Полосой инверсионной
режет небо самолёт,
марш стучится похоронный
в створки стареньких ворот;
я открыл калитку, вышел:
здравствуй, дядюшка Шопен,
а нельзя ль греметь потише,
не круша у дома стен?
Господин при чёрном фраке,
при манишке и т.д.,
не вояка, не рубака
и не шляпка на гвозде --
отлупился от валторны,
хриплым кочетом кричит:
что ли день сегодня чёрный,
где вино и калачи?
Я ему и так и эдак:
не забыл я, помню, тля,
стопкой помяну к обеду
двадцать третье февраля;
помяну, а не привечу,
ибо пить нельзя за то,
что легло стране на плечи
вроде рваного пальто.
Распродали всё, просрали...
И последний самолёт
мчится по горизонтали
в предпоследний свой полёт;
генеральские лампасы
залоснились от жирка,
офицеры с чувством квасят
всемасштабно, не слегка...
Господин при чёрном фраке,
не певец и не поэт,
ни войны ты и ни драки
не познал за много лет! –
Закрываю я ворота:
жаль, Шопен -- не Мендельсон,
похороны – не работа,
а людской всемирный стон!
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»