Сегодня у поэта – выходной. Как, впрочем, и вчера, и завтра будет. Он пятый год разводится с женой, вот потому и выходной так нуден. Не пишется поэту третий день – достали холода… вода из крана… постылая жена талдычит хрень, мол: «оторвал бы жопу от дивана, да наколол дровец, зажёг огонь – камин покрылся инеем от скуки, а ты лежишь, храпишь, как старый конь, устала я, с тобой не жизнь, а муки…»
Вот дал же Бог Икару сей балласт! С такой взлетишь? Скорей сломаешь шею. Такая – написать строки не даст! Откуда вдохновенью взяться с нею?..
Когда жена отправится стирать (стирает ежедневно! сколько можно? уж лучше бы подкрасилась с утра – без грима на Кутузова похожа), поэт, уныло бросив: «Я сейчас!», подумает «я сдохну в этом доме…», и шустро сунув руку под матрас, достанет для души заветный томик. В нём, где-то меж сто третьей - сто второй страницами, проложены закладкой, на всякий случай (мало ль – геморрой…) от гонорара старого остатки. Надев в прихожей шляпу и пальто, он по-английски, не прощаясь, выйдет, и сев в трамвай у цирка-шапито, поймёт, как мир бесцветен и обиден. И тем в сознанье только укрепит решительный аспект – чтоб быть поэтом, он оборвётся, как дракон с цепи, и улетит, туда, где вечно лето. Вот потому, (и только потому!) он свой уют диванный опрокинул. Сказал – уеду, значит быть сему! Нельзя ж судьбу решать наполовину.
А в турбюро приветливая мышь ему предложит туры на Багамы, но он упрямо скажет: «Нет! В Париж! Мне на Парнас.» и улыбнётся дама: «Ну, что ж, Париж, конечно стоит месс… а так же денег стоит, между прочим, но если есть к Парижу интерес, то вот он, тур, к тому ж дешёвый очень – всего-то в евро тысяча пятьсот, зато отель трёхзвёздный, ол ин клюзив…». Сидит поэт, глядит, разинув рот, как заужают ширь его иллюзий. «А что-нибудь попроще, скажем так… В пятнадцать тысяч я б хотел вложиться… ну, предположим, даже в четвертак…». У тур-девиц смешными станут лица. И спросит мышь: «Вы это, что, в рублях?..». «В рублях, понятно, мы ведь не в Монако!». А про себя подумает: «Во, бля! Да чтоб ты сдохла, тощая собака!» Потом вздохнёт с тоской (в который раз!), путёвку подешевле выбирая – хотелось бы в Париж… возьмёт Кавказ. Париж он что? Мечта, не ближе рая.
Аэропорт, улыбки стюардесс, и у поэта тонус на пределе. Что тот Париж? Понятно, там прогресс, но и Кавказ чудесно, в самом деле! Да и потом, он ведь поэт к тому ж! И пусть ему так долго не хватало Гранд ОперА, «Максима», «Мулен Руж», и суеты Латинского квартала… он домечтает всё, что не сбылось на берегах пленительного Понта с вакханкой юной – он ведь крепкий лось, и не боится полного афронта.
Вот только жаль, что чаще недосуг – уже Пегас упрямо бьёт копытом, и не хватает слов, души и рук для суеты, пустых страстей и быта. Ложатся строки прочно, как гранит, и рифмой сочной блещут, словно ртутью. Поэт творит, и рвётся мысль в зенит, да и поэт летит в глубинной сути.
А если станет скучно без любви, поэт, решив освоить Кама Сутру, вдруг ошарашит смачными «Уи!», слетевшее с ума от счастья утро. А то, что без партнёрши – ерунда! Поэты одиноки не бывают – для них их Музы верные всегда объятия с восторгом открывают.
А что потом? Вернётся в город свой. Его издатель скажет: «Что ж, отлично! Твой нерв сквозь строки бьётся, как живой. В печать к апрелю. Средактурю лично.»
Когда весна рванёт лавиной с крыш, студент весёлый и седой профессор возьмут с лотка книжонку «Мой Париж», а в уголке петитом: «стоит мессы»…