывает глухо и успокаивающе. Прямо уснуть можно, глядя на такую картину.
А я вот сижу возле бабушки, на низенькой крашенной масляной краской скамейке, ем самый вкусный в мире калачик посыпанный сахаром, запиваю топлённым молоком, из фарфоровой кружки и краем уха слушаю её неторопливую речь.
- Когда я маленькой была, солнышко из-за леса у нас всходило раненько-раненько! Ой, как рано…! Раньше, чем и петух наш старенький на плетень запрыгнет! Проснусь, когда глазам уже от белого света становится больно. А я всё равно лежу, жмурюсь, свои вышиванки из красивого мулине, что ночью снились досматриваю. Мама подойдёт ко мне, шлёпнет меня тёплой ладошкой тихонечко и скажет, - Вставай Наталочка, моя засоня лохматая! Всё царство божие сегодня проспишь! Вон тебя уже и женихи за воротами наверно ждут, с самой полуночи, Богданка Рудый да Василько Кот! И пойдёт себе дальше рогачами, да чугунами с варёной картошкой и буряком в печи греметь. А в хате уже так пахнет хлебом и картошкой пригоревшей поверху в чугунке, что и слюнки текут, а ещё пахнет дымом от соломы, что мама в печку подкладывает, чтобы жар долго держался. И ходики цокают и цокают, кто их там шевелит за стрелки и кукушке улетать не даёт? И Никола чудотворец тоже уже вместе со мной проснулся, смотрит с иконы строго, следит за мной. Брови нахмурит и рукой грозит. Никуда от него в хате не спрячешься!
Выбегу я во двор, сяду на крылечке в одной рубашке. Батько рано на пашню уехал, и сестру и брата с собой увёз. А я ещё мала совсем, мы вдвоём дома с мамой. А во дворе уже куры между собой разговаривают, лапами как граблями землю под плетнями пушат, да со мной здороваются, да собака Сирко, задней лапой шерсть лишнюю с ушей и с бороды вычёсывает под старой яблоней, калачиком согнувшись. Глэчики на плетне блестят и двор сторожат. Утро тёплое-тёплое. Тучек на небе нет. Коровки только тихо мычат на задах, и поросятки где-то тихонько хрюкают, маленькие и розовые как булочки на пасху.
Как же красиво нам боженька всю землю устроил! Всё поставил на свои места! Небушко васильковое сверху прилепил, земельку тёпленькую снизу расстелил и травкой её мягкой посыпал, а по бокам речку небольшую выкопал Гарнуську, да с другой стороны ставок с рогозом глубокий, так что и дна в середине никто не пробовал! Говорят, там чёрт дом хотел в воде построить, а дна не достал. Сзади деревни лес дубовый боженька насадил с жёлтенькими и белыми мотыльками, чтобы дубы небо ветками в дождь подметали, когда тучи низко, да желудями об землю ночью стучали, а в начале деревни - тополя да терен, чтобы пух по небу летел и сладко было! А колючки у терена для того, чтобы Богданка да Васька ветки не ломали.
Покличет меня мама, - Иди сюда Наталочка, - я подойду, а она мне даст узвар из сладких груш и кисленьких слив, а пока я пью, она мне по головке гладит, лицо мягкой ладошкой из кадки сполоснёт, да ленту червонную в косы вплётёт. Чтобы я самая красивая была. Значит, к лавочнику, седому деду Скрылю сейчас отправит. Денег-то я тогда ещё совсем не понимала. А давала она мне тогда медный алтын, что три копеечки по вашему будет. Была я тогда совсем малой, годов пяти и кругляшок на ладошке ещё не помещался. Выйду я из двору, да так и перекладываю его, по дороге из руки в руку.
А в деревне ходить интересно, только собак двух соседских страшно бывает. И хоть никогда не кусаются, да уж больно большие они и чёрные, когда подбегут и станут нюхать мои руки, что ещё грушами печёными пахнут и коленки мои. Понюхают меня всю, хвостами помашут, да и побегут дальше кого нибудь нюхать своими мокрыми носами. Не интересно им со мной, больно маленькая я и играть с ними боюсь. Большие собаки и лохматые, больше меня ростом. Одного звали Сатана, а другого Жуба. На улице мало кто уже ходит, мужики на работу уехали в поле, по хатам только старухи сидят да детишки бесштанные, да мои подружки - Ченчиха и Марийка.
А там дальше по улице музыка из трубы играет. Там, у самого переулка стоит высокий поповский дом. Поп сам уже старый, попадья у него толстая, а сын их опять из города Харькова приехал, где хаты стоят одна на одной и есть дорога, сделанная вся из железа. И телега с многими колёсами и большим самоваром по ней бегает. Так тату маме моей рассказывал. Окошко у них открыто, а в окошке цветная труба выставлена. Блескучая как стекло. И из трубы гармошка играет и люди поют. И по-нашему и совсем когда непонятно. А то и скрибка тоже. Это граммофон! Как сын поповский приезжает, так и сразу музыку на граммофоне начинает играть, с самого утра и до вечера. Кто не идёт все останавливаются послушать. Такое чудо, людей нет, а голоса ладно поют. И всё понятно. Когда вечером и человек с десяток под окном стояло, так что и плясать хотелось. И я стану, долго могу стоять слушать, и забуду уже, что и в лавку мне надо. А песни всё разные и разные. Сколько же песен есть на земле? Столько, одному и не упомнить.
А было у поповского сына ещё одно диво – велосипед. Вот уже совсем чудно. Всего два колеса, а как-то едет не падает на землю? Выведет он со двора, колокольчиком потилинькает громко, сядет и поедет по улице до ставка. Едет и не падает, вот нам удивительно. Не было больше не у кого в деревне, вот и чудо. А если Ченчиху, мою подружку покатает, то та потом целый день улыбается. Поповская толстая жена, у неё в родне далёкой была.
Красивая музыка и труба красивая, а мама уже дома и потеряет совсем меня. Жалко уходить, а надо уже идти. Лавка у нас стояла через широкий майдан, напротив высокой белой церкви. Лавочником, был старый дед Скрыль. Таким он мне тогда был старым, что у него волосы прямо из под глаз росли, такая борода была красивая. Сверху рыжая, а снизу белая. Не знаю я, добрый он был или злой, а только меня любил.
- А! - Скажет он, - Вот она Наталка, Богданки моего унука невеста пришла! Какая же ты у нас в деревне красавица! Пряник с мёдом! А лента у тебя, какая красивая! Когда будешь свадьбу ж играть, меня тоже не забудь, позови обязательно, а то обижусь. Мы тебе с дедом Ревой на скрипке, да на бубне сыграем. А «Дурный як сало» нам на гармошке подыграет и гопака станцует. И горилку за тебя выпьем после церкви и сливовицу свою принесу. Если завтра не помрём. А если раньше помрём, так ты всё равно к нам тоже приди. Не хочу, чтобы одни бабки старые, на меня красивого в последний час смотрели. Грехов-то на мне много, в рай Петро меня не пустит, чтобы я сверху на унуков и правнуков смотрел, прямо в пекло меня, старого грехуна сразу отправит. Приходил уже во сне ко мне, сказал, что должность мне держит. Чертям копыта подковывать, да раскалённые угли под сковородками пересчитывать в жмене. Чего там, мамка твоя тебе наказала Наталочка?
И я протяну ему мокрый в ладошке алтын. А он на весах с гусиными клювами, отвесит фунт сахара в промасленную бумагу и снимет с медного крюка связку калачиков на конопляном шнурке и повесит мне на шею как монисто у невесты. И даст на обратную дорогу от себя, семечек или сушеного чернослива, что у него в ладижке за мешками для угощения стоит. А связка такая большая и длинная, что висит она у меня от шеи, до самой земли и босых ног. И он возьмет и ещё два раза её на шею повесит-обернёт или под руку пропустит, как котомку у прохожего до лавры.
И побегу я быстрей домой. Бегу и думаю, а какую песню теперь у поповского дома из красивой трубы играют? Постоять бы, опять послушать. И как бы мне опять Сатану и Жубу не встретить. А ну как отберут калачик с вязанки, а то и два? Будет мама, потом ругаться. И не разрешит больше трубу у поповского дома слушать и на велосипед смотреть? Я иду домой и солнышко светит и тёплый ветер ленту мне по спине перекладывает, это боженька на меня тёплым воздухом дышит, охраняет, чтобы Сатана и Жуба меня не нюхали и калачик не отбирали. А мама уже меня ждёт, стоит у раскрытых ворот и выглядывает меня издалека, где там дочка потерялась? Не украли ли её чёрные цыгане, а то посадят под юбку и уведут из деревни в табор, держа за червонную ленту…? Увидела меня…, улыбается….
Калачик мой с сахаром уже доеден, молоко из фарфоровой кружки допито. Прялка постукивает равномерно, закручивая ниточку на большую деревянную катушку. И бабушка перебирает пальцами шерсть и смотрит в окошко и наверное видит там, за стеклом, маленькую пятилетнюю девочку со связкой калачиков на тонкой шее вместо бус. И мне жалко, что нельзя мне ей помочь, покачать широкую деревянную, прохладную педаль прялки. И колесо у прялки крутится, словно едет по нескончаемой дороге, туда, где осталось бабушкино детство….