***
Свой номер «Э» и три пятерки
Не забывал полвека,
Как крепостной – рубцы от порки
Или протез калека.
Мерцало каторжным шитьем,
И нить была хитра,
Клеймо – проклятие мо;,
И этим номера.
Боялся в строчку записать
Ярмо позора этого,
Мне шум и зеков голоса
Мешали стать поэтом,
Открытым миру и судьбе
И песни петь готовым,
Чтобы на лагерной божбе
Не замутилось слово.
***
1954 год
Из многих мне навязанных картинок,
Которых не могу забыть, увы,
Есть и один случайный снимок,
Который посмотрите вы,
Чтобы безумство прежней жизни стало явным,
Даже прикинувшись смешным и окаянным.
На пороге комендантского барака,
Там, где плац, покрытый битым шлаком,
Утрамбован тысячами ног,
Где ковровая дорожка за порог
Продолжается в пещеру помещенья,
В глубину, где зекам нет прощенья,
Перед группой бывших доходяг
и новых инвалидов,
И придурков, повидавших «много видов»,
Появляется знакомая фигура,
Перекрытая мерлушковой папахой,
Личность, не внушающая страха
Даже тем, кто на плацу нашел окурок,
А тем более у лагерных придурков,
Тех, что накидали здесь окурков,
И которых не смутить и видом бурок,
С отороченным тисненой кожей фетром
И скрипучих, словно много километров
Они шли по канифольной стежке,
По ковровой стершейся дорожке…
Это наш начальничек Матвеев,
Ссыльный МВД министр Казахстана.
Говорят, что он гуманен и умнее,
Чем надзора свора и охрана,
Уважает, мол, и немцев, и евреев.
Замирает эта емкая фигура,
Не внушившая придуркам страха.
И зека, кто только что из БУРа
Или лишь вчера стонал и плакал,
Оказавшись у надзора под нажимом,
Чтобы не попасть в Барак с Усиленным режимом,
Ну, и пересказывал шутя
Похабщину про несчастных доходяг,
Бывших доходяг, их большинство на плаце,
Хоть и некому, не время разобраться,
Почему не однородно большинство,
И понять при этом кто кого
Поимел или хотел иметь,
Если всех их доставала смерть…
На лице бесстыже-малохольном под папахой
И на шее красной – хоть на плаху –
Отражается навязчиво-невольно
Скрытой под шинелью болью,
Пребыванье в косности и лени:
Он в ГУЛАГе, словно на Святой Елене,
Повторить готов судьбу Наполеона,
Презирая жуткое бессилие закона…
Тут он ударяет по ушам веселой фразой:
«Хватит деток по стенам размазывать -
Вам, трудяги, а лентяям в назидание,
Открываю я для случки дом свиданий…
И, чтоб не мелькали жопой голой,
Занавесочки покрасим реванолом…»
Так ниспослан нам был кайф для мужика…
Над Экибастузом плыли облака.
Лагеря не стану вам описывать:
Здесь уюта достигал Иван Денисович…
Октябрь 2003
***
Мы счастливы, пока наивны,
Пока витаем в облаках,
Не потому, что так невинны
И не испытываем страх
Перед разлукой неизбежной,
Не веря благости творца,
А потому, что наша нежность
Способна длиться без конца…
Она нетленна, как забота
О будущем своих детей,
И эта вечная работа,
главнее страхов и смертей.
***
Не заразиться графоманией,
Не изуродовать талант.
Не обольститься равноправием
И не забыть, что дилетант.
21.05.2004
***
Нельзя листать в обратном направленьи
Жизнь, дни, как книгу на иврите.
Нельзя мораль извлечь грядущим поколеньям
И в чем-то упрекнуть и укорить их.
Так и себя, входящего к закату,
Прожившего крикливо и печально,
Нельзя толкать на исповедь- расплату
И налегать на изначальность.
От заднего ума одна лишь горечь,
Пыль наподобие тлена…
Звонок звенит. И толку нет в укоре.
Пусть. Вот она – finita- перемена.
Достоинство? Успех? Признанье? Слава?
Все это хорошо в грядущем, в отдаленье.
И над собой грядущая расправа
Лишь частный случай в этом поколеньи…
***
Самая длинная ночь этой осени
После тревожного дня.
Будто меня, как младенца, подбросили,
А чужие –
не подобрали меня.
1996
***
На кресле отваляясь, гляжу на потолок,
Где на задор воображенью…
Паук козявку паутиной обволок
И приступил к ее съеденью.
Как зрение мое остро в очках!
Как мощен дух натурализма!
Паук козявку обращает в прах,
А я слагаю гимн о жизни…
05.01.2005
***
Хочу дружить и тихо жить
И чтоб меня любили,
Чтоб не было обид и лжи
В обычном пошлом стиле.
Чтоб мир уютных мелочей
Мне не грозил удушьем
И не было пустых речей,
Уродующих душу…
20.01.2005