* * *
Синий горошек на белом платке.
Хлебные крошки в детской руке.
Белые гуси в синей реке.
Мокрые трусики в желтом песке.
Солнечный зайчик в синем сачке.
Раненый пальчик, червяк на крючке.
Беленький шарик на поплавке,
Серый пескарик на желтой доске.
Туча искрится невдалеке
Желтою спицей в синем клубке.
Запузырится синяя гладь...
Маме – за тридцать.
Мне – только пять.
* * *
А мама утверждает, что здорова,
Вот только ноги – словно не свои,
Да только где их нынче купишь, новых.
Походим с палкой, на своих троих.
И злится на изменчивую память,
Что забывает нужные слова...
Не надо, мам! Ведь ты пока что с нами.
Спасибо тебе, мама, что жива!
Что, несмотря на годы и усталость,
В тебе ни дух, ни разум не угас.
Я знаю, мама, что тебе досталось,
Каким был горьким хлеб и кислым квас.
Но как бы жизнь тебя ни обижала,
Ты злобы не таила за душой,
И весь свой век ты обходилась малым,
Не очень-то мечтая о большом.
И, в сущности, почти не веря в Бога,
Не ожидая свыше ничего,
Ты всю свою нелегкую дорогу
Прошла, ничем не прогневив Его.
Безропотно свои тянула жилы,
Чуть свет вставая, за полночь ложась...
Мне, мам, давно виски припорошило,
А стыдно стало только лишь сейчас.
За то, что нежных слов сказал немного –
Неловок я на нежные слова.
Ты, мам, живи! Я научусь, ей-Богу!
Спасибо тебе, мама, что жива!
* * *
Как я теперь ни напрягаю память
И как ее проснуться не молю –
Она молчит, а это значит – маме
Я не сказал, что я ее люблю.
А ведь бывало, жаркими ночами,
Когда плыла от счастья голова,
Я говорил любимой – но не маме –
Заветные и главные слова.
А после жизнь и гнула и ломала,
А мама только мною и жила,
А мама все без слова понимала,
А мама все любила и ждала.
И годы шли, и множились морщины,
И силы уходили не шутя...
А я играл во взрослого мужчину.
А я не знал, что я еще дитя.
Но я скажу, скажу, пока не поздно,
Пока душа раскаяньем полна,
Пока не покачнулись в небе звезды
И не скатилась вниз еще одна,
Пока не полоснула боль разлуки...
Ты слышишь, мама!
Я люблю тебя!
...Коричневые высохшие руки
Застиранный платочек теребят.
* * *
Эй, шеф! Полцарства за коня. И сотню рубликов в придачу.
Да, кони нынче не в цене, и дружба что-то не в чести.
Куда? Да в царство, говорю… ну, стало быть, ко мне на дачу.
Недалеко. Нет, не живу. Так, приезжаю погостить.
Ну, жмёт сегодня. Тридцать пять. Своя не завелась, зараза.
Что, царство? Нет, невелико – дворец, сарай да огород,
И верноподданные есть – на два хвоста четыре глаза,
Чтоб был почётный караул, тому, кто ночью забредёт.
Да, хлопотно… варить, кормить, но ведь они не виноваты,
Да и привык… как ни крути, а и собаке нужен дом…
Там мать жила. Уж третий год не поднимается с кровати…
Да нет, конечно, у меня… вот, только, узнаёт с трудом.
Не знаю… восемьдесят семь… и что-то тягостно на сердце…
Да нет, не буду продавать. С него прибыток небольшой…
Зато бывает иногда – затопишь печь, откроешь дверцу,
И смотришь, смотришь на огонь… и согреваешься душой.
Душа? Конечно, есть. У всех. У многих, правда, зачерствели,
А кто-то, может, и продал – она всегда была в цене.
А если б не было души, мы б только гадили и ели,
И все сожрали бы давно, и сдохли в собственном дерьме.
А в нашем доме сто квартир, и, ты представь – все хаты с краю,
Светло, конечно, и тепло, да только телу, не душе...
Дрожит внутри она порой – вот я её и согреваю…
Ну, всё. Вот здесь притормози. Приехали. Удачи, шеф!
* * *
А в домике, где нет дыханья мамы,
Внезапно смолк назойливый сверчок…
Нахальный кот, по имени Обама,
Без спроса оккупирует плечо.
Он бы не прочь в усы мурлыкать ночью,
Прижав к хозяйке тёпленький бочок,
Но ночью дом молчаньем заколочен,
И даже Время медленней течёт.
Но движется. А дом совсем не молод,
Он многих грел, и многих пережил…
А ночью из щелей струится холод,
У жизни отбивая рубежи.
А утром я приду – а как иначе?
И берестину в печке запалю,
И дом, согревшись, окнами заплачет,
Как смертник, побывавший на краю.
И кот – Обама, потому что чёрный,
Согреется, и вниз изволит слезть…
И «что есть жизнь?» - вопрос ужасно спорный,
Бесспорно то, что жизнь на свете есть.
* * *
А мамы нет. И никогда не будет.
Как холодно от слова «ни-ко-гда»…
Стою. Курю. Ко мне подходят люди.
«Крепись, браток… сочувствие… беда…»
А я спокоен, может даже слишком,
Мои глаза не щиплет горечь слёз…
Навзрыд ревёт внутри меня мальчишка
С косичками нестриженых волос.
Его глаза темны от боли пьяной,
Стон рвётся сквозь кровавую губу…
Мальчишка потерял другую маму,
Совсем не ту, что здесь лежит в гробу.
Совсем не это высохшее тело,
Истёрзанное болью и трудом –
А ту, живую, что в платочке белом,
И платьице в горошке голубом.
Немолодую, далеко за тридцать
(как холодно…продлись подольше, миг!..
«ну, мамочка! Ещё одну страницу…»,
крахмальный мушкетёрский воротник,
И тёплый ветер, растрепавший ниву,
И пустота осеннего жнивья,
«когда я вырасту?» и «мама, я красивый?»…)
А дальше он не помнит. Помню я…
Мальчишка сдюжит, что нам в детстве шрамы,
А мне лицо позёмка посечёт…
У нас двоих одной не будет мамы,
Но мы не раз с ним встретимся ещё.
И будет день. Прозрачный, светлый, летний.
Без стылого дыханья февраля…
Мы подойдём к ней. К той, сорокалетней,
И скажем: « Здравствуй, мама. Это я.»
* * *
А мама приходит под утро,
В туманный, расплывчатый час,
И смотрит печально и мудро,
Как будто всё знает о нас.
Наверно ей много открыто
В тех дальних и тайных местах,
Где души прощеньем отмыты,
Но носят печать на устах.
А мама останется мамой
И за рубежом бытия…
И что-то сказать мне упрямо
Пытается мама моя.
Опущены горестно плечи,
Рукою подпёрта щека,
Но мамы безмолвные речи
Мне здесь непонятны пока.
И всё же, каким-то каналом
Доходят слова до души:
«Сынок! Твоё сердце устало,
Но ты приходить не спеши.
Покоя, поверь мне, не будет,
А в жизни – и боль дорога.
Пока мы страдаем – мы люди,
И этим подобны богам.
К невзгодам чувствительно тело,
Но смысл того, что ты есть –
Тебе незаметное, дело,
Которое делаешь здесь.
Смысл жизни – невидимо-тонкий,
И вами не понят пока,
Он может быть даже в цыплёнке,
Тобою согретом в руках…»
И мама уходит, туманом
Укутавшись, словно плащом…
Я очень люблю свою маму…
Но дело не сделал ещё.