У ослабшего монаха,
Что к порогу дома шёл,
Ряса грязная, рубахи
Виден порванный подол.
Оговор был зол не в меру,
Мол, монах грешит с вдовой,
Попирая крест и веру.
И умершего покой.
И пошла в угаре винном,
Чернь вершить неправый суд,
Над монахом безобидным,
В злобе дикой, без остуд.
И лежал в пыли дорожной,
Будто умерший, в крови,
С лопнувшей на рёбрах кожей,
Кроткий мученик любви.
Ту, что черпал он у Бога,
В души вкладывал людей,
А итогом – кровь, дорога,
Солнце. Старый иерей,
Что выхаживать монаха,
В послушание дал вдове,
Той же - подняла из праха,
Та, себя преодолев.
Но всё чаще сознавала,
Что другое чувство в ней,
Родилось, одолевало,
Всё сильнее и сильней.
И, поди ж ты, не стерпела,
И с любовью к чернецу,
Подступила зло и смело,
Расплескав над ним косу.
И чернец не мог сдержаться,
Но содеяв, осознав,
Долго плакал, убивался,
Волю скорби своей дав.
Из избы, во двор вдовицы
Вышел, смастерил петлю,
Сунул шею, но тигрицей,
Та со стоном: – «Не велю!
Так люблю, что нету силы,
Мне тому протестовать»,
В грудь себе воткнула вилы,
Ту, что он любил как мать.
И пеньку срывая с шеи,
Рясой, зацепив забор,
Побежал он вдоль аллеи –
Прочь, оставив страшный двор.
И в дорогу устремился,
Но рассвет уже возник,
Он с грехом своим тащился,
Вдаль, к деревне, напрямик.
У ослабшего монаха,
Ужас выплыл на лице,
В окровавленной рубахе,
Там – вдовица на крыльце.