Баллада 7. харкалка и аптекарь. с продолжением

               
                ПЕДАГОГИ

   Наши учителя, персонажи нашей жизни...
Любого можно извлечь из дежа вю, рассматривая в разных ракурсах.
Наши дети учатся без персонажей. Они не знают, кто чем дышит,
но при встречах обнимаются, как земляки, и целуются точно фронтовики в День Победы.

                ИСТОРИК
               
   Мне удавалось любить предметы, несмотря ни на что, и не любить вопреки тому, что...
Допустим, мне удалось полюбить историю и стать по второй профессии историком искусств, несмотря на Исаака Львовича с его натуральным наплевательством на любые события
до н.э. и после.
   Исаак Львович, по кличке Харкалка, в прямом смысле заплевывал каждую очередную
эру после невнятного пояснения ее сути.
Это был коротенький лысый «Геродот» с полипозным клювом вместо носа.
При его размашистом письме мел отлетал от черной доски белыми брызгами.
Свои письмена Исаак Львович неизменно заканчивал одним и тем же характерным харком.
   Уточнив римскими цифрами новую тему, он с размаху влеплял в нее энергичную точку. Затем мгновенно застывал и шумно вытягивал воздух из класса.
Наполнившись им, он конвульсивно извергал из темных недр своего прокуренного нутра коричневую мокроту и направлял ее прямо в сложенные лодочкой измелованные ладони. 
Рассмотрев  содержимое, Исаак Львович яростно растирал его и умыв таким способом руки,  открывал журнал.
- Тэк-с, - нараспев мурлыкал удовлетворенный самоочищением историк, - кто отличится?
К внеклассной работе он относился с пониманием и меня, как надежду самодеятельности, отпускал на мнимые репетиции «Баллады».
   В целом, Исаак Львович был не злобным, не мстительным и несмотря на ритуал,
с ним можно было ужиться. И даже, вопреки ему, мне удалось полюбить историю.
Гораздо хуже дело обстояло с  литературой.
 
                АПТЕКАРЬ

   Арнольд Павлович Аптекарь, будучи прирожденным словесником, обожал волокиту.
Он ежедневно измывался над нами, делая это ненамеренно. Просто он так существовал - такова была его энергетика, и невыносима была его натура.
Арнольд Павлович занимал собой все пространство, его было слишком много,
он имел манеру вторгнуться в личную зону, наскочить и брюзгнуть слюной.
   Аптекарь состоял из гремучего сплава вздорных эмоций. Он был порывист, нескладен
и суетлив одновременно. На моей памяти А.П. содержал в себе много веса,
много бурого и жаркого носа и мало губ. Плоский, как у образцовской куклы, рот
не сдерживал желтых поредевших пеньков.
   Мне удавалось вылавливать предметы через толстые стекла его роговых очков.
Очки, как кривые зеркала, чудовищно искажали реальность.
Через них А.П. буквально вплотную взирал на мир, и все равно ничего в нем не видел. Вопреки логике к нему прилипла индейская кличка «Соколиный Глаз».
Когда он лукаво улыбался, два дверных глазка под близорукими линзами неожиданно мило съезжались к носу.
   Арнольд Павлович носил лысину, исправно зачесывая ее одинокой каурой прядью.
Она укладывалась от самого мохнатого уха через розовый череп, в аккурат на правый бочок.
Весь процесс осуществлялся стихийно. Спохватившись где-то посреди урока,
Аптекарь вдруг выдергивал из нагрудного кармана мелкую расчесочку и,
зацепив непокорную прядь, восстанавливал всё зыбкое сооружение на место.
Закончив укладку, А П. стремительно подносил расческу к носу и,
сдунув мощными ветрами мерзкую перхоть, на время успокаивался.
Немного погодя строптивый локон снова соскальзывал, и действие повторялось.
   В конце дня, забросив борьбу за красоту, Аптекарь бродил растрепанный, как панк,
с длинной жиденькой прядкой с одного края и бесстыдной лысиной с другого.
В таком виде он пребывал до тех пор, пока вдруг, встрепенувшись неведомо от чего,
снова не вынимал расчесочку и не принимался  за свой марафет.
Наведенный шик держался недолго, и потому А.П. всегда был бесполезно занят своей неблагодарной красотой.
   Ах, если б наш словесник жил во вражеской стране Америке! Ему бы раз и навсегда прилепили эту порочную прядь! Ему бы не пришлось конвульсивно манипулировать своей гнусной расческой посреди великих дел. Но он был патриотом! Он был партийцем с огнем большевистским в груди, и потому его тыквенная головка терпела хаос изнутри и снаружи.
   Арнольд Павлович суетливо хватал тетради, обнюхивал и тут же бросал, утратив
к ним интерес. Безграмотное письмо будоражило его, грамматические ошибки разъяряли,
как личное оскорбление. Никто из нас не отличался правильным писанием, поэтому   
Аптекарь чаще всего пребывал в дурном настроение.
   Зажав под мышкой тетради, А.П. спиной заваливался в класс, плотно затворяя дверь, разворачивался и, подойдя к столу, швырял на него кипы наших безграмотных прописных истин. С отвращением обозрев аудиторию, Арнольд Павлович нюхал журнал и по слогам произносил фамилию. Ученик шел к доске, становясь на лобное место.
Распахнув диктант, Аптекарь сминал страницы, будто намереваясь утереться ими и,
не смиряя набухшую злобу, сотрясал над головами безграмотными опусами:
- Я щас закатаю такую пощечину и жалуйтесь кому хотите!
Класс исподтишка пакостно хихикал. Аптекарь багровел, азартно заворачивал обшлаг рукава, показывая волосатый кулак, и кричал:
- Я щас закатаю такую пощечину, и жалуйтесь! - кулак  имитировал в воздухе не пощечину,
а нокаут. «Я щас закатаю»... Эта фраза была лейтмотивом на протяжении всего его ученья.
Никому никогда Арнольд Павлович не «закатал» никакой пощечины, но, видимо,
он не в силах был отстать от такой воодушевляющей и согревающей мысли.
Ученики втягивали головы, хватали авторучки и строчили: число, классная работа.
Чуть ли не каждый день он вызывал меня к доске, диктуя одно и то же предложение:
«Из-под куста мне ландыш серебристый приветливо кивает головой».
Нужно было подчеркнуть подлежащее одно чертой, сказуемое - двумя и сообщить,
что предлог «из-под» пишется через черточку.
Видимо, это предложение чем-то успокаивало Арнольда Павловича, потому что
после него он несколько умиротворялся и входил в колею.
               
                УБИВЕЦ
 
   Однажды Аптекарь был развенчан стихийно и навсегда. В тот день у доски, застряв в лабиринте падежей, изнывал злополучный Вовка Кикоть. Арнольд Павлович совсем позабыл
о нем. Потеряв нить задания, Вовка ненадолго затосковал.
Аптекарь носился по классу, клюя носом в тетрадях и раздавая подзатыльники.
Вовка бессмысленно вертел в руках тряпицу для стирания доски, но вдруг изловчился
и удачно забросил на плечо Аптекаря меловую тряпку. Не заметив этого, А.П. понесся с тряпкой, угрожая гогочущему классу закатать пощечину.
Тем временем Кикоть ухитрился пристроить вторую тряпку. Аптекарь продолжал метаться
между рядами парт, ничего не замечая, будто деревянный.
В тряпках на плечах он был как боевой царский генерал в новых эполетах.
   Мы проходили по литературе «Преступление и наказание». А.П. явно сочувствовал Раскольникову, хотя вряд ли он стал бы рубить старушек топором - все-таки его кредо
была пощечина. Тем не менее, нищий, преследовавший Родиона, чем-то нервировал и его.
«Убивец! Убивец! Убивец!» -надрываясь, цитировал А.П. «Тварь я дрожащая или право имею?»- пытливо вопрошал он, вздымая заляпанный красными чернилами кулак.
   Успех Вовкиной проделки вдохновил остальных. Кто-то, свернув трубой толстую тетрадь, раскатисто пробасил в нее: «В чем у вас руки?». Вынырнув из журнала, А.П. неожиданно взвизгнул: «В красных чернилах!».
- В чем у вас руки?
- В красных чернилах!
- В чем у вас руки? –
- В красных чернилах, - рапортовал Аптекарь - я же сказал, в красных чернилах!
- Убивец! - пробубнил трубный глас.
Арнольд Павлович взвился, схватил журнал, грохнул об пол и театрально растоптал,
как ехидну. Цунами хохота накрыло ряды.
- Я щас закатаю такую пощечину,- загремел, оголяясь до плеча, Аптекарь,
– и жалуйтесь, кому хотите!.
Кто-то выстрелил, тряхнув авторучкой. След чернильной дорожки на его пиджаке оказался сигнальным. Отовсюду понеслись в сторону бедного словесника пулеметные очереди из чернильных дул. Фефелов скрутил тетрадные листы в длинный хвост и закинул за хлястик аптекарского пиджака. Теперь Арнольд Павлович с хвостом, в тряпках-эполетах и с развевающейся прядью бесновался, не в силах усмирить фиолетовую истерику класса.
Не выдержав, он с грохотом рванул дверь.
   Мне было жаль его: Арнольд Павлович любил балладу в моем проникновенном исполнении,
и видел через нее славное будущее моей артистической карьеры.
   Вылетев вон, он унес на плечах тряпки, за что Кикоть расплатился на следующем уроке.