МЕТАМОРФОЗЫ
Вилену Васильевичу
Было тихо и душно.
Подсевший старик
Недовольно жевал папиросу,
И торчал из рубахи небритый кадык,
А костыль,
суковатый как посох,
Напряжённо держал две большие руки
И сугробом просевшую спину:
Стали с возрастом плечи не так широки,
Чтобы тяжесть нажитую скинуть.
«Как же брошу, – ворчал, –
напоследок одну,
Коль повязаны общей бедою? –
Всё зализывал раной былую вину,
А уеду – дойдёт сиротою.
Как дитя, навещаю тайком от жены, –
Говорит, что на старости спятил...»
Тёк цветок по надгробью
слезой тишины
В окружении солнечных пятен.
«Может, выпить, – вздохнул он, – и вся недолга,
Да прочистятся водкой мозги ли? –
Не приемлет душа,
что родная нога
Упокоилась в братской могиле...
Вот и полдень отметила тень костыля, –
Лишь во мне прозвучали куранты.
Слава Богу,
не ведает наша земля:
Ковыляю на ней оккупантом.»
Он поднялся с трудом,
словно выволок воз,
Оказавшийся жизнью напрасной,
И костыль суковатый
на время прирос
К мятым брюкам нелепым лампасом.
Крикнул нищий вдогонку:
«Мужик, ты ж не зверь,
Не тревожь на покое пехоту!» –
Это посох ломился в гранитную дверь,
Даже эхо шарахнулось:
«Кто там?..
Кто нарушил забвенье и вспомнил о нас, –
Ротный, ты? Аль невесты невинность?
Что-то вечный огонь в изголовье погас:
Мне простреленным сердцем не видно.
Лишь знобит от обиды,
да кроха-нога
В окровавленной бьётся портянке
О гнилую кирзу моего сапога:
Тесновато в земле, что в землянке.»
Было тихо и душно, как в дьявольском сне,
Хрипло нищий рассказывал мёртвым:
«Не поверите:
жизнь – окруженья страшней.
Лучше б с ротою... В сорок четвёртом.
Хоть металлом, – твердил он, – тут всяк начинён,
Понапрасну собой не гремите:
Золочённые трупы
забытых имён
Разлагаются Словом в граните.»