Ки
Четырехмерная шизофрения гранитного пола кидалась в меня лицемерами.
У микромиров или градуса ночи стояли картины, стареющие за своих портретёров,
Я видел красоту уходящей мелодии жарких упрямых февральских огней.
И пальцами холод сжимал километры нейронных сетей или скомканных дней.
В величии верности виделась жадно улыбка, сказавшая код разрушений.
Где всё в доминации было расписано – кто-то прозрел, кто-то стал приведением бледного Я.
Эстетика камня и ангелы в белом – когда ли, наверное, видели зло и добро в термоядерном сне.
Я грелся на Солнце для мертвых, а вера взывала, уже истончаясь, взывала так страстно ко тьме.
Я был разведен наблюдать, как таблица расчетов до судного дня превращается в ноль.
И голос за кадром смеялся нелепо, и кем-то поверх гнусовато, увы, и с потерями переведен
На язык чьих-то глаз, на мгновение боли за корм равнодушным вампирам с душой как монета,
И грамотой уровня минус четыре. Смотрели с экрана на них мои пальцы, тянулись к их горлу
Я снова казался себе кем-то выше, и кем-то прочнее. Старик с пианино, скрипач с ядом в сердце,
Клинок под лопаткой, оторваны дверцы от града земного, от века Горгоны. Я плыл, улыбаясь…
Но
***
Мой портретист, вращая барабан, курил очередную дрянь.
Я рассмеялся – с кадра – сыпались в овации слова – не правда.
И обречено наблюдали мы, как превращаются в нули
Расчеты судных дней, под гром шампанского спускали на мокрь судно
В тенях я разрезал глаза – казался выше, чем гроза,
Стройней, чем адамант – и звучней скрипки пьяной.
Увы, все дамы – не мои. Но ничего, попляшем мы
Под звук очередного залпа.
Шампанское налить в бокал – смеясь, предчувствуйте накал –
Гранитный пол усеян розами. Мы братья!
Танцуйте, дети февраля – я знаю, что мы все, любя,
Забудем завтра как нас звать-то…
Залезу в собственный словарь. Мой портретист докурит дрянь.
И выйдет на балкон, очистить от мокроты платье…