Опавшую листву, под шелест саксофона, вплетает ветер в дождь и ты бежишь с разгона, пугая коблучком прикормленых синиц, в колесах много спиц, каретой по брусчатке, зонта сложила купол, твоя рука в перчатке.
Здесь ария листвы продрогнет от Вивальди, под вресковый мед и чайные оладьи.
Так хочется вздохнуть и выплеснуть обиду на позабытый холст, и не тярять из виду, тот утренний пейзаж, стремящийся в окно, и разомлевший воск, по капле, на сукно.
Природа томно вяжет затейливый узор, в кондитерской остатки мармелада, в шкафах грустит престыженный форфор, у зеркала тобой.... забытая помада.
Корица, кофе, манная крупа, сырой табак, остатки шоколада — все на полу, что праздник для метлы, валяется, как рельсы без вокзала.
Наш городок, отмеченный на карте глупой «N», мечтает о любви и с нервной дрожью, каких-то ожидает перемен. А ты, по бездорожью, уходишь в прошлое, запутав все следы. Наброском мне известной красоты, ломая кисть о жажду аквареля, я буду бесконечно ждать весны, а именно — тоскливого апреля.
В апреле грусть щедра на похвалу, она всесильна и смеётся чуть вульгарно. В такую пору люди и коты, перемещаются на улицах попарно.
Сосед терзает скрипкой тихий вечер, в сонатах Глинки — шорохи и боль. А я по памяти рисую твой портрет, твою последнюю, несыгранную роль.
На утро обезжиренный кефир, засохшая халва и в булочках изюм, две сигареты, одиночество в шкафу, и старый, запылившийся костюм.
Седеть и непременно ждать звонка. Письма, записки, краткой телеграммы. Мой образ крутит пальцем у виска и растворяется в озёрах амальгамы.
Ты думаешь напился почтальон? Признайся, что тобой надежда движет. Перечитай же Маркеса, мой друг — «полковнику никто... никто не пишет».