Сражение за жизнь, за правду Неба...
Припомню всё, как это началось.
Заставила нужда и поиск хлеба.
И потаённо-русское «авось».
Жить на земле становится теснее.
И в поисках непаханых земель
Родители, мечтою пламенея,
Заветную свою лелея цель,
Взметнулись ветром с дедовского места
И полетели в дальние края.
И там, из их родительского теста,
Образовался сын их младший — я.
Явился в мир сей, как зарница светел,
Чтоб и его в зарницу превратить.
И я же всех подробностей свидетель,
Что преподносит жизни этой нить.
И вот, мне было годика четыре,
Когда родители, своим трудом,
Живя с собой в согласии и мире,
Построили большой, красивый дом.
Накрыли красной листовою жестью
И вывели кирпичную трубу,
Скотину завели и с доброй честью
Отдались христианскому труду.
О, если б вы, сердечнейшие, знали,
Хоть чуточку предвидя наперёд,
Какие испытанья ожидали
Вас в этот роковой, несчастный год,
Какая чернь взметнется из-под спуда
И явится как страшная беда,
Вы никогда б не двинулись оттуда,
Из родового, отчего гнезда!
Добротные бревенчатые стены,
Корова, лошадь, блеянье овец.
Очаг семейный, кроткий и смиренный.
Очаг добра... И вот - всему конец.
«Крестьяне! Хватит жить единолично! —
Помчался клич, упорен и ретив. —
Долой всё то, что было вам привычно!
Да здравствует советский коллектив!»
Неграмотная мама. У отца — два класса.
Политика для них как темный лес.
Но понимали, что такое «масса»,
Каков коммуны сатанинский вес.
От натиска безбожного цунами
Здесь, в океане зла, спасенья нет.
И, окруженные малютками-сынами,
Родители пошли Христу вослед.
«Вступать в колхоз вы, значит, не хотите!» —
Уполномоченный подвел итог
И вышел, оборвав общенья нити,
Озлобленный, на всё идти готов.
И «полетели» дом, лошадка, овцы,
Как перышки, подпав под ураган,
Который учинили мраконосцы,
Чтобы согнать всех в обобщенный стан.
Отца забрали. Мы — в сырой землянке,
Темнее и тесней которой нет
(Спасибо, что сумел по-христиански
Помочь в беде ближайший наш сосед).
В болячках язв от крепкого мороза
И лютиков голоднейших желтей,
Мы были — да, была уже угроза —
На грани подступающих смертей.
Вернулся батя из тюремной клети
И, с опытом трудяги-мужика,
Принес коврижку и промолвил:
«Дети, Вот это всё, что я достал пока».
А власть ярилась всё сильней и злее,
И что пришел отец, ей наплевать.
Влетел «товарищ» и с повадкой зверя
Коврижку эту, по-собачьи, — хвать!
... Мы осуждаем немцев и чеченцев,
Себя явивших в жуткой наготе.
А как вместить в разумнейшее сердце
Бесчеловечные деянья ТЕ?
Отняли всё, разбили всё на свете —
Ни дома, ни двора и ни кола.
И это, это сделали... соседи,
Свои же люди, своего села.
И мучеников — не земли, а неба —
По сути, истощенных мертвецов,
Лишили и последней крошки хлеба...
Как их назвать, зверей, в конце концов?
О Боже, подаривший нам смиренье,
О Боже, воскресенье давший нам,
О Боже, Ты, сказавший: «Мне — отмщенье,
Лишь Я, всесправедливый, всем воздам»,
Прости меня, прости за эти строки,
За то, что дышат горечью они,
За то, что съемки памяти жестоки,
Как и жестоки те былые дни.
И все-таки, смирив свои реченья
И в мир души войдя, как ангел тих,
Я, по законам Твоего ученья,
Прощаю падших. И молюсь о них.