(этюд в прозе)
Зима.
Над Китай-городом тут и там подымается от тротуаров в воздух белый пар. Плывет с неба на землю, словно кто колыбель чуть качает, невесомый снег. Чебуречная. Аптека. В черном подряснике, в полушубке кто-то прошел переулком – от Подколоколенного вверх к Петропавловскому. Скорый, греющий шаг, белый пар изо рта. Скрылся в церковной ограде. И скоро – минуту, две – одинокий, тяжелый удар в колокол: потом неспешно второй, за ним третий… Воздух, затихший в морозное утро, вздрагивает, и будто сам просыпается окрест. Воздух, или само пространство, что ли. Звон к Литургии. Вот – дюжина монотонных ударов и краткая тишина: за нею – тонкий голосок, трезвон в тройку самых малых колоколов, будто капель весенняя. Но далеко до весны, и колокольную капель сковывает вновь дрогнувший тяжелый колокол, и за ним в размахе его, меж его ударов вливаются вдруг, рождая вкупе полную симфонию, средние колокола.
Зима. Над Китай-городом – звон колокольный. Утро, ни шума иного, ни голосов – только звон средь тишины проулков, да белый пар, да колыбель снега. Хрустальный на морозе звон от замерзших в Крещенье колоколов.
И тут близкий отзыв: где-то на Яузе ответила вторая колокольня, запела по-своему, реже и тоньше голосом.
С колокольни – бьющему во все кампаны пономарю – вот он, весь радостный вид на окрестную Москву: Яуза, Христа Спасителя храм и храм на Псковской горе, многие маковки иных храмов, и, объятые синим маревом, далеко за кремлевскими стенами – статные башни Москвы-Сити.
Звон колокольный, шум машин с Яузских ворот, с узких окрестных улиц. Белые облака пара, люди в сумятице буднего утра, собаки и голуби, аптека и чебуречная, макдоналдс и евросеть, храмы и переулки, зима и снег, Китай-город, город Москва.