Нахлебавшись по самое горло чиновничьей грязи,
Возвращаюсь домой, открываю ночную калитку,
А навстречу несется мне старая толстая Сельма,
Поспешает своим неуклюжим тяжелым аллюром,
Мне вжимается в ноги, треугольную голову тянет –
Мол, погладь же, погладь… Да конечно, конечно, поглажу –
Мягкий лобик, и ушки-пенечки, овчинную шею,
И могучую спину, и теплое брюхо с сосками…
А она улыбается странной собачьей улыбкой –
Как две черные петельки делает по уголкам
Своей пасти большущей зубастой; и дергает лапой,
И в горячей любви признается на сотню ладов,
И вот я, лишь минуту назад не хотевшая жить,
Ощущаю – как луч через черные-черные тучи…
Отпираю я дверь, и визжащая резвая Донка,
Обмирая от счастья, танцует на тоненьких лапках,
Я ее на колени беру, и терплю ритуал
Язычка ее – всюду: на лбу, на носу, на щеках -
Ее ахов и охов счастливых: собаке ведь нужно немного…
И я думаю: если была бы на месте Пилата,
Мне б сказал Иисус: игемон, твоя жизнь скудна,
Разве можно: всю душу – в собаку… А я бы ответил:
Что же делать мне, Господи, больше ведь нет никого,
А потом бы прикинул – две тысячи лет на карнизе! –
И добавил: в ТАКУЮ собаку, наверное, можно…