Когда под сердце грусть упругими волнАми
накатывает так, что из-под ног земля,
я думать не могу о звездах, что над нами,
и даже о тебе, любимая моя.
От грусти ли моей иконной позолотой
покрыты лес и дол,
последний ли каприз
природы виноват,
иль я вконец измотан?
Да вроде жил легко - попробуй разберись.
И мне, уже отцу, какой измерить меркой
военных верст накат, кровавый пот дорог.
Мне до сих пор кричит отец из Кенигсберга:
- Ты сделал все, что мог?
Ты сделал все, что мог!
Я молча подойду к обрыву над рекою
и вздрогну,
словно здесь вершится Высший суд.
Вот-вот придет судья и свой вердикт раскроет,
и стражники меня к обрыву подтолкнут...
И вот уже идут вдоль берега крутого
все в черном,
все мои семь неподкупных муз.
Я им назначил сбор -
и музы держат слово.
Пришли.
Чтоб в небесах открыть предсмертный шлюз...
Но есть иной исход -
пронзительней и резче.
Отмеренный мне век по дням перелистав,
над бездной наклонюсь.
Река еще трепещет.
Как вывернут ее мерцающий сустав!
Я чувствую нутром,
как в лед вмерзают звезды.
Вот подо льдом мелькнул любимой светлый лик.
Темнеют небеса. Безумством плотен воздух.
И страшно оттого,
что плакать я отвык.