Книга стихов Веснег

Веснег. Книга стихов. - М.: Время, 2009. - 212 с.






Елена ЗЕЙФЕРТ


Веснег
Becher




Книга стихов

















Зейферт Е.И. Веснег. – М.: Время, 2009. – 208 с.



Елена Зейферт – поэт, прозаик, литературный критик, доктор филологических наук.   
Авторское слово «Веснег» можно прочитать как немецкое «der Becher» («чаша»). «Вся художественная система книги Елены Зейферт возвращает нас к заглавию «ВЕСНЕГ – BECHER – ЧАША». Слова двух языков пристально всматриваются друг в друга, взаимодействуют и высекают новые неожиданные смыслы, призывая читателя приникнуть к полной чаше сотворчества»  (Олег Федотов, доктор филологических наук)





Р.-М. Рильке



Ведь мы – не цветы. Не одним-единственным годом
нам любить суждено .

                (“Дуинские элегии. Элегия третья”)




В ГЛУБИ ночей Тебя копаю, Клад.
Ведь все красоты нищенски пусты.
Они – не Ты, а только ложный лад
Твоей не наступившей красоты.
          
                (“Часослов. Книга вторая. Книга о паломничестве”)




…когда пушинка тяжелее клада,
а чашка с ней касается, легка .
               
                (“Часослов. Книга третья. Книга о нищете и смерти”) 









“В ЛАДОНИ ГОСПОДНЕЙ РЫБКА Я...”


                БОГ. НОВЫЙ ВАВИЛОН               

Гортань разодрана, язык – смешной довесок.
Века мы ищем Бога…
                Бог был Текст.
Бог состоял из слов, из нот, из фресок…
Бог был и Текст, и Песнь, и Холст. Исчез.
После потопа, в стылом дне вчерашнем,
не знали (таял в небесах колосс),      
что Бог был сам той Вавилонской башней…
С тех пор – незрим, неслышен, безголос.   
Мы ищем Слово. Господи, как смеем?!.
Как смоем дерзость?.. Чудо! – осмелев,
послушник Рильке, лучший из пигмеев,
нашёл останки Бога на земле.
Чуть тронь – они рассыплются… Но крепок
сжимающий их светлым спрутом стих.
Из слов-осколков, зёрнышек и щепок
растёт Господь, Который всех простил.
Стоит Отец. Он слишком человечий.
Но найден путь, и это путь наверх.
…Челом к челу поэту – Божьи речи, 
и жить в земле сырой, сытнее всех,
и ангелом с тяжёлыми крылами
дышать на крест, творя суровый гимн...   
Отца-мозаику мозолями, губами
сложить бы чадам, избранным Самим…


                * * * 

Заусенцем быть у ногтя Господа
или бомжа – огромная разница…
Но всё исчезает при крике “SOS”. Вода
втекает в уши. И большие суда
замедлят жизненный кросс, когда
нет второго дыханья, а в венах – плазмица!
Время закупорено в бутыль
настоящего – то ли для вящего
спокойствия, то ль из каприза-маразмица.
Хватаешься за бревно, за соло;-
минку, за поручни, за модель фрегата
на ольховом письменном столе детства,
за трос, за полу маминого халата,
за шею и правую руку мужа,
а спасает образ (так, несуразица):
у башни маяка (?) – стоят Неле и Тиль
(или Том Сойер и Бекки,
Гаврик и Мотя),
владельцы большого извечного наследства –
собственной Мекки,
и не пускают в души к нам зло.
Словом, знаете, стоят взрослые любящие дети
и сигналят об опасности в огромном океане-луже
всем заусенцам и заусеницам,
собравшимся в едином человеческом флоте
за право на съедобный счастливый билетик.

Тиль Уленшпигель скоморохом оденется.
Неле натянут испанский сапожок.
Том и Бекки навсегда заблудятся в пещере.
Первая мировая разобьёт сердца Гаврика и Моти.

И только маленький спасательный кружок
(незрячее око дула в пистолете или пулемёте?)
останется спасением для нас – сынов и дщерей,
живших в помёте. Ах, простите, в почёте.
В бренном полёте
в тоске о мудром и справедливом Звездочёте.


       СОНЕТ ВОСКРЕСЕНИЯ АПЕЛЬСИНОВ

Я тку стихи. Из тёплых, тонких жил…
Теряю кровь, сознание, терпенье,
Чтобы узнать, как текст стихотворенья
Ложится житом – благостным из жит…

Что может текст?.. В руках ребёнка – жизнь,
В оранжевом плоде живёт рожденье,
Глубокий первый вдох, и новый день, и…
Нет, зёрнышко уже в пыли лежит…

Но, в строчках ухватив сей мезальянс
Души ребёнка с силой исполина,
Что делать дальше жителям Земли?.. 

Да просто слиться в мировой романс!
Деревьями воскреснут апельсины
Из зёрнышек, растоптанных в пыли.


                * * *

Обещал забрать в тридцать два –
было много знамений и снов.
Пожалел… превратил в слова
яму, крест, кладбищенский ров…

Я готова идти к Тебе…
Или я уже не с Тобой?
Ты убей молодых голубей –
тридцать три моих года, Бог.

Разве я боялась?.. Ждала.
Я не знала других молитв.
Иль ребёнка не родила,
или сердце ещё болит? 

Я успею грехов натворить
на святом тридцать третьем году…
Как несчастье, грядёт тридцать три.
Я иду… Только встреть… Иду.

Боже – боль, что как смерть – не ночь! –
или даже ещё черней…
Это Ты посылаешь мне
или просто не можешь помочь?

Возраст Сына не по плечу.
На заутрене свет горит…
Я лечу… Только встреть… Лечу.
Забери меня в тридцать три.


          ИКОНА

Умиление. Божья Матерь
С невесомой звездой на плече.
Деревянная рамка крадет
Свет бездонных её очей.

Синим шёлком накрыты плечи.
Взгляд потуплен, полураскрыт
Тонкий рот, готовясь ко встрече
С каждым, кто у иконы стоит.

Лоб прикрыт полотном легчайшим,
Лик в сиянии нимба горит.
На шажок к ней придвинусь – дальше
Не позволит неложный стыд.

Складки ткани синей свободно
Ниспадают. Я плачу, чтоб
Глубже видеть эту икону:
Брови птицами чертят лоб,

Руки сложены крестиком нежным,
Веки спущены к нашей судьбе.
Замечательна Ты – безбрежным
Чудным росчерком. Слава Тебе.


                * * *

                Богу

Простить Тебе, что я живу в норе?
Любимый мой, я даже меньше стою
Того, что очи живы и горе;
Ещё глядят, и с горечью настоя
Разлуки чередую рыхлый снег
Любви, и в твердь ногами упираюсь,
И правдою зрачков над ложью век
В содеянном перед Тобою каюсь.
Ты щедр, о Бог. О Мой Отец, и Сын
Её, о нас пекущейся Мадонны…
И в земляной норе я жду глубин –
Широт непостижимого закона
Щедрот Твоих. Я, искусав персты
За нерадивость, косность и безмолвье,
Ловлю отсвет Господней доброты
И отвечаю как могу любовью.


             МОЛИТВА

Богоневесто, Ангеле Высшая,
Прилежно молю Тебя дать пристанище
Моей душе. И содеюсь тише я,
И стану глуше и меньше ранящей
Саму себя. Невесомая, Зыбкая,
Твой свет невечерний разлит ладонью
Его – в ладони Господней рыбка я,
Что будет отпущена к самым доньям,
К самым глубинам познанья сущего,
Самой себя, своего ничтожества
И тут же величия – к Богу идущего
И раздирающего себя на множество
Жалких “я”. Светоносная, Яркая,
Сделай меня пустою и радостной.
Ввек не забуду щедрот подарка я
Девы Марии, Ангела Благостной.


             ВНЕ СОМНЕНИЙ


– Господи, дай ребёночка!

На колени ложится белый лист.
Рождается стих.

Бог слышит всё.

          
















         
“МИР ТАК УСТРОЕН…”


РЫБА

Я словно рыба в синеватой мгле.
Цвет чешуи моей не впечатлит.
Я водный дух, и на твоём весле –
дыхание немых моих молитв. 

Сжимать уста… скользить… волокна дней,
как водоросли, за собой тянуть…
холодным телом знать холодный путь…
дышать покорно… обитать на дне…

Как в мысли речь таится, так во мне
под сизой кожей не простой скелет,
а краски жизни – слитки дум и лет –
сочатся в не искомой глубине.

Внутри я – экзотический дворец.
Сокровища несметные лежат…   
Я такова. И обручи колец
прошедших лет моих не тронет ржа.

Ты – я. О, не противься… Твой ковчег –
на много миль наверх, но, дрожь твоя, 
я – в глубине: не напрягай очей.
…Ты весь внутри, снаружи – чешуя.


                БАРС

Он мускулист, силён, готов к броску.
Тяжёлых лап магнитные поля
влекут к себе, и корчится земля
вблизи его шерстистых крепких скул.

Он господин. Владения его
окружены телами павших жертв,
чьё кровное, кровавое родство
барс тёплым животом познал уже. 

Естественен, как дождь, как смена дня
и ночи… Уши – верные стрелки:
чуть дрогнет жертва, он, чело подняв,
уже убил её, не сжав клыки…

Добыча – быль его, его мечта.
В зрачках не кровь, а неба злой лоскут.
Бурлит слюна, мутирует гортань –
барс близится к заветному куску.

Гигантские прыжки – искрит в глазах,
буреют пятна, коченеет жест… 
Мир так устроен: толщи лет назад
всё тот же зверь всё ту же жертву съест.

Знать цель, в висках вынашивать закон,
заполнить брешь, без коей ты не ты…
Барс честен в гордом царствии своём,
не преступив естественной черты.
 

               КРУГОВОРОТ

Смотреть на небо и кружиться – так,
чтоб чувство бесконечной полноты
бросало наземь, имя изо рта
струилось в землю и… рождался ты.

Ты, как планета, кружишься сейчас.
День, ночь… Чередование властей.
Лицо попало в свет и снова в тень.
Свистит шального времени камча…

Конь-Солнце пышет жаром из ноздрей,
просвечивая золотом насквозь…
Миг – Конь-Луна в белёсом серебре
является… Поёт земная ось…

Вселенной глаз открылся в вышине.
Гляди, гляди сквозь пот и дурноту!
Быстры и гибки призраки коней,
в пустой лакуне неба – Их Пастух.

Миг с вечностью зажаты в кулаке.
Глаз шире, шире… Тонко кони ржут
от счастья первой встречи… “Я кружусь
с Землёй и Небом, здесь и вдалеке”.


      КРАСНАЯ КНИГА. HOMO UBLUDENS

Ныне первая буква в кириллице – увы, Человече.
Этой буквой сейчас открывается тонкая Красная книга…
В ней шершавы курганы-страницы. Ещё две (Ч –
первая), вторая и последняя, буквы ига

над живым, флорой-фауной – Эго и Я. А по мифам
Человек был создан из птичьих и рыбьих скелетов,
из орехов, деревьев, яиц, тростника или рифов…
И по Библии – из праха и божественного дыхания-света.

Человек встал на лапы, выпрямил гордо хребтину,
отрастил язык, значительно уменьшил сердце,
приручил волков, кабанов и прочую скотину…
Но шершава, как почва, его ладонь (от курка?) по инерции.

Ах, либидо-мортидо! Ты ешь человечишку – ап! Он,
двуногий homo erectus, на четвереньках, как кошка, любит,



homo sapiens к смерти идёт – прямо в ад – уверенно тихой сапой,
homo ludens* (о Боже) – не homo ль ubludens, о люди?

Человек сносит нутрий, песцов, соболей, чернобурок,
выпьет кровь куропаток, разденет до жил черепах и,
наг, безумен, начертит на узких вратах: “Аз есмь Бог” и, окурок
сплюнув в рай, растворится зародышем Завтра, да в том же прахе.   

Книга-кладбище – сгустки пре-Красной творящей глины.
В ней застыли в разодранной пасти животные звуки.
Человек Гуттенберг (где папирус и литеры-исполины?)
ждёт себя, чтобы в Красную книгу вернулись Аз, Буки…



                ПТИЦ

На запачканном Привокзалье
Снизу – снег, в поднебесье – смог…
К человечьим следам попали –
Гляньте! – крестики птичьих ног.

В грязной каше мужских и женских
Каблучков, каблуков, каблучищ –
Деревенским, вселенским, крещенским
Веет чудом, и неба свищ,

И незримого солнышка дым как
Лёгкий насморк – денёк, и пройдёт…
Здесь ходил ты, мой Птиц-невидимка,
И глядел на прохожий народ.

Лилипутик на нас, гулливеров,
Пялил пуговки выпуклых глаз…
Был ты белый, а может быть, серый
С белой грудкой дугой напоказ…

………………………………………...

Прибыл поезд, тепло и железо,
И хороший сошёл человек…
Я смотрела, как варежкой резал
Чей-то мальчик живой ещё снег.

Голубь стыл. Люди к поезду лезли, 
Шаркал старый таксист, как холуй…
Я Вам искренне рада!.. Как если б
Не нашла птичий трупик в углу.

2 апреля 2004 г.

  НАЙДЁНЫШ

Полутораухий щеночек
(“Пустите, пустите в подъезд!”)
то кость после Лорда обточит,
то с птицами крошек поест…

Бедняжке и имя не дали
и кликали все вразнобой.
Бывало, камнями бросали,
а в общем… не брали с собой.

Взгляд ищущих влажных горошин
за каждым бежал наперёд:
“Ну кто же, ну кто же, ну кто же
собачку с собой заберёт?”

А как подмораживать стало,
в песочнице, лапы под грудь,
он плакал всю ночь – холодало
и псу не давало уснуть.

Вставал, и ножонками  – лап-ца! –
плясал – вот бы в мусорный бак!.. 
Попробовал, было, скитаться,
да сильно боялся собак…
 
Один старичок старой шалькой
тщедушного пса обмотал.
В одёжке, за брошенной галькой
он, как за подачкой, бежал.

Но счастье бывает. Промозглым
октябрьским утром одним
под чей-то отчаянный возглас
в ладони попал пилигрим. 

Прижался к руке той покрепче
(тепла, словно вата, мягка!),
по-своему что-то лепечет
и гордо глядит свысока.

А Кто-то Хороший находку,
как ветошь, засунул в трубу.
Застряли собачьи обмотки,
восторг захлебнулся в мольбу.

В подмёрзшей октябрьской луже
труба дожидалась весны…
Засунул щеночка поглубже
и прочь зашагал – хоть бы хны.

Он полз из последних силёнок,
боясь и собак и людей.
Найдёныш. Подкидыш. Ребёнок.
Взъерошенный мой воробей. 




       ПЁС ИЗ МОЛОКА

Нет, я не состою в “Гринпис”…
На рукавах, воротнике
Искрится чернобурка-лис,
Зашедшийся в немом пике…

Но для паршивого щенка
Я обежала весь квартал,
Чтобы кулёчек молока
В его желудке негой стал.

Трясётся… ходуном бока…
Язык влажнеет, как земля,
И блюдечком моя рука
У человечка-кобеля.

Пусть кто-то вспомнит “абырвалг”,
Но мой щенок не Полиграф…
Р-р-раскаты всяческих похвал
Звучат в нечеловечьем “гав”…

А в апельсиновых глазах,
В проталинках его зрачков,
Недремлющий гнездится стр-р-рах,
Рождённый зрелищем мехов.

И архетипное “ни зги”
В глубинах пёсьих, боль о ком?
Дублёнка, сумка, сапоги
На той, что кормит молоком…

Не бойся, пёсий бомж. Возьми
В ручонки драгоценный куль,
И млечный путь глотком одним
Соединит тебя и ту (ль?),


Что унесёт тебя с собой,
И в тёплых блюдечках-руках
Ты станешь весь из молока,
Щенячий мальчик, млечный boy.


































“РОТ, ВМЕЩАЮЩИЙ ДВА ЯЗЫКА…”
               

               АЛЕКСАНДРУ АБЕЗГАУЗУ В ГЕРМАНИЮ
               
В “Зимней сказке” Гейне, возле Рейна,
Гретхен в Веймаре печаль свою прядёт.
Льётся время нитью, Гретхен ждёт,
Ждёт, когда любимый не придёт.
Йоганн Вольфганг Гёте, Генрих Гейне…

Я мешаю мифы, словно вина.
Я в душе не строила Берлин
С 45-го. Моё “wohin?”*
В никуда приводит, лишь один
Русский дух разрухи гонит в спину.

Саша, я ищу среди развалин
Старого Берлина красный флаг.
И не кремль – коричневый рейхстаг!
Немец иль фашист – мой старый враг,
Vaterland – хорош, но федерален.

Алекс, в то же время громче жизни
Я, немая немка, слышу зов
Голубых кровей моих отцов
И вне слов вбираю глубь стихов
Рильке, Божества в моей отчизне –

На Парнасе. Саша (Алекс!), с нами
Сила крестная и, видно, навсегда –
Питер твой, моя Караганда,
Где в Карлаге немцы штабелями
Эмигрировали в никуда.

Алекс (Саша!), с Мюнхеном сродниться –
Очень больно, или – в горле ком –
Можно, лая новым языком,
Поперхнуться буквой, словно птица,
И случайно Словом разразиться –
Русским кириллическим стихом?
Саша? Алекс?..
2001 г.



         ПОЧТОВЫЙ СОЛДАТ
    
                Любимой на родину

Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач.
Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.
Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –
своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin…

Я бытую. Жую опостылевший косный язык
в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…
И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык
быть с тобою, за век – я так долго утрату искал…

За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву
(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…
Мне не в радость природа, родная моя дежавю.
Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал

в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме,
в миллионном воздушном конверте подружки “The Bat”…
Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…
Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат. 

На мощёном лице тротуара – квадратам морщин
несть числа, как конца нет страданью…
Младенец мой, лист,
окунается в принтер, как в бездну, где выход один –
потеряв цвет лица, закричать: Дорогая, du bist…


               ВЕРЛИБР: ВЕРА в LIEBE*

Когда сбываются сказки,
разбивается небо.

Я в Германии. 

Еду в чужом автомобиле по чужим дорогам,
а душа моя, сжавшись до километра боли,
вселяется в игрушки, прикованные к лобовому стеклу.

Пеппи Длинныйчулок, Заяц с морковкой и Гном.

Девочке спокойнее всех, только жёлтый локон,
прицепившийся к Гному,
не даёт ей покоя.

Зайца, серо-грязного,
судорожно сжимающего бутафорскую морковку,
нещадно бьёт по стеклу.

Отвожу глаза.   

Гном на верёвке, в сидячем положении,
смешон и страшен.
Его улыбающийся рот  –
антоним грустных глаз.

Трое висельников – человек, животное
и сверхъестественное существо –
приветствуют меня на обетованной вотчине.

Таксист смеётся с немецким акцентом.

Под скрежет тормозов
я подаю ему евро,
щёлкаю непривычное “Danke”,
хватаю трёх бедняг в свою добрую жменю
и под хлюпанье их присосок
выпрыгиваю из красного жерла “мерседеса”…

Глаза таксиста превращаются в ромбы.

Я сумасшедшая русская
оттуда,
где была сумасшедшей немкой.

В области сердца у спасённого из неволи Зайца
вижу недостёршееся слово “Liebe”.

 
                * * *
Онемечить меня отчизне.
Онеметь на время стихам.
Вскрикнуть фениксом к новой жизни
И уже не болеть потрохам –

Русской крови ни капли в жилах,
А язык до восторга родной!
Четверть красной семитской застыла
В трёх четвёртых густой – голубой.

Место жительства – тесная юрта.
Время жизни – страдания клеть.
Куцым мозгом кыргыза-манкурта
“Вещь в себе” мне, увы, не узреть.

Канту, Ницше, клокочущим в венах,
Отзываюсь на лающий “Heil”*.
В казахстанских славянских Еленах
Заплутала моя Lorelei**.

Свои корни руками латаю,
Рвусь в Москву и иду на Берлин.
Я ободранным сердцем врастаю
В свой восточный и западный сплин.
               
Рассекаю на части кифару.
Не живу – задыхаюсь в дыму.
Остудите меня. С пылу, с жару
Голос крови своей не пойму.

Рассудите меня. Не судите.
Вам ли, люди, судить свысока?
А умру, вы на холм приходите –
Для кивка, для плевка, для венка.


         МЮНХЕНСКАЯ ЗОЛУШКА

Казахстанской Золушке здесь невмоготу:
Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…
Выронила зёрнышки в полночь – красоту,
Ёкнувшее сердце и хрустальный каблучок. 

Стерпится и слюбится… Воровато принц
Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.
– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц
Вы упали, милая? Будьте молодцом.

Фабула закончилась: брак на небесах,
Флаги на рейхстаге или на дворце…
Русская принцесса спит не на бобах –
На дорожном вымощенном, вымытом кольце.
      DIE RUSSLANDDEUTSCHE*

Рот, вмещающий два языка.
Отче, Vater, скажи, чья дочь я?
Точит кирху на дне река…
“Твой удел – терпеть, Russlanddeutsche…”.

Две души истомились в груди.
– Сердце! Herz! – Иссякает аорта.
– Голос! Stimme! – Я слаб и один.
– Liebe Heimat! – На карте я стёрта.

Ржавый плуг как могильный крест.
Лютер – в ветошь завёрнутой книге…
Волга! Mutter! И в тысяче мест
остаёмся мы Wolganigger.

В отчем доме хочу домой…
– Предок! – Кости лежат в Карлаге.
– Кирха! – Колокол мой немой.
– Нибелунги! – Ты веришь в саги?...

“Я не верю уже ни во что!” –
Так ответь, и предашь всё на свете.
…Речи терпкой, щекочущей ток
неужели не благ и светел?

Крылья – вширь, и – поверх голов – 
станем, делая тысячный круг, мы 
двуязыкими магами слов,
Руссланддойче с большой русской буквы.
 
Две культуры, два духа… Вдвойне
нам достанет родительской речи…
Плуги нежны на новой стерне
прежних кладбищ… Озимые крепче.




































ГРЕГОР КАФКА


  ГРЕГОР КАФКА. ФРАНЦ ЗАМЗА

Грегор Замза, ты где похоронен?
У каких заржавелых труб?
Иль достался гигантской вороне
твой измученный, высохший труп?

Больно, больно, ещё раз больно –
словно яблоко жжёт в спине.
Боль бывает почти продольной
и сильнее, сильней, сильней…

Даже Кафке не дотянуться
до широкой спины твоей!
Звуки скрипки протяжно льются.
Недоступно небытие.

Жалко бледное слово “жалко”!
Толку-то, что его сказать.
Если пляшет отцовская палка
по твоим голове и глазам…

Нам, увы, не устать терзаться
и – жуком на спине – тужить.
Грегор Кафка, Франтишек Замза
в старой Праге в могиле лежит?









“ЕСЛИ ТЫ ВЛЕТИШЬ (НА КРЫЛЬЯХ – ЛИРА!)…”

                БОГ АНУБИС “ТОЛСТОГО” ЖУРНАЛА

Бог Анубис “толстого” журнала,
или шеф-редактор, скажем проще,
в прорези собачьего оскала
мудрые слова весь день полощет.

“Не пишите! Сор и эпатаж. Но
выиграли конкурс… И за сколько?..”
А глаза завистливы и влажны,
и кадык кислит лимонной долькой…

“Судорог не знаете душевных…
Всё – литературщина, пороша...”
Бог Анубис – бог, но не волшебник:
даже книг не написал хороших… 

“Жалкие случайные наброски…
Со стихами, друг, повремените…”
Пёс, шакал… К нему идут подростки –
он их “опекает”, дерьможитель…

В кладбище-гроссбухе – ряд фамилий.
Крестики – на самых даровитых.
Царство мёртвых… Этого убили,
этот спился, с этим тоже квиты… 

Бог мумифицирует поэтов…
Многих он готовит к тихой смерти –
примет Лета, и не станет света,
а в душе довольны будут черти…

Бабочка, ах, бабочка живая!
Если ты влетишь (на крыльях – лира!) –
бог Анубис, скалясь иль зевая,
пасть откроет… Вира, детка, вира!!!
          
SONNE И SCHNEE: СОЛНЦЕ UND СНЕГ


1.

ПЕРЕД СНОМ…
ЧЁРНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ SONNE

слово “солнце” рождаясь сначала звучит как сон
и волнуются в дрёме стога светло-рыжих ресниц
“эль” беззвучно течёт по прозрачной речушке Слюна
русло речки – язык – бугротел хитроуст краснолиц
пьёт податливый эль допьяна-допьяна-допьяна
закрываются веки как вещие створки икон
 
слово Sonne рождаясь сначала звучит как сын;
Sohn фланелевый мальчик упрямо встаёт на носки
и лучами-руками рисует нам смертным окно
словно мать я беру его в руки горячим босым
от ресниц его заживо тлеют лоза и жуки
и со стен осыпается радужным пеплом панно

махаоны-дедалы мой маленький Sonne не спит
воск на лоб его каплет не с ваших ли горестных крыл
потерявшим икара не нужно сиянье Звезды
майна
прочь
опускайтесь
обугленных рук моих тыл
ненадёжное место для тех кто ударом под дых
или солнечной пылью с безумной античности сыт

Sonne бэби зачем тебе белый твой свет
ты умрёшь белым карликом сморщенным (ты не готов?)
сквозь пяток миллиардов впустую растраченных лет
солнце-сан не грусти эль неслышен
от нежного эль-фа увы   
только фён лёгкий-лёгкий из детских рассыпанных снов
лишь духовное -ф-
ветер гелия у головы

головёшками рук
только так я способна ласкать
пепел губ твоих жаркие волосы
древний янтарь жёлтых век
поостынь мой ребёнок космический князь
мой страдалец не знающий холода нечеловек
светощупальца пестуют жадно всю тварную мразь
но пойми ты для них не звезда ты бесплатный фонарь

мой малыш ты растёшь
водородный гремучий коктейль
принимая во чрево вращаешься в люльке волчком
я пою и качаю но зыбка навеки пуста
дымный след фаэтона

о геЛиос вот он твой “эль” 

чернота
благодатна бесплодной земли чернота
в ней никто не увидел бы пятен на теле твоём



2.

ВО СНЕ…
БЕЛАЯ МОЛИТВА SCHNEE

сон склоняясь в предложном скорее похож на снег
плавкий и незаконченный ангелов перистых пот
что стекая на землю становится легче пера
Schnee;! мой зыбкий не выпавший Schnee это имя идёт
твоим белым рукам целовавшим меня до утра
талой влаге висков и всему что весомо во сне

ты закрой меня Schnee от людей от тепла и золы
и целуй пока рот твоих рук розоватый мотив не забыл
божество моих снов белый снег кисея моих снов
не учи отучи меня знать как снежинок лучи
оплавляются с болью
в ладонях замёрзли ключи
водопады корзинка моих свежевыжатых слов

Schnee wer bist du прости что тревожит мой шёпот но кто –
снегобог снегочей снеговек снегомиг снегоснег
ты присядь у постели осыпься несердцем
пойму
что не надо любить жаркий мир тёплый шар шапито   
где снегурочка серною вновь начинает разбег
ты приходишь зимой или ночью лишь в холод и тьму

Schnee приносит с собою толчёное злое стекло
снежно сыплет на волосы крошку растёртых судеб
в зорких белых глазах отражается детский мой рот
это так безопасно щепотка и в мареве нот
поцелуев блаженство
но я выпрямляюсь иглой
на иконах не Schnee я не верю не верю тебе

я беру его в руки о бог мой не выпавший Schnee
я дышу тебе в уши любимый Неснег иль Веснег
подари мне себя но эфирен как эхо как смех
ты хохочешь так колко
взвеваешься ветром
поёшь
откликается блеском на песню зазубренный нож
ты не пепел ты тёплая белая кровь ты живёшь

Schnee обмяк как под снежным покровом дышать и творить
створки склепа захлопнулись я для тебя аналой
проникаешь под веки меж пальцев за ворот в живот
жить кричу я и ты разрешаешь небесный мне жить
я ослепла от снега ты мёртв снова лижет тепло
ты был снег просто снег белых ангелов перистых пот


                ПОЭТ

За званым ужином Он вёл себя, как все.
Но в поволоке глаз гнездилось нечто –
ночные тени и дневные свечи,
и время шло: парсек, парсек, парсек…

Часы пробили полночь, как сигнал…
Он встал, желая всем спокойной ночи.
Из глаз Его, как из весенних почек,
навстречу воле стрелы свет пускал.

…У настежь растворённого окна
Он в комнате, как волк в глубокой яме,
втянул прохладу хищными ноздрями
и шкуру дня снял, словно тину дна…

Пот капал на пол с дикого чела…
И, обнажённый (хоть и был в костюме),
Он плыл вперёд, скукожен в тесном трюме,
и, пенясь, быль во рту Его жила.


   СЧАСТЬЕ ХУДОЖНИКА

Я жил как мог. Художник, видит Бог,
с котомкою, мольбертом (а палитра
из глины, грязи, на весу досок
воздушного моста) – увы, ходок
в народ, где хоть заветные пол-литра,
как вдохновенье, горячат висок.

Я был красив. И редко, но счастли;в
настолько, что не создавал кумиров.
Был бос и худ; как муза, говорлив.
Во встречной церкви лоб помазав миром,
я дальше шёл, ни капли не пролив
кагор души на плоть и пустошь мира.

Я молод был. Мне было двадцать лет.
Я часто плакал над живой картиной
природы и легко давал обет
создать её подобье. Паутиной
воспоминаний не покрыт был мозг…
И к будущему не построен мост.

И кем я стал, сойдя на новый путь,
путь светский, ровный, правильный, открытый,
прекрасный и так далее…


         ДЕПРЕССИЯ

Я пустошь. Талая вода.
Я клавиш впалое бряцанье.
Здесь правда, что не скажет “да”,
И ложь, что знает отрицанье.

Я звон монеты о песок,
Заплаченной за самозванство
Поэта, чей зудит висок
От яств словесного убранства.

Я точка полая. Я бег
Бессмысленной секундной стрелки.
Я старый прошлогодний снег.
Я – просто не в своей тарелке.

Я, право, кажется, смешна
В своей попытке дотянуться
До мира, где моя весна
Не повод, чтобы встрепенуться.


                Е.З.

Если мои инициалы
прописью
                приблизить друг к другу,
то получится
вертикальный
знак Бесконечности.

Так два бильярдных шара,
на мгновение прижавшись,
дрожат перед падением в бездонную лузу...

Или жизнь с рождения
неизменно выписывает “восьмёрку”?..



               ОКТАВЫ. АЛЕКСАНДРИНЫ. ОСЕНЬ

                Бог сохраняет всё…               
                И. Бродский
                I.

…Плывёт. Куда ж нам плыть? К любимым. К берегам.
К рассыпанным словам, чтобы собрать их ладно. 
К странице и огню. Зерну и жерновам.
К октябрьскому “Приму…”, к ноябрьскому “Всеядна…”.
Громада двинулась к стихам, к стихам, к стихам
сквозь охру, кровь листвы! И лишь одно досадно –
закончив полный круг, изрезав килем мель,
вновь тронется корабль в смертельную метель.

                II.

Знак смерти – красота. Полуживой листвы
печальны островки, но как волшебно бренны…
К блистательным стопам красавицы молвы
мы возлагаем дань из самой тленной пены. 
Пурпурен свежий снег. Заплакан лик вдовы.
А восковым рукам так не хватает вен, но
его святая кровь вошла в стволы дерев,
чтоб c каждой осенью листвою умереть.

                III.

…Не в зимний прах земли, где целится Дантес,
а в погребальный звон слегка звенящих листьев.
Вселенских похорон решающий процесс…
Друг осень! Дождь уйми на тоненький регистр.
Роскошные венки твой приготовил лес…
Ни нотки фальши. И октябрьской стынью – дистих:
он жил, но смерти блеск как Божий отпрыск чтил,
осенней смерти дух – бессмертие почти.

                VI.

В преддверии тепла пришла за ним Она.
“Я не люблю весны…” – какого ждать ответа?
И, фаворитка всех, капризница весна,
под занавес зимы расправилась с поэтом…
Все были близ него – как статуя жена,
Жуковский как комок… Жандармы в эполетах. 
Лишь осень вдалеке, сквозь полугодье слёз,
крича, рыхлила пальцами труху берёст.   




                V.

Взгляни скорей в окно…. Теперь его пора…
.…………………………………………………
………………………………………………….

                сентябрь































“НЕТ ИМЕНИ У ВЕЩИ…”


                * * *   

Дверная ручка отслужила срок,
Но вечного не заслужила рая.
Мне память вещи подаёт урок,
И я в недоуменье замираю,
Касаясь круглой гладкости рукой,
Столь непривычной после деревянной
Шероховатости, что на покой
Легла в углу балкона безымянной.

Нет имени у вещи. Не в долгу
Пред старой ручкой, всё ж не забываю
О верности её и не могу
Привыкнуть, когда двери открываю,
К угодливости, скользкости её
Наследницы. Вещами и живыми
Бытую образами – малым муравьём,
Обкатанными водами речными

Смешными камешками, телом тростника,
Стоящего в воде по пояс, розой
Смущённой в вазе, горделивой позой
Настольной лампы. Ведь наверняка
Жестокой боли вы не ощущали
За море не на полотне Моне
И лист сухой не клали в портмоне,
Чтоб оживить взаимосвязь с вещами?

Дверная ручка отслужила срок.
Она ещё жива – её не стало.
Балконный угол – жизненный итог
За то, что столько рук её сжимало.
К наследнице привыкну, как к родной,
Но через старую и верную подругу
Моей руки – тлен ощущаю свой
И вечной жизни тщетную потугу.


                * * *

На банке кофе – отпечаток дней.
Блестящий колышек десертной ложки
Внутри неё. И черпают полней,
Когда на сердце когти точат кошки.

Возьми в ладони толстое стекло
Кофейной банки и притёртой пробки
Тронь девственность былую, и назло
Желанью рассмотри зерно в коробке.

Кофейное сыпучее зерно –
Трофейное рассыпчатое счастье,
Захваченное для веселья, но
Смеющееся временною властью.

Мы кофе выпьем, и тогда почит
В любови Бога эта упаковка,
Чьё содержимое слегка горчит
Полынью наших дней. Плутовка-

Судьба нам подготовит горечь дней
И не вручит уже десертной ложки,
Чтоб черпать боль пригоршнями полней,
Когда на сердце одичают кошки.


                ВЕЩЬ

Изящны стенки пепельницы, слой
тончайших плевел пепла, тленно-робкий,
на самом дне. Соседствует с золой
грань полустёртой спичечной коробки.

Исчадье зла. Губительная пядь
пространства. Не хватает жёстких пальцев,
сжимавших тело сигареты – пять
разумных, размышляющих страдальцев.

Керамика не думала о злой
судьбе. Она сгодилась бы для вазы
с цветами, отражая аналой
близ Книги, вечные таящей фразы...

Вещь так беспомощна, безропотна, верна,
что хочется ей в ноги поклониться
и влить в неё созвучие сполна,
и за грехи людские повиниться.

Вещь исполняет прихоть существа
живого. Но достойного ли жизни?
Мы с вещью сочетаемся едва
на вечной, вещной, бестелесной тризне.

И в отблеске святого торжества
я с робкой мыслью время доживаю –
что пепельница мёртвая права
намного выше, чем лоза живая.


   ПРИНУЖДЕНИЕ ЛГАТЬ

Чуда-творения мертвой эпохи
Нам сохранилась смешная толика.

Дерзкого мастера руки касались,
Чудом играли живые сполохи
В четком рисунке. И изумлялись,
Не находя здесь и доли огреха.

Что ж нам, сегодняшним, более дорог
Целого чуда помпезный осколок
(Запечатлевший забытую веху),
А не само совершенное чудо?..

Мы не хотим быть ущербнее греков.


                ТВОИ ФОТОГРАФИИ
  В ДЕТСТВЕ И ЮНОСТИ
 
Ты ребёнок. В стареньком пальтишке,
На скамейке среди голых лип.
На лице недозастывший всхлип.
Или здесь: держась за корку книжки,
В ношеных ботинках, в пальтеце,
На высоком табурете новом
Ты сидишь и книжицу, как слово,
Тянешь к нам, потомкам. На лице
Вывихом бровей застыла “птичка”,
Но её, увы, напрасно ждёшь,
Лет пяти малютка, невеличка,
Ротик приоткрыт, а птичка – ложь.

Ты – за год до моего рожденья.
Младше меня нынешней. Хорош –
Молодой пушок, как наважденье,
Над губой блуждает, ты похож
На себя сегодняшнего очень,
Но слегка смущает полнота
Свежих губ, и лоб спокойно-точен.
Контур глаз и чувственного рта
Времени резец слегка подправил,
Сделав больше взор и меньше рот:
Зренью – тёмный круг искомых правил,
Соку губ – иссушенных забот.

Я гляжу в твои – родные – лица.
Ты-ребёнок – ты или не-Ты?
Хочется тебе, не-Ты, молиться
Из боязни в мире раствориться,
Не продолжив милые черты.
Больно не исчезнуть – распылиться,
Не оставив миру ни частицы
Временем спасённой чистоты.
И больней забвения – мечты
Убежать с тобою, возвратиться   
И заполнить ветхие страницы,
Как лакуны времени, где ты.



























“ТЕНЁТА ВЬЮ ИЗ НАШИХ ТОНКИХ ТЕЛ…”
 


ЯЗЫК ЭЛЬФОВ

Нынешнего счастья дождавшись,
Тёплая, сплетённая с тобою,
Прошлому скажу: “Дождь мой! Да, в жизнь
Ты принёс покоя и прибоя”.

………………………………………….
С тем, другим, – в чернильнице слёзы.
И перо прозрачно до прожилок…
Бывший “ты” (Он) – миф, цветы и лозы,
Прежней жизни сердца
                пережиток.

Так и жили, Он, с тобой: ты – отель, я –
Землянка; жительница земного удела
И общаюсь на языке эльфов,
Ты, несчастный, на языке тела.

Так и спали, Он, с тобой: я – в сорочке
(Родилась в ней), ты  – в моих ласках…
Я учила твой язык отсрочек,
Ты же – свой язык лассо и лаза.

Захватить, присвоить, умножить…
Бедный, слабый Он! Полны ль твои руки?..
Мой язык назывался “зачтоже?”,
Твой – “всёкуплено”. Ве;ди! Аз, Буки…

Жёлуди-удары причинок
И причин обид. Ну не шутка ль –
Я страдаю на языке тычинок,
Он, прощённый, лжёт на языке желудка!

Изморённый Гомер взвился горем:
– Невнимание к Елене! Где ценник?!
Я вздымалась на языке моря,
Ты кипел на языке денег.

Известью замазано окошко: узко,
Душно, горячо, БЕС–толково.
Я кричу на языке Слова,
Ты басишь в ответ, увы, на новом русском.

А язык мы общий находили
Лишь во рту друг друга, в лоне страсти.
Мы, как новый алфавит, заучили
Икебану шеи, губ и запястий.

Мои волосы светлы, легки, прямы
И к ушам эльфийским не прижаты.
Говорящая, я обниму панораму
Мира – и тебя, Он, напоследок, как брата…

……………………………………………
И взлечу в своё царство: небо,
Море, солнце, луг слов знакомых…
Мир, где Он (нем и глух) так и не был…
Или был, только был там не дома…

Видно, эльфы не пустили Его в Небыль…


       ТЕБЕ. ВЕЧНО НЕЗАКОНЧЕННОЕ

                * * *

Твой мягкий голос навсегда поселился в моём ухе,
и оно стало хрустальной раковинкой,
поющей о совершенстве моей жизни,
в которой есть Ты…

                * * *

Между нами – пятнадцать лет.
Между нами – по-весеннему юная,
прелестная девушка…
Она ещё озирается по сторонам жизни,
ищет себя
в зеркалах витрин и луж на асфальте…

И если ты обнимешь её,
то сможешь приблизиться ко мне,
но она, ощутив твоё тепло,
тебя уже не отпустит… 


                * * *

Тонкие крылья твоего носа –
летучие голландцы,
они всегда устремлены в бесконечность…
Знаешь ли ты, где дом, а где рифы?..
Или твой дом стоит на рифах?..


                * * *

А ведь только узнав тебя,
я остро осознала благодарность Господу
за
слух – как бы я услышала твои песни?
зрение – как бы я увидела твой рот и веки?
голос – как бы я рассказала тебе об этом?..


                ТЕНЁТА

Мне не шестнадцать, вдвое больше – чтобы
не знать, как вкрадчивы шаги беды…
Но выпутать ли пальцы из чащобы
его – такой короткой – бороды?

Как?.. Если губы и язык без спроса,
наперекор сознанью моему,
под подбородок, в лес и полутьму
его бредут, отбросив “почему?”…
На нежно-колкой шее всё так просто.

Я родинок воркующую россыпь
на напряжённом, тающем виске, 
как ангелков, целую, как детей…
С кем мне так несказанно, нежно, с кем?..

С кем мне моя хрустальность так привычна?

Но я хочу себе накликать смерть 
и в клетке, в собственной грудной, как в птичьей,
в обнимку с новым чувством умереть.   

Тенёта вью из наших тонких тел!
И рву их, чтобы он ушёл колоссом…

Как?.. Если взор его голубоватый –
как тяжесть неба, лёгок и глубок…
А крылья носа – царские палаты…
А рот – как грог, хоть контуры нежны…
И как же больно даже не предвидеть,
а созидать самой блаженный срок, 
когда объятья станут не нужны,
хоть жилы будут, как княжны, в обиде...


    СОТВОРЧЕСТВО

А был ли ты в минувшем декабре
на этом свете? И была ли я?..
Ни губ, ни глаз – любовного питья
не знали вкуса, не могли гореть…

Мы были, но не жили. Или ты
считаешь жизнью “как-нибудь”, “почти”?
Я вызвала тебя из темноты.
Ты высветил мне губы и зрачки.

Рождалась плоть твоя, походка, речь
из тонкого вселенского добра,
и кисть твоя моих касалась плеч,
которых не было ещё вчера…

Не удивлюсь, что пережить покой
моей души не сможешь ты ничуть,
ведь не из глины мы – из наших чувств…
Мы стали соТворцами нас с тобой.

Как отвечать за эту ересь нам?
Как души уберечь, нести к кому ж?
Давай вину разделим пополам,
моё дитя, новорождённый муж…


          НО КАК МЫ МНОГО ЗНАЕМ ДРУГ О ДРУГЕ…

Я многого не знаю о тебе –
нерозовым туманом ты подёрнут…
Пускал ли ты мальчишкой голубей…
небритости твоей новорождённой…
твоих душевных тяжб с самим собой…
мой мост к тебе, ещё туманно-шаткий…
и тех, что взор твой бледно-голубой
не сохранил, прельщённый, на сетчатке…

И ты не видел девочки трёхлетней,
что, бросив в лужу мячик, замерла
от серых брызг… И, вся белым-бела,
растила душу, чтобы не болеть ей…
Что в радужках моих – метеориты
и океанов полноводных залп,
и только Ледовитый и сердитый,
увы, никак не мог попасть в глаза…

Но как мы много знаем друг о друге!
Как будто знались долгие века…
И на твоём бедре, как на хоругви,
благоговея, спит моя щека... 


               ТАБАКЕРКА

Я табакерщик. В ящик из ольхи
спешат десятки гордых великанов…
На “-ман”, на “-ов”, на “-off”… Любвеобильны!
Офф-лайном дышат в новеньком мобильном
их сочные, отборные стихи,
по фабулам страданий плачут Канны…

Не музыка – признанья губ мужских…
Как много их, как я от них устала!
У каждого своя растяжка звуков.
Я чудо как прелестна? Но… из кукол?
Пусть муж мой, ангел, соберёт куски
фаланг моих, что тьма пожать алкала…

Живёт мой городочек в табакерке!
Шкатулочные оды здесь поют,
а я глуха, ведь мне никто не нужен…
И бьют здесь, словно молоточки, клерки
по тем устам, в которых – “I love you”,
“ich liebe dich” и “мы пойдём на ужин?”

Не пользуюсь богатством кошельков?
Останусь у разбитого корыта?
Да мне и табакерка не нужна бы…
Лощёный Herr шепнул мне как-то: “Баба!..”
Дарю всем Фрейда с надписью сердитой:
“Идите на… на “-ман”, на “-ов”, на “-off”…”

Я брошу табакерку. По-людски.
Пожалуй, на мосту, у Третьяковки –
не в воду, что вы… Гуманизма время!
 
…И только он, с фамилией на “-ский”,
уйдёт со мной, изящный и неловкий,
изгой, отринутый в шкатулке всеми… 


                * * *

Тебе не знать другой – из твоего ребра.
Вкусившей яблоко не взять невинность.
Твоих кудрей смягчённая картинность
Сегодня интересней, чем вчера.

Адам иль Слово? Схимник иль крупье,
Следящий за рулеткою Фортуны?
У наших лир соприкоснулись струны,
Хоть порознь плыли миллионы лье.

В Эдеме нет таких смягчённых губ
И неги пальцев, словно соты, сладкой.
Троянский конь согнул дощатый круп,
Когда тебя несли ко мне украдкой.

И началась Троянская война
Для нас, когда по мифу завершилась.
Моих кудрей растущая волна
С зовущим ртом на жаркий бой решилась.

Мы оба пали. Ты не победил.
Нет, как в раю, в основах мирозданья,
Мне защищаться доставало сил,
Но прекословить не было желанья.

Я не Елена. Та б взяла в мужья
Любимого, во прах рассыпав Трою.
А я, Лилит, глаза свои закрою,
Не зная, кто я. Кто, любимый, я?

О Боги! Я просила об одном:
Вы, прежде чем в ворота постучаться,
Могли б создать меня его ребром –
Тринадцатым, чтоб с ним не разлучаться.

Я благодарна, что смогу любить,
Лишь стоит кликнуть – эй, мужчины, где вы.
А как же Господу с тобою быть,
Адам, бессильный к жизни вызвать Еву?

(Письмо Адаму от Лилит. XXI век)

                * * * 

Знаешь, а мы – две лиры.
Мёд с наших уст и струн.
Лейся, молочное миро
Губ твоих, пальцев-рун…

Крылья? Кифара? Эвры?
Что-то поёт за спиной…
Сладкоголосый! Первый,
Кто прилетел за мной.

Плавится золото снега,
Божие блёстки дней…
Ангеле, боль и нега,
Рядом дыши ровней…   

Нежноладонный, лёгкий…
Мальчик иль поцелуй?
Двое – в бездонной лодке
Льдистых бытийных струй.


СМЕРТЬ – ШОКОЛАДКА
        Лиро-эпический верлибр. Шокопоэма


Белое личико шоколадные волосы
карие глаза горячие руки
моя живая девочка не умирай
детка-жена я с тобой

я видела смерть это шоколадка
я медленно разворачиваю её
фольга шелестит
этот звук задерживает меня здесь
не даёт сосредоточиться на смерти
фольга это металлическая бумага оксюморон
я надкусываю шоколад вместе с бумагой
он режет губы
кровь коричневая сладкая

ты не умрёшь я люблю тебя
я без тебя пустота

кого ты любишь больше всех
золотую девочку?

в шоколадных глазах вопрос и лукавство
я должен сказать да
мы так всегда играли
о моя двадцатипятилетняя девочка-жена
в свои сорок семь я опять стал молод
а ты умираешь

помнишь всегда когда мы гуляли
я просила купить шоколадку или мороженое
а ты уверял что это вредно
лучше я куплю тебе шубу золотые серёжки
но покупал и мороженое и шоколад и серёжки и шубу

откуда ты знал что смерть это шоколадка

у неё диабет сложная форма… и главное рак
Строгая диета? облучение?
Хотя вы измучили её лечением, –
от волнения я стал препинаться и искать созвучия.
нет ничего не поможет два три месяца и смерть

почему этот автор не ставит знаков препинания
спросил я у тебя домашней
потому что он не хочет препинаться
засмеялась ты и твои пальчики
всегда пахнущие шоколадным мороженым
погладили мой недобритый подбородок

я выпил целую чашку твоего шоколадного дыхания

мы вероятно представляли собой умильную картину
когда целовались тогда в ванной комнате
ты в кремовом пеньюаре
я в креме для бритья с опасной бритвой в руке
оба с горячим шоколадом страсти на губах
 
как давно это было
в то время в продаже не было шоколада-смерти
был шоколад-любовь шоколад-доверие
шоколад-наш будущий ребёнок

кто-то ломал стекло как шоколад в руке
кружевницы и шоколадницы лениво глядели
изнутри картин
теперь они пляшут канкан в шоколатерии
у входа в Эдем

из моего письма исчезает местоимение ты
ты это настоящее время
она (ты) прошедшее постнастоящее
Время Шоколада
Новая Коричневая Чума

мне горько как будто я только что ел шоколад

белое личико на белой постели
шоколад-
ная глазурь глаз
сухая кожа
купи мне шоколадку милый поцелуй меня
твоя последняя словесная телеграмма
моё последнее ты к тебе

я целую её
губы её слаще шоколада
она уже знакома со смертью
они вместе пили шоколадный коктейль
я третий лишний

на плитке шоколада отпечаток её милой щербинки
когда-то уже очень скоро
накануне эпохи Шоколада
я увижу другие плиты
и комья земли шоколадного цвета

шок около ада  –
мой кол
моё око
моя школа жизни
моя шкала ценностей

её локоток белый
её вечный лад
она ест шоколад и она счастлива
мои слёзы увы
непрозрачны как всё
в чём растворён чёрный шоколад

обнимая
она пьёт мои слёзы из чаши горя
пусть они исцелят её
сладким лекарством
но разве шоколад исцеляет
даже если это шоколад-любовь…

разве шоколад исцеляет мёртвых…

когда я доем отмеренную мне порцию шоколада
мы встретимся любимая
знаменуя эпоху Тыживанеболеешь…

а пока
ты растаешь как шоколад на языке
в котором все звуки сладки на вкус
так как слагают твоё имя или вместо имени –
ты…


 ЦИКЛ ИЗ ДВУХ ПИСЕМ
    моему другу по E-mail из Америки

                ТРИОЛЕТ

Облик твой – виртуальные буквы.
Голос – звук моего модема.
Изнутри экрана как будто
Облик твой – виртуальные буквы.
Я живу в твоём ноутбуке –
Ирреальном квадрате Эдема.
Облик твой – виртуальные буквы.
Голос – звук моего модема.

                РОНДО

Солнца свет – только символ, что твой материк в темноте.
Ты не спишь, ты мне пишешь, но знаешь, любимый, вон те
Зёрна клавиш не пальцы живые твои – хоть кричи.
Круглым телом вода закрывает твой город в ночи,
И светила смеются над нами, кичась в высоте.

Я в коннекте с тобой ощущаю слияние тел.
Мой зрачок – чужеземец, сейчас монитора лучи
Говорят о тебе больше солнца. Любимый, молчи:
Солнца свет – только символ,

Оболочка, что лопнет от ненапряжения тем,
Не возникших в беседе с тобой, в мировой пустоте,
Сквозь которую сеть мои мышцы и запах домчит
До тебя. Твоя кожа – к моим ощущеньям ключи,
Каждой порой дающая жизнь неземной простоте:
Солнца свет – только символ. 


               

               















КРАСНЫЙ ПЕСОК


                * * *

Ты бываешь податлив, как незакрытые двери,
Только всегда вхожу я в тёмную комнату.
                Где ты?



        О СТРАННОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ ПРЕДМЕТОВ

До утреннего кофе
он спешил открыть её электронное письмо…

(Нежные, тёплые письма почти каждый день…
Если их не было, он бил в набат, и они приходили.)

Время шло.
Кофе и письмо постепенно менялись местами.

Заварив утром кофе, он с наслажденьем пил его
и читал очередное письмо.

Маленькими глотками выпив утром кофе на кухне,
он шёл вникать в новое послание…

Но однажды устал от полноты бытия!

“Да погоди ты с письмами!
Дай мне спокойно попить кофе!
Что за беда пошла – письмо вместо кофе…”.

Выпив свой утренний кофе, он ждал её письма…

Назавтра
с чашкой кофе в руках он всё ждал письма…

Он так и не дождался письма, и кофе после ожидания был горек. 

Как хотелось письма вместо кофе…


                * * *

Не беспокойся. Не болей. Не бойся.
Как я возникла, так же и уйду…
И облачко моё растает вовсе
на небесах твоих нелёгких дум…

Любимый! Что раздольней и бездонней,
чем – это не мечта и не мольба! –
на млечном животе – твои ладони,
твои ладони – на моих губах?..

Ты мне ещё принадлежишь всецело.
Но пожелай – и сразу я умру,
я выскользну волнующимся телом,
русалочьим, из водорослей рук…

Ты выдохнешь меня, вдыхая холод… 
И облачком невидимым клубясь,
я, может быть, живая… очи долу,   
уйду, любя – тебя, тебя, тебя…


                МОЙ АД

Стоять у бесконечной, высокой бетонной стены,
знать, что с другой стороны – ты, мой родной,
жаться изнемогшим телом к бетону,
звать, но бетон глух к звуку…

От бессилия плакать в голос…

Ладоням и коленям уже не больно.

Ни трещинки в этой стене,
каменном памятнике разлуке…

Нет, это ещё не ад.

Вдруг умолкнув, едва ли не сердцем
услышать
твои удаляющиеся шаги…


СЛУЖБА ТОЧНОГО ВРЕМЕНИ ЛЮБВИ. СТИХОСИРЕНА

Номер твоего красного автомобиля – 070.
На клавишах телефона
я набираю 070, и мне сообщают
точное время.

Это точное время
нашей любви:
ноль часов ноль минут.

При спасении звоните
не в службу точного времени 070,
а агенту 007.



      КРАСНЫЙ ПЕСОК

Мальчик был совершенно здоров.
Но шаман сказал ему: “Ты умрёшь через три дня”, –
и насыпал возле хижины красного песка.
Мальчик не хотел умирать, но
вид красного песка постоянно напоминал о шамане,
ни на секунду не отпускал мысль о смерти…
Мальчик умер.

Я была уже свободна от тебя.
Но ты сказал мне: “Ты любишь меня”, –
и замолчал, ушёл, исчез…
Я хотела забыть тебя, но
твоё отсутствие постоянно напоминало о тебе,
ни на секунду не отпускало мысль о любви…
Я люблю тебя.

В прозрачных жилах твоего молчания струится красный песок.



                НИКТО

  Я Пимен твой. Я скульптор твоей тени.
  Я чистильщик камзола твоего.
  Я та, что есть на свете без сомнений,
  И та, что может всё из ничего.

  А ты Давид. Ты статуя нагая.
  (Камзол висит на стуле до утра.)
  Ты, как слепец, уверен – я такая
  И буду вечным светоносным Ра.

  Но я не Феникс. Я живу однажды.
  Я Жанна д’Арк, уснувшая от жажды
  Любви. Я Одиссей из шапито.

  Я подожду, пока ты, ослеплённый,
  В пещере сердца дочерна влюблённый,
  Взовёшь “Кто ты?” и оглушу
                “Никто!”.


                * * *

Ты не знаешь ни буквы,
Чтобы прочесть моё сердце.


                ФАНТОМЫ

любви не бывает много

я верила в это
пока не полюбила
специалиста по изготовлению
протезов моих чувств

он добрый
моя душа рвётся в небо
он дарит ей парашют
для мягкой посадки

взял паузу

время свернулось
до состояния ракушки

ограничил общение

телефонная трубка
сливается с моими
пластмассовыми пальцами

ушёл ночевать в свой гостиничный номер
в моём мало места

фантомная боль
дневного
счастья

наутро мы проснёмся
в разных городах

оба свободны
я от любви
ты от разлуки с одиночеством


                РУБЧИК

…Даже в мире, где нет и не будет тебя,
память перерождается в мечту
и предлагает губам на выбор

твои ласкающие руки

тающие от неги виски

уголки лепных губ

открытый моему дыханию живот

и… эту проталинку детства,
робкий рубчик от аппендицита,
оставшийся у тебя со времени,
когда ты был ребёнком…

он такой чуткий,
что губы слышат его

он такой нежный,
что не губы его,
а сам он целует их…

он так близко,
что сознание уносится
далеко

он такой родной –

словно рубчик на моём сердце,
полном бесконечной любви,
бьющемся в честь тебя

в мире, где нет и не будет тебя… 


                * * *

Взаимная любовь на Земле – зёрнышки,
протянутые мне, жалкой, в ладошки Богом… 

…Господи, родненький,
неужели ты хочешь забрать их?..

Или – ещё горше!!!

Я должна их вернуть сама?














“КАК ДЕТСКИЙ КУЛАЧОК БУТОНА ВО ВЗРОСЛУЮ ЛАДОНЬ ЦВЕТКА…”


        ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Пятнадцать лет,
Пятнадцать вёсен.
Он нежно просит
Нежный след
На сгибе содранного локтя
Поцеловать.
Я негодую. Протестую.
Он наклонился – я впускаю ногти
В его лицо, пугаюсь, дую
Ему на ссадинки и... позволяю
К его губам свои прижать.

Сама себя не понимаю.


       СТРЕЛА АМУРА

Я в детстве видела Амура.
Ручонкой теребя колчан,
Он как-то не по-детски хмуро
Меня открыто изучал.

А может, это был мальчишка
С игрушечной стрелой в руке?
Но только вот красивый слишком,
Без крыльев, правда – налегке.

А я не робкого десятка.
Я слов его не стала ждать
И в лоб спросила: “Из рогатки
Вы тоже можете стрелять?”

Мне, верно, лет двенадцать было,
И столько же ему на вид.
Я бы давно его забыла,
Но только сердце всё болит.

Стал старше он, но так же хмуро
Глядит, проказник, визави –
Как ты, не видевший Амура,
Уверенный в моей любви.


                * * *

Ведь ты не умеешь льстить.
Какой я была счастливой,
Когда попросили с красивой
Девочкой их навестить.

И ты к ним пошёл со мной.
Весёлый и полупьяный
От счастья, что я с тобой –
Мелодией фортепьянной.

И я была хороша –
Как солнце, охапка цвета…
И пела твоя душа
Со мною зимой, как летом.
1989 г.


                ЛЮБОВЬ ИЗ БУМАГИ
             (Баллада)

Будет неинтересно,
Но ты послушать изволь.
Была я юной принцессой,
А ты был зловещий тролль.

Была я девочкой глупой.
Я нежно любила тебя.
Ты волхвом, актёрской труппой
Был. Ты жил не любя.

Быть может, любил кого-то
Потом – не любил тогда.
Ты мне говорил с зевотой,
Что я для тебя молода.

В пятнадцатый день рожденья
Я позвала тебя.
И ты пришёл без сомненья
Ко мне. Ты жил не любя.

И, будто совсем малышке,
А может быть, от души
Принёс мне детские книжки,
Бумагу, карандаши.

Из красной бумаги тонкой
Я создала цветы.
Была я простой девчонкой,
Боявшейся темноты.

Спасибо тебе – избавил
Ты меня от себя.
Только в груди оставил
Шрам. Ты жил не любя.

Недолго прожили маки,
Подаренные тобой.
Недолго бродил во мраке
Их огонёк за мной.

Набравшись глупой отваги,
Тебе рассказала о них.
Ответил: “Любовь из бумаги?
Это почти что стих”.

Но, грубый, злыми устами
Таким же грубым друзьям
Ты хвастал моими цветами
С моею душой пополам.

Ты гордое имя вынес
На пошлый суд дураков.
И в жизни моей был вынос
Тела мёртвых цветов.

Маки из красной бумаги.
Чувства, затёртые в пыль.
Колики детской отваги.
Первая страшная быль.
1991 г.


                * * *

Как детский кулачок бутона
Во взрослую ладонь цветка,
Из хрупкой девочки в мадонну
Не превращаюсь я пока.

Гимн счастья моего не сложен
До середины золотой.
Я счастлива! Никто не может
Сейчас соперничать со мной.

               
                МАМЕ. СПАСИ БОГ

                С.А. Зейферт

Я в детстве думала, что взрослые не спят.
Совсем не спят. По меньшей мере – мамы.
Они стирают или шьют, когда мы
ложимся, с сонмом плюшевых зверят…
Проснувшись, локоны рассыпав по подушке,
уж чуем носиками мамины блины…
Так было. Но состарились зверюшки,
а мамы всё ухаживать должны.

Мы яблоки. У нас нежны бока.
А яблонька – что сделается с нею?
Пишу… И, словно яблочко, краснею…
Я ангелок на маминых руках.
Но нужно с мамы рисовать иконы!
Ей шестьдесят иль снова двадцать пять?..
Я рядом с нею – как слеза Мадонны…
В сорочке детской, в слониках, до пят…

Я стала взрослой – не познав искусство
держать в руке стихи, как альпеншток,
а научившись маме щедро, вкусно
дарить святое слово, в коем – Бог…
Я свой вопрос на языке наитий
задам, хоть не хочу к вам в душу лезть:
“Вы матери “Спасибо” говорите?
За каждый жест,
                за то, что мама есть”.
 
               

                ОТЕЦ
                И.Ф. Зейферту

                Ты рано принял свой простой удел:
                Быть не самим собой – быть рядом с нами.
                Отец, ты как-то рано поседел,
                Расстался с непокорными кудрями

                И с вечным томиком стихов в руке.
                И Пушкин, избалованный тобою,
                Тянулся непокорною главою
                К тебе, но ямбы пели вдалеке,
               
                И, извини, удел твоих мелодий
                Теперь, как крест, нести моим стихам.
                Как чаша тяжела – наверно, в моде
                В роду у нас жить с горем пополам.

                Отец, я за тебя, родной, продолжу 
                Искать любимых ямбов горький свет.
                Но только ты, кудрявый лирик, должен
                Жить для себя земной остаток лет.
               
      
             ДЕТСКИЕ БОГИ

Я ярко помню,
как у меня умерла любимая игрушка –
мишка вытянулся и застыл.

Как потом выяснилось,
расплавились его прорезиненные внутренности,
когда он лежал после ванны на батарее и сушился…

До сих пор храню его нетленные мощи.
Здравствуй, мишка – мои первые детские боги!



ИГРУШЕЧНЫЙ ДОМИК

Самое раннее детство.
Я мечтаю об игрушечном домике,
чтобы меня в нём всегда любили и понимали…

Я выросла.
Встала на ноги.
У меня выросли крылья.
И домик нужен только для передышки…



                * * *

Мальчик,
бегущий по краю тротуара,
вырастет и вряд ли станет канатоходцем.
Я дома,
хотя в детстве любила пускать кораблики…


                ДИТЯ

Я малое дитя. Ещё бесполо.
Немного мыслю. Плачу. Не могу
Сказать красивых слов. По полу
Я глупо ползаю.
                Зато не лгу,
Не обсуждаю цвет своих пелёнок,
Не интригую; даже не грублю.
Я, к счастью, славный маленький ребёнок.
Я то и дело кушаю и сплю.
Я близко к Богу. У меня в глазёнках
Та нить времён, что незнакома мне
Большому, взрослому, в броне…
Прости мне, Боже, малому ребёнку.






“УВИДЕТЬ СВОЁ ПАРЯЩЕЕ В НЕБЕ СЕРДЦЕ…”


                * * *               

                В.В. Бадикову

Бумага-плющ и плюш моих игрушек
могли б мечтать, что Вы придёте к нам?..
К той девочке, что младше пополам,
и беспокойна, и ничем не лучше
других… Ах, рты моих бумажных рыб
уже разинуты, стихи спешат на волю…
В Вас есть талант – рожденье обезболить
и вновь уйти до солнечной поры.

Вы – друг. Отчётливый, живой мираж? Но
сидите рядом, льёте ровный голос…
Не небо ли в апреле раскололось
на слитки поднебесных птиц? Бумажных,
чьё горло – ватный рокот и урок… 
Я помню важность первого урока:
кораблик с грузом желтопёрых строк
был пущен Вашею рукою – лёгким хокку.

Я к Вам на “Вы” с огромной буквы “В”.
Не оттого, что трушу иль пасую –
я опасаюсь обесценить всуе
сердечный гул... Так можно лишь молве
и тем, кто в жизни Вас зовёт на “ты”…
Прошу, знакомьтесь: мини-Хиросимка –
мой хрупкий мир икон и фотоснимков,
стихов и сказок, снов и суеты.   

                4 апреля 2004 г.
               


                * * *

Когда человек переполнен благостью,
Когда он щедрость сыплет пригоршнями,
Близкие люди от внутренней слабости
Его сторонятся, такого хорошего.

Может, считают, что незаслуженно
Его доброту принимать безмерную?
И уезжают – как будто неверные,
А всё же близкие и очень нужные.

И так живут за долгими вёрстами,
И часто пишут, но не отправлены
Эти письма, ведь так непросто им
Ему сказать, почему оставлен он...


                * * *
 
Родственник не по крови –
                ближе.
                Я люблю тебя, словно ангел Бога,
                С Кем по статусу будто бы ниже,
Но по духу одна дорога.

Ты моя небесная капля, милый!
Как смакую я каждое слово.
Как горжусь я своей нежной силой,
Что разглядела тебя вот такого.

Любимый? Неизмеримо огромней.
И необъятнее, чем родной.
Чувство глубже каменоломен –
Краше небес весной.
   2000 г.

                * * *
                И. Чечиной

У этой девушки пречистый взгляд ребёнка.
А в порах кожи не парное ль молочко?..

Не с ней ли в детстве, две малышки – вон как! –
стрекоз ловили бережным сачком,
не с нею ли в песочнице у дома
мы к Пасхе “выпекали” куличи?..
Не с ней… Но с ранних лет быть с ней знакомой –
я принимаю право без причин.

Как мне близки её находки и потери.
Мы в тонком мире. Бренное – в пыли…   
А рыжий кот её, как по портьере,
взбирается по мне на свой Олимп…

  октябрь 2005 г.

                * * * 

Залюбоваться!.. Божья красота   
в твоих глазах безбожно откровенна...

Вот ты подходишь к возрасту Христа,
и чувства проникают внутривенно,
и ты покоишься, как город-порт,
чьи берега-ладони ждут прилива,
иль как река – внутри твоих аорт
блуждают счастья тихие мотивы. 

Ты совершенна... Принимать добро
пришла пора – ладьёй ладошки сложишь…
Я знаю – к возрасту Христа, как гром
с небес, Любовь нагрянуть может…


СЕРДЦЕ-ЯСТРЕБЁНОК

                Т. Мельниченко

Посмотри, как трепещут
бумажными крыльями
птицы моих стихов другим…

Они облепили
карнизы моего дома.

Их много.

А ты одна,
и я нашла тебе пару –
крохотного
ястребёнка,
чьё дыхание
созвучно
мышцам моего сердца,
существо,
рождённое на выдохе моей души…

Сжимаю в ладони
яичную скорлупу
и кровь. 

Пусти его жить в любимую книгу
(нет, не в мою – спасибо, родная),
дай ему зёрен,
дай ему мяса жизни…

Он твой.

Мягкие коготки
на твоём пальце.
Крошка ястребёнок.

Он вырастет сильным.
С чарующим размахом крыльев.

Я задеру голову,
чтобы увидеть
своё парящее в небе сердце…
Ему с высоты виднее,
как оберегать тебя,
как быть с тобой рядом. 

Таня, тот хроменький воробей,
что жил в твоей спальне,
стал текстом…

Рождаясь, он сильно изменился,
но ты узнаешь его
в ястребёнке,
в букве,
в скрежете тормозов
самосвала
перед сонным прохожим…

Таня, та русая девочка,
что спасла воробьёнка,
осталась той русой девочкой…

Она сидит на широком подоконнике
в твоей комнате
и смотрит, и слушает,
как я,
в который раз
с неизменным любопытством
рассматривая фотоальбом,
книжные полки,
плакат твоих мечтаний,   
рассуждаю
о  древнегреческих мимах
и рождении трагедии
из духа музыки,
представляю себе и тебе Рильке,
живущего в замке Дуино,
скандирую свои новорождённые стихи,
ловя пальцами воздух,
или
ношу взад-вперёд
мусорные баки
чьих-то недоброжелательных взглядов…

Сейчас мы пойдём пить чай,
и весёлые слоники на кухонных обоях,
висящие кверху тормашками,
раздавят твёрдыми лбами
все беды…

Знаешь, когда мне плохо,
я так скучаю по этим слонятам…

По твоим внимательным глазам…

По билетику в музей солнца!

…Помнишь, Таня,
я случайно назвала
своего кота
именем
приглянувшегося мальчишки?
И зажала себе рот, а ты засмеялась…

А теперь я нередко говорю кому-то:
– Таня!
– Так Вы не Таня?

Или вдруг бросаясь за лиловой
замшевой курткой,
заглядываю в чужие глаза…

Время ударит навылет.
 
Но по линии его удара
взмоет сквозь нас с тобою
стих-ястребёнок,
чудный мальчик,
твой друг
и моё оперённое сердце.

Нас трое.
2004 г.


В ПРЕДЧУВСТВИИ ИВРИТА

Иаков – будь! Читай, читай псалмы…
Я разрешаю властвовать и длиться,
И слиться трепетно, не пряча лица,
Чтоб в воске чувств застыло слово “мы”.

Мой псалмопевец, бережно на вкус
Слетающее с губ твоих наречье…
Как не принять с твоих поющих уст
Глагол еврейский, слово человечье.

Как не заплакать от избытка букв,
Как манна, сыплющихся на колени…
И от себя самой, чей вид и звук
Тебе дороже всех земных явлений.

Пусть слово “мы” не остановит ход,
Увы, неумолимого “сегодня” –
Пророчествуй Давидовым стихом,
Мой современник, чудо рук Господних. 





      ДЕВОЧКЕ БОТАГОЗ,
РЯДОМ С КОТОРОЙ ТЕПЛО

Имя – верблюжье око
влажной от слёз души…
Девочке знать до срока
в жизни уже не “жи-ши”,

не избежать соринок,
брёвнышек-фраз, трухи…
Сколько стальных пружинок
ты распрямишь в стихи?

Сильная, с сердцем горячим,
зёрнышком головой –
новый упругий мячик
по бытовой мостовой.

Розовых восемнадцать –
мало? Дырявых сит
ношено!!! Стынут пальцы
от загибанья обид.

Милая! Настоящей –
страшно, зато – дано…
Жизненной скорби ящик
быстро теряет дно.

Пусть меж миндалин камень,
боль, как в последний раз, –
даришь тепло зрачками,
полной пригоршней глаз!..

Плачь! Бей лучом в колодец!
Ближе к поэтам держись:
мы небольшой народец,
но понимаем жизнь.
                2002 г.






















“ПОСЛУШАЙ, Я ИЗ САМОЙ НЕЖНОЙ ГЛИНЫ….”


                ГОНЧАР

Послушай, я из самой нежной глины.

Я помню, как Гончар меня лепил…
Он долго собирался и крепил
гончарный круг… Как розу из корзины,
Он выбирал… И я была пред Ним
нагая, неоформленная масса.
Он ждал, и с ним мой юный херувим
моею белизною любовался;.
Я помню, как кружилась голова
от счастья, оттого, что понимают…
Я знаю, как творенье вынимают
нежнейшее, готовое едва.

Я знаю, но, увы, не знаешь ты.

И растекаются мои черты…

Как тяжко быть из самой нежной глины!

                3 июня

           СЛЁЗЫ

Кошки кричали, как дети.
Падал последний снег.
Мокли ненужные сети
Наших недавних нег.

         Ты подставлял свои руки
Небу, и серый снег
В чуткие руки от скуки
Падал, как человек.

Щедро и ясно встретил
Слёзы с небесных век.
Только моих не заметил –
Падал последний снег.


                * * *

Да, я умею быть красавицей,
Взглянуть, как будто одарить,
И так загадочно понравиться,
Что станете боготворить.

Я буду вас смущать, естественно,
Своим явленьем иногда,
Но никогда я непосредственно
И мило не отвечу: “Да!”.

И я лишу вас безмятежности,
Вы спать не сможете и есть,
Ведь вам не видеть млечной нежности
Такой, что у меня лишь есть...

Я только за тебя, единственный,
Себя тихонечко прощу –
За то, что называю принцем я
И легкомысленно грущу,

За то, что я, смущаясь, радуюсь
Прикосновению руки,
За то, что ощущаю надобность
В тебе, за то, что мы близки.

Меня упрашивать исправиться
Бессмысленно. Пусть говорят,
Что ты влюблён не в ту красавицу,
Что все вокруг боготворят.


  ХРУПКОЕ СЛОВО

Я сделала всё, что могла:
Я руки к груди приложила
И слово, что так берегла,
До самой души обнажила.

Оно трепетало, стыдясь,
Крылом наготу закрывало.
Оно никогда отродясь
Прекрасным таким не бывало.

Ты глянул, под стать королю,
Рассудочно и сурово
И хрупкое слово “люблю”
Воспринял, как просто слово.

                * * *
Орхидея – это архиважно.
Я не знаю ничего важнее.
Это нежно и прозрачно-влажно.
Это то, что рук моих нежнее.
Орхидея в розовом флаконе –
Твоего пространства островочек.
Плотных лепестков её ладони
Для меня открыты что есть мочи.
Орхидея – мраморное диво.
Я люблю, как не любила раньше.
Это то, с чем на душе красиво,
Это то, к чему не нужно фальши.
          
“Я РАСШИРЮ ГЛАЗА ОТ УДАРА…”


                * * *
Наступают на горло – не плачу.
Я сухими глазами смотрю,
провожая свою удачу.
И уже не встречаю зарю.
А, закрывшись руками, как пледом,
зарываюсь в колени и жду.
Я смакую свою победу,
ненавидя вашу вражду.

Я не плачу. Мне нечем плакать.
Где мне слёзы для каждого взять,
кто мечтает увидеть слякоть
на щеках моих, где мне понять
их желанья, их жадные жесты?
Я кричать не должна. Я раба
вашей плети? иль я невеста
злого идола, мне не место
средь людей? Да, лиха косьба,
и косарь одарён безмерно.
Я зарезана им, наверно.

Но заря без любви не может…
Её неба бесцветье гложет,
и она расцветает сама.
Я гляжу на зарю, как на чудо.
Я ваш новый доверчивый Будда!
Не сводите меня с ума.
Сколько раз я так воскресала.
Меня нежность души спасала!
Я вставала с колен – мне мало
было боли? иль новых уст
я ещё не вкусила горечь?

За горой бескрайнее горе –
там, где воздух лёгок, но пуст.
               


                ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ

Мои руки не вдеты в колодки.
Позвонки не хрустят вдоль креста.
Привкус голода, вязко-солодкий,
Не господствует в полости рта.

Мне не вырваны ногти щипцами.
Не раздроблены пальцы в тисках.
И на дыбе (попробуйте сами)
Не стучит моё сердце в висках.

И клейма не ношу я на теле.
И ступни мне огонь не лизал.
И в пустые глазницы доселе
Не глядел мне прохожий шакал.

Целы руки, не сломаны ноги,
Острой жаждой язык не сожжён.
Я босою по голой дороге
Не ходила с судьбой на рожон. 

Мне морозом лицо не дубили.
Ранним утром на казнь не вели.
Даже пальцем ни разу не били.
Что ж – лелеяли и берегли?

Нет. Мне дыба – людские поступки.
Пепелище – людская молва.
Я готова идти на уступки,
Если буду наутро жива.

Я расширю глаза от удара
Топора по звучащим устам.
Я не пара, не пара, не пара
Тем, кто смотрит на казнь по утрам.


 
                ВЕРА В СЛОВО

Стих – это гибкое тело, он чрезвычайно послушен.
Я его страсти хотела, чтобы раскрыть свою душу.
Здравствуй, взошедшее Слово, ты охватило полнеба.
Всем бы сиянья такого, и нестраданья мне бы…
Я целую все грани, все прожилки, все пятна
Слова, что было ране вхоже, но непонятно.














“ИДУ ПО ДЕРЕВЬЯМ…”

ВЕСЕННИЕ ХАЙКУ

            * * *
Такая бурная весна,
что можно ходить
только по бордюрам.


          * * *
Зеркало мелких луж
на сером весеннем насте.
Иду по деревьям.         


         * * *
Под талой водой –
утонувший бордюр.
Там своя Атлантида. 



               СЕНРЮ

                * * *
Разжимаю картридж
принтера, зажевавшего страницу.
Уважаемый, скажите “а”.   


                * * *
Упало зрение,
и каждый кругляшок на земле
кажется монеткой.


“А ВОТ ДУБРОВСКИЙ НЫНЧЕ НЕ ДУРАК…”


* * *

Мальчик Пушкин, открывший в Стихире окошко,
тщетно ждёт номинаций, вникая в игру,
и, побит за глагольные рифмы немножко,
возвращается мирно на “Классика.ru”…



       ПОЧТИ ПО ПУШКИНУ

Какая-нибудь Маша на “mail.ru”,
открыв дупло с любовной перепиской,
клавиатуры нежную кору
тревожит пальчиками не без риска.

А вот Дубровский нынче не дурак!
Он Маше шлёт приятные амуры,
а сам на порносайтах только так
живёт под ником, скажем, “Троекуров”…

Нет, он не остановит кадиллак,
в котором Маша, выданная замуж,
подушечками пальцев, теми – да уж! –
что слали письма, трёт туман стекла…


РАССУЖДЕНИЯ СИСТЕМЩИКА
    О СОТВОРЕНИИ ЧЕЛОВЕКА

Бог – разработчик Евы и Адама.
Адам был создан первым. Из его
Ребра была придумана программа.
И в ней не изменилось ничего?

Не может быть. Творец исправил в Еве
Недоработки мужа и создал
Второй раз в этой совершенной деве
Свой образ (но опять не идеал).

Так, значит, альфа-версия (мужчина)
Должна быть хуже версии второй?
И, видно, в этом кроется причина,
Что женщина лидирует порой.

– Всё это бред, – отвечу я проворно,
Не веря в сотворенье и Эдем.
А даже если верю, то, бесспорно,
Молиться не смогу через модем.

Бог не был программистом – не знакома
Творцу наука новая была.
И первый блин у Бога не был комом,
А Ева только яблоки рвала.


                МУКИ ТВОРЧЕСТВА

При близком общении
с мужчинами-
поэтами
женщины нередко впадают в муку паронимии:
кто он –
парнасожитель или просто порносожитель?


ФИЗИКО-ХИМИЧЕСКИЙ СОНЕТ

Ты сказала: “Все науки люблю.
Только физику и химию – не очень”.
Нелюбовь твою сведу я к нулю
(Не по Цельсию), дружок, если хочешь?

За глаза твои полцарства отдашь,
А улыбка – ах, мои аплодисменты.
Ты прозрачна и чиста, словно H-
дваО. Смех твой серебрист, как Ag.

Притяжение к тебе, как к Звезде,
Разных душ и тел, их вращенье
Вкруг тебя соблюдается везде!

Против чар твоих бессилен термояд.
Если чуточку изменишь своё мненье,
Получу твой положительный заряд! :)


                ШТИЛЬ

На горизонте сервера “mail.ru”
нет кораблей… “У Вас нет новых писем”.
Мне штиль не в штиль. И чайки поутру
кружат вокруг, иных не зная миссий.

Синеет гладь, безбрежна и ровна…
А сколько от тебя даров бывало!
Я жемчуг розоватый, как десна,
как твой язык, по телу рассыпала…

Ты слал эскадры, милый мой пират!
Ощерясь, караваны боевые
салютовали, что везут – о диво –
твой новый дар на тысячу карат.

Признаний ожерелья, как смола,
тягучей массой шею обвивали…
И мышцами, как смыслами, играли
твоих матросов смуглые тела…   

…Но если не напишешь ты сейчас –
хоть чудо-пушка грянет золотая!..
Увижу нового письма баркас
и уничтожу, даже не читая.


                ИСПОВЕДЬ ЧЕРВЯЧКА, ЖИВУЩЕГО В ОРЕХЕ

Я живу не в скорлупке ореха,
А в самой сердцевинке его,
Иногда выбираясь для смеха
Поглядеть на своё торжество:

Сколько съедено, сколько осталось
Подточить, чтоб, душой не кривя,
Констатировать – ах! что за жалость,
Стал орешек презренней червя.

Я слежу, как глядит он убого
И заметно ли это для вас,
И не дай Бог исчезнет тревога
Из печальных ореховых глаз.

Золотой скорлупой не прельщаюсь
(Не моё, но и людям не дам) –
Я впиваюсь, въедаюсь, вгрызаюсь,
Я сломаю его пополам!

Только, верите ль, крепкий орешек
Мне достался, и даже порой
От его остроумных насмешек
Я червяк, никакой не герой.

Я веду подрывные работы,
Но, клянусь я его красотой,
Мой орех позолоченный что-то
Всё не стал вожделенной трухой.

Он смеётся, он выглядит броско
И, конечно, имеет успех,
А по мне – лучше семечек горстка,
Чем один золочёный орех.

Но боюсь я, что люди увидят
И признают сокровище в нём,
А меня, квартиранта, обидят               
И отнимут довольство и дом.


                ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ДАЛЬТОНИЗМ

Я смотрю сквозь синее стекло
В небо. Мне не видно синевы
Без стекла. И радостям назло
Я не чую зелени травы.
 
Солнце жёлтой птицей не взлетит,
Белым диском не спалит виски.
И луна со мной не говорит –
Я её не вижу от тоски.

Но тебя увижу я везде.
Ты горишь, столь зримо золотой,
В ярком небе на моей звезде,
Названной Любовью, но слепой.

                1993 г.



МАЛЕНЬКАЯ ТОНИЧЕСКАЯ
                ОТПОВЕДЬ

Требующим субординации,
Боящимся, что я настоящая, –
Кто мы? что мы? Мы все пылинки. Только я – говорящая,
А вы – лишённые этой акции.

“ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧЕМ РИСКУЕТЕ…”


                ЛОРЕЛЕЯ

Ты сказал: “Какая ты куколка,
Златовласая Лорелея!
Я хочу поцелуя – ну-ка, как
Ты меня поцелуешь? Смелее!”

Словно сказку, картинку рисуют те,
Что живут, не жалея елея…
Вы не знаете, чем рискуете,
Заглядевшись на Лорелею?


                * * *

Я смотрю на себя твоими глазами.
Я классическая красавица.
Я красивее всех на свете.


                * * *

Я влюбилась в графа Монте-Кристо
И хотела быть его женой.
Я носила южное монисто
На высокой шее молодой.

Он вошёл, красивый и суровый,
До корней волос аристократ.
Для Гайде он был такой же новый
Полтораста лет тому назад.

Светской обольстительной беседой
Я его не стала услаждать.
“Жаль, – сказала, – что не мне – Мерседес
Довелось Вас, граф, из замка ждать”.

Граф мне улыбнулся иронично
И прищурил акварельный глаз:
“Это было б, детка, преотлично –
Ты тогда ещё не родилась”.

Я не стала умолять остаться.
Он не стал проситься – отпусти.
Мы сидели, может показаться,
На ладонях Млечного пути.



  ГЕОМЕТРИЧЕСКИЙ ПАССАЖ ДОНЖУАНУ

Я клетка твоей печали. Печаль твоя лишь во мне.
Мои углы помешали твоей прямой стороне.

Я многоугольник боли. Ты кактус пустых затей.
Но, кажется, ты доволен блуждать в ячейках сетей.

Ты с нею похож на циркуль – разомкнут и чертишь круг.

Ты ей надеваешь бирку с номером наших рук,
Наших губ и объятий, наших уст, но не уз.

Я не могу, приятель, с тобою быть наизусть.

Я знаю все оправданья, все лепетанья. Нет!
Я изучила страданье в школе прожитых лет.

Я чистый цветок. Я чайка. И, донжуан, не тебе
Перечить моей отчаянной, но прекрасной судьбе.

Иди подобру-здорову. К ней стороной прямой –
Если она готова быть десятой женой.

                * * *

Скажи, в чём я повинна пред тобой?
Не в том же, что тебе другие лгали,
Молчали, плакали в жилетку, гнали
И отказались жертвовать собой.

Я не хочу. Мне странно и смешно:
Моё с восторгом ты не шепчешь имя
И ставишь непонятное “равно”
Меж мною и какими-то другими.

Я не привыкла так. Я правлю бал.
Мне кланяются в ноги кавалеры
И узкой туфли памятный овал
Целуют так, как знамя офицеры.

Мой пояс изумрудами расшит,
И ниспадает только перед теми,
Кто пылко любит и не говорит
О прежней страсти, словно о проблеме.

Но ты мне интересен просто так.
Пусть не звучат салюты и фанфары
В твоих устах. Быть может, добрый знак
Твоё молчание с моим на пару?
               

                * * *

Я живу в опиуме любви.

Мой сосед справа выгуливает собаку именно тогда,
когда я иду на работу
(а у меня гибкий график),
к тому же сосед обременён женой, детьми и собакой,
которыми жертвует ради мгновения приветствия меня.

Сосед слева возится с дверным замком,
пока я не вернусь домой…

Я живу в опиуме любви.

Но не страдаю от зависимости,
потому что точно знаю,
что вся эта любовь, существующая в брызгах,
сконцентрируется в одном человеке,
который будет любить меня безбрежно,
и в такой же степени я буду счастлива…



                * * *

Я отдаю себя тебе.
Я объявляю бой священный
Глухой, мучительной борьбе
Душ тех, кто любит меня тщетно.

Я колокольный их набат.
Добыча, что приятно рыскать.
Я почему-то нарасхват.
Я существую в мелких брызгах.

Я отрекаюсь, не скорбя,
От самоидолопоклонства.
Я буду жить с тобой любя
И греться у большого солнца.


                ИСПОВЕДЬ ЦАРЕВНЫ-ЛЯГУШКИ
    
Ты ждал меня среди болот,
Где я, твою стрелу оставив,
Вела себя наоборот –
Не сказочно, но не слукавив.

Мне нравился твой старший брат.
Широк в плечах и ликом древен,
Он с виду был аристократ,
Но презирал, увы, царевен.

Меня держал он у ворот
В печальном образе лягушки.
Прошёл унылый третий год,
И он женился на дурнушке.

Мне полюбился средний брат.
Он был высок и бесконечен
В речах. Он был безумно рад
Ласкать мои девичьи плечи.

Я для него – прости – сожгла
Свою лягушечью одёжку.
Я потеряла, не нашла
Свою любимую серёжку.

Я растеряла закрома,
Я не закрылась рукавами.
Я лебедивою плыла
За ненасытными глазами.

Он был глубок! Он не самец.
Он чище и наивней брата.
Его невинности конец
Стыкуется с концом разврата.

О, младший и любимый сын,
Наследник, брат, жених, сожитель!
Я сброшу с век ненужный сплин.
Вы, некрасивые, тужите!

Я полюблю тебя, третьяк,
За мной пришедший на болото.
Мне хочется проведать, как
Живётся, если любит кто-то.




































“ТАК И ИТАК ДЛЯ МЕНЯ НЕ ДОСТАНЕТ…”


                ИТАКА

Я завершаю атаку Итаки.
Я достигаю желаемой цели –
чтобы не знать больше в жизни атаки,
чтоб на Итаке моей птицы пели.

Здравствуй, Итака – итоговый остров.
Так и Итак для меня не достанет.
Здравствуй, мой новый, не тлеющий остов
лиры былой, что к себе снова манит...


               
         МОЕЙ КНИГЕ

Книга, сердце ль не расплачется,
Не откажется от лиры?
Сердце, в коем боль кумачится
Красным кулаком кумира…

Я вчера забилась в норочку,
А искусство не впускала.
Я просила, книга, корочку
Счастья, руки искусала.

Я прощу ему безветрие
И безглазье-безголовие.
Я взгляну в его отверстия
Глаз, по-прежнему воловьих.

Мы сольёмся, как растения,
Стебельком взойдём на изгородь.
Мы соткём свой День рождения
И озвучим наш Звенигород.

Я не знаю, как извилисто
Я решу свои вопросы.
Злые Парки, три завистницы,
Мне отрежут чудо-косы.

Я найду иное облако,
Я открою остров лично.
Златогривым моим обликом
Наградят меня вторично.


                ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ДРЕВНИХ И НОВЫХ

Юноша нашей планеты, со свежим и пламенным взглядом,
Грек сочетает в вечном вчера, сегодня и завтра.
Грянуло наше завтра. Нет ни богов, ни героев –
Только предчувствия, блики, вздохи, осколки статуй…
Так же щедрое море кричало о Новом свете,
В дар принося Европе горсти семян и кокосы.
                (со взгляда поэта-романтика)



   ОСКОЛКИ АНТИНОЯ

1.
                * * *

Любимый, я забыла твоё имя.
Лишь знаю, что оно звучало, как
симфония. И звуками другими
не вдохновляла я своих Итак.

Любимый, я царапаю глазами
твой лик былой и чувствую спиной,
как время в лодке с долгими бортами
гребёт от нас.
                Ты звался – Антиной,
Красавец, фаворит – ты звался идол.
Я целовала гипсовые швы
твоих ладоней. Бог меня не выдал,
внимая сердцу любящей, увы.

Мой Антиной! К несчастью, только анти-
герой – слепец с раздвоенной душой…
Пусть быль моя о несчастливом фанте,
что нам достался, будет небольшой.

Любимый, не кляни меня… Любимый?


2.
                * * *
Две гипсовых слезы в моей шкатулке,
И отпечатки пальцев на окне,
И звук шагов, всегда ночной и гулкий,
И место от портрета на стене.
Ты мой муляж. Я трепетный хранитель
Античности. Сама почти музей.
Дружок, а ты когда-то был любитель
Наведываться в древний Колизей…



            АФРОДИТА

Я в розовом море купала ладони,
И солнце дрожало на той полосе,
Где я, дар Зевеса прекрасной Дионе,
Явилась из пены в слепящей красе.

Я видела чудо на пенистом ложе
И позже в глазах у богов и людей –
Моей изумительной бархатной кожи,
Моих восхитительных яблок-грудей.

Меня облачали в свои одеянья
Смешные хариты, но, гордая, вновь
Я прелестью щёк возбуждала желанье,
Я блеском очей зажигала любовь.

Я знала оливковых мускулов пенье
И живопись длани мужской, и дитя,
Даруя святое, блаженное тренье,
Росло, в моём теле покой обретя.

Не надо бежать от любви. Я жестока.
Со мной шаловливый ребёнок Эрот.
Я только скажу, и в мгновение ока
Стрелой золотою он в вас попадёт.
               

               
                ОРАНЖЕРЕЯ-ВАЗА

Я не хочу, чтоб опустела ваза,
в которой жили стойкие гвоздики…
Дворянствовали каллы, белолики…
Кичились розы, девятнадцать сразу…

Я не хочу терять любовь Вселенной.
Когда пустеет тело этой вазы,
я чувствую, что я сейчас Елена,
которую не видели ни разу…



                НОВАЯ ВАКХАНКА
       (Подражание “Вакханке” К. Батюшкова)

Как вакханка, я бежала,
Разметавшись впопыхах,
В густокудрых волосах
Отцепилась и упала
И расчёска, и змея
Влажной ленты – испугалась
Мака на его губах
И груди косматой Вакха,
И сужалась колея
Из-за страсти, из-за страха,
И повязка развязалась,
И нагой осталась я.
Он поймал меня, бесстыжий,
Повернул лицом к себе,
Ртом развил мой локон рыжий
И оставил на губе.
Я дыханье огневое
Ощутила, и что сил
Он бедро моё нагое
С сладкой болью захватил.
Я закрыла очи, жарко
Разомлела – не пойму,
Как, невинная дикарка,
Я доверилась ему!
Вакх ласкал мои колени,
И, откинувшись назад,
Он смотрел, как в томной лени
Расточаю аромат.
Я ж его почти любила!
И в пылу его забав
В восхищенье приклонила
Стан на лоно буйных трав.
Я лежала, чуть живая,
И глядела, как злодей
Мне тревожил, лобызая,
Чаши полные грудей.
Сладкий н;ктар собирали
Пчёлы с губ его и рук,
А уста его стонали
Негой самых сладких мук.
От любви изнемогая,
Я представила точь-в-точь,
Как я встала и, нагая,
Чистая, умчалась прочь.



                ВЕЛИКОДУШНЫЙ САТИР

Я примерила тунику,
Кудри заплела назад
И, обвившись повиликой,
Оглядела свой наряд.

Окружилась зеркалами,
Засмеялась, егоза,
И душистыми маслами
Умастилась за глаза.

Закружилась, заплясала
И уняться не могла –
К полю маков побежала,
Где с подружкою была.

С ней мы шли, и нам казалось,
Через чащу не пройти –
А одна не испугалась
Я опасного пути!

В чаще тёмной, непролазной
Было тихо, не дразнил
Эвр меня, с груди атласной
Аромат не уносил.

Никого не повстречала
И промчалась бы стрелой,
Но наткнулась на начало
Вакханалии лесной.
Козлоногие сатиры
Томных нимф полунагих
Умащали маслом мирры
И стонали возле них.

А один – в тугих колечках
На бедовой голове –
Рассыпал себе на плечи
Пряди нимфы на траве…

Пред подружкой вакханалий
На одно колено стал
И, целуя, от сандалий
Ножки ей освобождал.

Я ужасно испугалась,
Заметалась средь дерев,
К древу мирры я прижалась,
Перед ним на землю сев.

Одурманила ли мирра
Или масел запах свой,
Я уснула, и сатира
Лик мне снился, как живой.

Пробудилась – как рукою
Кто поднял меня: сидит
Предо мной сатир и зноем
Глаз на невидаль глядит.

Был он жаркий, как из бани,
И горячий – докрасна,
И прожилки влажной длани
Набухали, как струна.

Взоры я его ловила,
Губы тёмные, и в нём
Я животной половины
Не заметила ни в чём.

Он, шалун, забавы ради
Захватил своей рукой
Лён моих сплетённых прядей,
Нарушая их покой.

Я противилась, но сладкий
Он влепил мне поцелуй –
И расплёл косу в десятки
Пляшущих, кудрявых струй.

Раз – прилёг со мною рядом,
У бедра его нога,
Принялся, пока что взглядом,
Раздевать он донага.

Начал трогать шею, плечи,
В восхищении вздыхать
И волной своих колечек
Надо мною колыхать.

Ждать невмочь ему – с размаху
Снял тунику мне, тогда
Я заплакала от страха,
Я закрылась от стыда.

Он привстал от удивленья,
По щеке моей провёл
Мягкой дланью, как прощенья
Попросил, и отошёл,

Убежал он в поле маков –
Долго раздавался стук,
Не копыт – любимец Вакхов
Унимал сердечный звук.

               
“Я ВАС ПРОШУ СНЕГУРОЧКУ БЕРЕЧЬ…”


              ДЕВОЧКА

...Среди моих зеркальных отражений
Есть девочка – невеста и жена.
И мой близнец она, и искаженье
Меня теперешней, которая нежна,
Рассеяна, как семена –
                по ветру,
Ярка – мечтая ослепить его,
И так щедра, сентябрьскою Деметрой,
Для всех, в пределах зренья своего.

Но этой ли извечной фаворитке
Моих зеркал (я подчеркну – моих),
Не Маргарите – тонкой маргаритке
Достанет сил душевных на двоих?

Та девочка, чей лик я удивлённо
Порой ловлю, разглядывая свой,
Не будет беззастенчиво влюблённой
И слабой, как цветочек полевой.
Она сильна, и недостойным людям
Не станет расточать своих щедрот,
А поцелует мужа и пойдёт
Кормить дитя молочно-белой грудью.

 
                ПЛАЧ ДЕМЕТРЫ. СКОРБЬ МАТЕРИ

Ты девочка.
                Ты – Персефона
в период
                первых
                нежных облетаний.
И нежных пальцев, и желаний
моих дитя, о Персефона –
ты тонкая! И стан твой тонок,
в весенних складках стебель ранний;
ты девочка – и стан твой тонет
в кольце довременных лобзаний.
О веточка – ты без покрова!
Над тонкой косточкою – слёзы.
Поверх страдания и стана нагого –
мои осенние тяжёлые росы.
Я выплачу глаза – и реки
иссякнут – вот вам боль и ревность!
Гранатовая косточка –
                дитя навеки,
моею кровью – на твою верность.
Я вытопчу посевы и жатву,
я сломаю плуги.
                Из круга рвенья
во имя дочери даю вам клятву –
моё последнее осеннее благословенье.


 
               * * *

Я беру уроки сопричастия
Слепому гримёру,
Некрасивой актрисе,
Грустному клоуну...

Каждый из нас в чём-то слепой гримёр.


                * * *

Пусть с тобою будет мой ангел,
светлый, в золотых кудряшках.
Ты будь с ним, пожалуйста, ласков.
Он и так тобою недоволен
с той поры, как ты целовал мои пальцы,
а он беспокойно летал рядом,
целуя мои распустившиеся золотые локоны…


    ТЕБЕ, ЛЮБЯЩЕМУ

Такое чувство, что живёт в тебе
Ко мне, – священное искусство
Давать тепло весне
И тёплый снег весны снегам назло
Держать в руках, беречь его тепло
И не потворствовать его судьбе.



                * * *

Я не тонула в твоих синих глазах.
Но почему же я пишу цикл синих стихотворений?

1993 г.


            РАЗОЧАРОВАНИЕ

– Млечная? – Белее молока.
– Золотая? – Золота червонней.
– Сладкий голос? – Чистая река.
– Мягкий волос? – Волос мягче льна,
              Льнущего к губам, к твоей ладони.
– А какие у неё глаза?
– Густо-синие и, как слеза
Детская, чисты. – Она
Нежная? – Как тысячи сестёр.
– Страстная? – Ах, будет не до сна,
Будешь пьяным с нею без вина!
–  Но глупа.  – Да умница она!
Если хочет, язычок остёр,
Но всегда тактична и скромна.

Он подумал, темя почесал
И разочарованно сказал:

– Слишком совершенная она.
Ну зачем такая мне нужна?



             СИНИЕ МОТИВЫ. СОН

Мне приснилось, что я живу в замке.

У меня длинные, до пят, золотые волосы,
Нежный палец унизан перстнем с сапфиром,
Сквозь широкие рукава белоснежной одежды
Мои руки величаво поправляют корону,
А расшитые жемчугом богатые складки
Прячут белую туфлю с сапфирною пряжкой.

Я не принцесса и не юная королева,
Я просто избалованная юная особа,
Имеющая всё, чего мне не хватает:

Молоко вместо крови в холодных венах.

Иней на стрелах ресниц вместо прежней
Жаркой игры на пушистых ресницах.

Льдинку в груди вместо колкой льдинки
Чужого сердца в дрожащей ладошке.

Матовый снег вместо жара румянца.

Айсберг спокойствия – невозмутимая глыба.

– Нет, разбудите меня – я ещё не готова!

              * * *

Продолговатые сапфиры
в моих ушах
согрелись под твоими губами.

Теперь ещё нежнее зазвучит
твой частый вопрос
при взгляде на мои уши в серёжках:

“Милая, тебе не больно?…”

Ещё теплее будет твой взгляд…


           СНЕГУРОЧКА

Снегурочка – она не изо льда,
Она из голубых прозрачных нитей
Является, как талая вода
В поре слияний и святых соитий.

Из милых жестов, в памяти живых,
Из добрых уст и радости участья
Она растёт, и с трепетом жених
В её ладонях ищет сопричастья.

Она растёт из нежных лепестков
Любви и созидающей  ладони
Того, кто в сонме горних облаков
Её спасает от людской погони.

Прозрачность век и хрупкость синевы,
И красота суровой, хладной ели
Волнуют в ней, как временной капели
Протяжный стук в предчувствии травы.

Я вас прошу Снегурочку беречь
И восхищаться хрупкими снегами,
Ей кудри убирать с покатых плеч
И дуть на губы тёплыми губами.

































“ЭТОМУ ЧУВСТВУ НЕ ЗНАТЬ КОРАБЛЕЙ ВСТРЕЧНЫХ….”


  ШАРИК КАШТАНА

Как шарик каштана, искренне
Падающий в сентябре,
Меня багряными кистями
Ты рисовал во дворе.

И я осыпалась листьями
По рдяной нежной коре
Под поцелуями быстрыми
В самой горячей поре.

Нам отворились пропасти –
Двери в знакомый дом.
Жареный кофе лопался
Жарким сентябрьским углём.

И будто не было нас двоих –
Кофейных зёрен – родней
В коричневой накипи глаз твоих
На розовой коже моей.

Как шарик каштана, падая,
Калеча розовый шёлк,
Была неожиданно рада я
Отдать свой сентябрьский долг.


                * * *

Ты читаешь ноты.
По воскресеньям ты читаешь молитвы.
Ты читаешь афиши, вывески, бегущую строку.
Как в книге судеб, ты читаешь судьбы знакомых.
Ты читаешь Фрейда, Локка и ежедневную почту.
Вчера захожу – ты читаешь Шекспира в оригинале
И морщишь нос от дурного классического перевода.

Но ты не знаешь ни буквы,
Чтобы прочесть моё сердце.


         ЧУВСТВО-АВЕЛЬ

Я отпущу тебя. Можешь бежать.
Только стоишь неприкаянный…
Снова крадёшься ко мне, словно тать, –
К призраку Авеля Каином.

Немо уставился в мой потолок
И вопрошаешь взорами,
Кто эту люстру повесить помог
Между последними ссорами...

Брось меня, милый.
Оставь.
Растопчи.
Вынь мне дитя из чрева.

Только, пожалуйста, не кричи,
что я –
твоя королева…


       ЧУВСТВО-ГВИДОН

Мне больше совсем не нужно стихов
О тебе. Пусть в море бездонном
Блуждает чувство с грузом оков –
Забытым князем Гвидоном.

Пусть хрупкие щепки хочет разбить
Упругостью плеч исполинской.
Ему не удастся свободы испить –
Лишь жаться к груди материнской.

Этому чувству не знать кораблей
Встречных. Оно невесомо.
Этому чувству не знать якорей
Вечных – не знать чувства дома.



                * * *

Ты умер во мне. Как страшно
мне с мёртвым телом твоим
жить в борьбе рукопашной –
с родным, но уже чужим…

Мне нравится голос другого
и волос чернее вакс.
И, может, числа второго
пойдём с ним когда-то в загс…

      

 ПРИГОВОР

Сердце любило три года,
Забыв о былой своей людности,
Всему и бесконечно веря,
Млея от несбыточных планов,
Наконец – изнывая,
Переходя в колотящийся алый крик.

Сердце разлюбило и вновь влюбилось.

Я не хочу жить
В этом глупом, убивающем себя теле,
С этим слепым глупым сердцем!
Мне постоянно (!) больно.
Пустите меня наружу –
Я подозреваю своё сердце в умышленном убийстве.


                * * *

Я понимаю: друг мой – сумасшедший...
Но что же мне не легче ни на миг,
И что же ангел, мне с небес сошедший,
Не переходит с шёпота на крик?

И что же мне не хочется заплакать,
Себя руками крепко обхватить,
Поздравить со свободой и во слякоть
Февральской улицы мечту свою пустить?

Она пойдёт несмелыми шагами,
Посмотрит на дорогу и к нему
В окно попросится, и сядет между нами,
И я его, как прежде, обниму.

Я понимаю: друг мой – сумасшедший,
Но столь же сумасшедшая тоска.
И милый ангел, мне с небес сошедший,
Перстом легонько крутит у виска.
               











“CREDO…”


              * * *
Только пианист-виртуоз,
Лишившийся пальцев,
Сможет понять тебя,
Осознавшего свою потерю.



    ПРИТЯЖЕНИЕ

Какие физические законы
                заставляют меня
                возвращаться только к тебе?

   
FREIE VERSE
GEDICHTE… JUDICHTE…


                * * *

Die Milliliter meines nur zum Viertel j;dischen Blutes
m;nden in den Iordan.
Und Du, Jude,
bist ;berhaupt nicht Wasser, sondern Fisch,
das der biblischen Gew;sser heimische Fleisch.
So bist Du in mir wie in Deinem Element.


                * * *

Ich bin mehr Judin, als Du denkst.
Meine hellen Haare und wei;e Haut sind
das ideale Objekt f;r die Folterqual
in der Hitze Israels.            

      
                * * * 

Du und ich, wir sind der Bibel entstiegen.
Wir haben die Bibel verlassen…
Ich hoffe – auf kurze Zeit.
Unsere S;nde ist heilig, aber die Heilige Schrift ist
hinter oder ;ber
uns.
Wir sind aus der Bibel wie vom Himmel gefallen.
Und auf dem irdischen Boden
erlebten wir die Augenblicke des ewigen Gl;cks. 
Lass uns bel;gen, dass die Bibel ;berall sei,
dass sie endlos ist…
Aber das ist keine Entschuldigung.


ВЕРЛИБРЫ… ЕВРЛИБРЫ…
        (Автоперевод)

            
                * * *

Миллилитры моей лишь на четверть еврейской крови
впадают в Иордан.
А ты, еврей,
вообще не вода, а рыба,
родная плоть библейских вод.
Значит, ты во мне как в родной стихии.


                * * *

Я больше еврейка, чем ты думаешь.
Мои светлые волосы и белая кожа –
идеальный предмет для истязания
израильской жарой. 
 

                * * *

Мы с тобою вышли из Библии.
Мы покинули Библию…
Я надеюсь – ненадолго.
Наш грех праведен, но Священный Текст
позади нас или
над нами.
Мы с тобой упали с Библии, как с неба.
И на бренной почве
испытали мгновения вечного счастья.
Давай солжём себе, что Библия повсюду, она бесконечна...
Но это не оправдание.



      ВЕРЛИБРЫ ШАШЕЧНЫЕ


                * * *

Со мной у тебя не будет эндшпиля.
Потому что не было игры.



                * * *

Твоя рука, занесшая в воздух шашку,
вдруг с тоской вспомнит
мои бережные поцелуи,
и капельки пота, как слёзы,
проступят на ладони.
У кожи хорошая память…
Ну же, твой ход – не медли…


                * * * 

Мой Мастер…
Ты не думай, что я шашка –
послушная, гладкая, белая…
Мол, можно прикоснуться,
спохватившись, поправить (волосы),
на время расстаться…

Я шашечная доска.
Неприкосновенна,
загадочна,
опять нова…
Я поле боя.
И ты опять не сводишь с меня глаз.


                NON СREDO*

Пять лет ты был мой слух, мой Бог Отец,
Служил дворецким в непросторном холле
Жилища моего и в сто сердец
Меня, как сто невест, любил и холил.

Шли сто невест с тобою под венец.
Они (я) шли, и было кредо их:
Я – credo. Ave. То, что ведал стих,
Спелёнутый, как белый лист, как свиток,
Ты знал и тело пел моё. Из ниток
Жемчужных вил ему наряды, сам
Облекшись в рубище, уча чужой устав,
Мой лоб прижав к воркующим устам.
   
Но не зачал детей мне. Предал их?
О нет, ты – чудо, божество морали! –
Уже любил их. Но, увы, в Аннале
Жила твоя семья. Не поминали
Они тебя за праздничным столом
И косточки от персиков роняли
В портрет, где ты был мужем и отцом. 
Но ты всегда их помнил, милый.
                Где б
Тебя их окрик не застал…   
                И хлеб,
Мной испечённый, скажется отравой,
И мне не быть с тобою, первым, правой,
Когда не суждено второю стать,
И детям нашим вздоха не познать.
И, как тебя ни буду целовать я,
Лишь белоснежный мне подаришь креп –
На подвенечно-траурное платье.


                ЛИКИ

Горел огонь на тоненькой свече,
И, благодарная, свеча горела
В ответ огню, и жарче, горячей
Он целовал податливое тело.

То жёг уста ей, то, дыша ровней,
Он нежился, доверчив к зову млечных,
Покатых плеч, в доступности своей
Прекрасных, соблазнительных и вечных.

Стекали капли по её рукам,
Он обжигался растоплённым воском
И, робок, замирал у входа в храм
Смущённым, загоревшимся подростком.

И ввысь глядел, любуясь и любя,
На светлый образ Божьего подарка.
Она умела отдавать себя
Не ханжески, не раболепно – жарко.

Для них одних листали календарь,
И, выйдя за покой людского круга,
Он был ей нимб, она ему алтарь,
Они любили Бога и друг друга.

Его уста сгорали на плече,
И таял воск под жаркими устами…
Горел огонь на тоненькой свече,
Свеча исчезла, и огня не стало.


                ЗАЧАТИЕ

когда я люблю тебя
я пью коктейль сладкой слюны твоей
в полом стакане
красивых губ

я язык
мои мочки
твои точки касаний
нуга ног
нагое Лобное место
буря
фиеста
твои тонкие пальцы
с моими слились волосами

издалека мы стихийны и цельны
с двумя спинами
под нами цунами

впускаю Леля
в недра общих с тобой гениталий
выше
и ниже
в излучины талий
в сопки коленей
в солнце-сердце
в твердь и жижу

малый усталый
нежного цвета коралла
он бредёт по каналам
и доходит до матки-кроватки

отец его и мать
в этот миг
молнией острой и алой
озаряют постель
теряя в сознанье друг друга
до боли сжимая родные лопатки



                СОЛДАТКА

В том июне были ночи
                тёмно-душные.
И июньскою, как солнце,
                душа моя…
Мужу утром – на войну. Плечи мужнины
из ковша я обливала, из ковша, ковша…

Целовала у висков ложбинки мокрые,
Руки крепкие его, загорелые…
Он прилёг… Я немо плакала: “Егорка мой,
Ты вернись ко мне, прошу тебя, целый…”

Я девчонка, восемнадцать лет и вёсен мне,
После свадьбы мы полгода прожили с ним…
…Той тяжёлой, ох, мозольною осенью
как тужила я в тылу, семижильная!

Но ребёночка рожала без стона я…
А живёт он только в строчке старательной:
“Мальчик – вылитый ты! Будет воином”.
…Умер, и на столбике аккуратненьком

над могилкой, не привечен белым светом он,   
повторяет крошка имя отцовское…
Что же письма мои, да с неответами
возвращаются?.. Да где же ты, сокол мой?

Прогремела гром-Победа салютами!
Я ждала его, ждала, неустанная.
…Он пришёл. И я, увидев, разутая,
к мужу… а с ним гостья незваная.

Руки крепкие его, орден-золото.
А любовь моя, моя – луг нескошенный…
– Это Женька, медсестра. (Очи долу та.)
На сыночка посмотреть не позволишь мне?   

         МУЖСКИЕ РУКИ   

                Велеречива сага рук мужских.

                Я перед ней немею и внимаю.
                В речушках вен всплывают корни рая,
                И тонет Дантов ад за кругом круг.
               
                Как рифы, крепки мифы рук твоих, 

                Когда ребёнка робко ты поднимешь   
                Рукой – которой, древний, верен лук
                С дрожащей тетивой и жёсткий плуг,
                Чей лемех, луг, без рук в себя не примешь.

                Рука мужская – ларь даров мирских.

                Но, лодочкой сложив свои ладони,
                Ты, Божество двурукое, мой Дух
                Рождающей земли, увидишь в лоне
               
                Двух кистей чашу витых линий, донья
                Души, воспевшей чудо тёплых рук.


                ВЕСНЕГ И НЕМИГА
                Славянская сага

Поселился Веснег в беспокойном сердечке Немиги,
В лёгкой лодочке плыл он по сердцу – по вечной реке…
И Немига от всплеска любви замирала на миг и
Вёслам в сильных руках покорялась в хрустальном мирке.

Лились волосы-волны реки или девушки вешней,
И Веснег, заплутав, целовал их судёнышка дном…
Детским ртом откликалась Немига на голос нездешний
И качала Веснега, как чадо, как чудо – родной!

Растекалась Немига… И рыбы, как птицы, кричали.
На прибрежном песке – разноцветье обкатанных дней.
Как тепло было юным влюблённым в забытом Начале,
При рождении чувства, по юной молитве-весне.

Кто виновен, что льда незатейливы злые вериги
И зимою любви не укрыться, босой, налегке?..
От Веснега – веснушки на личике нежной Немиги
И весенние сны… Снег на вёслах, забытых в реке…



                СОНЕТ ОБЪЯТЬЯ

Замешкаться… Не виделись полгода.
Глядеть. И слушать, что он говорит.
…Пускай заря вечерняя горит –
но солнечного ожидать восхода!

Идём вплотную в толчее народа.
Коснулся невзначай моей руки…
Как жгли меня, нечаянно легки,
шаги к нему – любви кромешной всходы.
 
Остановиться. Он уже не снится…
Ещё раз, оробев, чуть отстраниться
и вдруг, про весь аэропорт забыв,

прижаться к цвета персика рубашке
и дать его рукам – родным, вчерашним! –
сжимать лопатки с силою судьбы.


                * * *

Мы знаем, что делать друг с другом...
Как высказать это ясней?..

Так тёплое лезвие плуга
вбирает земля по весне…

Так время ложится на камень…
Так воздух угоден костру…

Не надо учить нас строками
стихов, переборами струн…
 
И только Творец заглянул бы
в один из таких виражей,

чему не обучены губы,
но мёдом сочатся уже...


                * * *

Только розовым пальцам Бога листать календарь,
в котором август похож на серп…

Нам с тобою – смешным Господним кровинкам –
было даровано двадцать восемь летних дней и ночей,
и, неполный, ущербный, месяц август зашёл за тучи…
Как ни смотри в небо, его уже нет!

И всё же счастье быть вместе длилось полный месяц,
ведь это мог быть не август, а февраль в невисокосный год…

И поэтому не странно, что за ним пришёл
хотя и не март, но не простой, а святой СЕН-тябрь…
Он великомученик, и листья под ногами в сквере кровят.

Не удивляйся, мой лучик, если за ОК-тябрём,
солидарным с нами (ОК! вам быть вместе!),

придёт противоречащий НО-ябрь и скажет весомое “но…”,

а дека твоей гитары так усилит мой крик “Я люблю тебя!”,
что ДЕКА-брь быстро перейдёт

в этот пронзающий “Я…”-нварь,

а февраль уже был в августе, ничто не повторяется дважды…

Всё подвластно

только розовым пальцам Бога…
только розовым пальцам Бога…
только розовым пальцам Бога…

Им,
всевидцам,
перебирать двенадцатиструнный год-календарь
и пробовать на ощупь струну,
с поверхности которой сойдёт миг нашей новой встречи…

Богу
больно,
ведь одна из струн
поёт, как серп,   
неутомимо сжинающий
дни,
в которые мы могли быть вместе…

Богу больно?

Его пальцы лежат под ногами в сквере, где нет тебя.
Я сижу на скамейке, поджав под себя ноги.
И ты ступай осторожно!

Жилы листьев кровят.

Где-то в горнем рождается миг. Бережны губы Бога.

Я просто чудачка, которая впервые познала счастье.
И боюсь сделать больно –
Богу, тебе, листьям – внутри облетающего календаря…
















“НАМ ЛИ, МЕЛКИМ…”


                НЕСЧАСТНЫЙ


когда этот жалкий филолог уезжает в отпуск
он уверен что литература замирает

обложки книг наглухо закрываются
как крышки гробов
а у писателей парализует речь и руки



                * * *

На улице потешная девочка лет четырёх
нянчит Деда Мороза.

На стариковских щёчках куклы
детский румянец.
На голове задорная треугольная шапка
с крупным помпоном.

Баюкая куклу, девочка
заботливо поправляет её красный халатик
и по-матерински воркует…

Люди рождаются стариками
и умирают младенцами.

По мере жизни
мы теряем мудрость
и, как подростки,
увлекаемся азартными играми быта…

А быть бы всегда такими взрослыми,
как четырёхлетняя прабабушка Снегурочки 
в этот тёплый, паутинный сентябрьский день…

Или хотя бы
на поре поздней зрелости
не потерять
возможность
войти в новорождённый мир мудрости…

 

   АПОСТОЛ ПАВЕЛ КОРЧАГИН

Наше время на невзмыленной лошади,
чьи подковы не из прежнего металла,
проскакало и ударило наотмашь
обездвиженное тело Павла.

А Корчагин не смог подняться,
лишь забился, как ангел Господний…
Он был ранен в неполных семнадцать,
а погиб, столетний, сегодня.

Неподвижный… Незрячий… Не хрупкий!
Хоть и вздыблены рёбер прутья…
Чудом выжил во времени-мясорубке,
пал во прах во время-перепутье.

С лязгом бьют о землю подковы,
подстилая правдивые саги…
Всё советское стало “совковым”,
странным мальчиком – Павка Корчагин…

В алой, алой крови искупался
и создал себя из пороха смрадного…
Миллионная зрячая паства
шла за ним, как за высшею правдой,

Не до подвигов была падкою,
поменяв иконы на винтовки…
Нам ли, мелким, забывать о Павке,
тихом памятнике правде в Шепетовке…

Люди! Гады! Погиб апостол!
Не толпитесь, нам всем воздастся…
Где ты, правда высокого роста,
где ты, Павкина зрячая паства?..



                КОГДА СЖИМАЕТСЯ СЕРДЦЕ…

На стеклянной витрине киоска
в подземном переходе –
нарисованный Чебурашка.

Полуслепая нищая старушка,
принимая его за продавца,
просит милостыню...

“Сынок, на хлеб…”.   


                ИЗ АДА ДАХАУ

В полосатом рванье,
на последнем дыханье,
Умирая,
я острою киркой точил
Непослушный, пружинящий камень в Дахау –
Для фашистских могил,
для фашистских могил.
Я не верил ничуть
глупым россказням гадов
Про победы противника – как бы не так!
Я, беззубый, грыз камень…
А труп Сталинграда
Оживал под прицелами новых атак!
Дым клубился над печью,
могучий, не робкий.
В дымной туче –
сосед мой по нарам,
как Спас…
Он развеялся с ветром, но, может быть, в топке,
Занимая полнеба, молился за нас.
…Мне уже не узнать,
что советского рая
Я хлебнул
на этапах сибирских дорог…
Чёрным чадом
над стелой героям
изваян,
Я из ада Дахау
вернуться не смог.
               


                * * *

когда её насиловали на заднем дворе

стонали изумлённые голуби
понуро свесив вниз застывшие фарфоровые клювы

гулом девственного океана
рыдал ракушечник замурованный в стенах

заунывно пела трава
впитывая тяжёлые алые капли

молчали только люди

три молодых геркулеса
повелителя вселенной

каждый был занят своим делом

один зажимал ладонью
её широко разинутый искорёженный болью рот

другой держал её скользкие худые плечи

третий млел
закрывая глаза
от набегов
собственного злого пота
 

    С ОБОЛОМ ВО РТУ
 
В Царствии Божием купишь хоромы
На данное бедным из щедрой руки –
Доллары, иены, копейки, сомы,
Камни… Косые взгляды, плевки
Тоже снимешь в Небесном банке.
Воздвигнешь храм хрустальный, как вскрик,
Иль выроешь пальцами погреб-ранку
На теле рая. Один старик
(Он умер в прошлом году от рака
В свои неполные двадцать семь)
Писал мне во сне: “А здесь нет мрака,
И солнца тоже, увы, совсем.
Как ясно помню касания снега
К моим горячим живым щекам!
Пиши мне, детка, в альфа-омега
Моих скитаний – в седьмой вигвам
На Тесной улице, близ лачуги
Поэта третьей иль пятой руки.
Ах, как пичуги певали фуги
На бренном древе!.. Здесь нет тоски:
Я просто привык скулить… Просыпайся”.
Этот парнишка вырос из мантр,
Имел возлюбленных, а не пассий,
В кармане пылился лелеемый Сартр,
Гитара стонала, смеялась, визжала,
Кудлатые мальчики пялились в рот…
Толпа провожала… Смерть прятала жало… 
А гроб был похож на зияющий грот. 
Казалось мне, не было проще и чище
Души: не зрачки, а – гляди! – светляки.
Ушёл налегке, не обрадовав нищих:
С оболом во рту, на глазах – пятаки.
На эту валюту не выстроишь храма.
Ладони пусты. Бог отпустит в кредит
Коры, голых веток. Не стройте вигвама.
Раздайте на храм, Он вернёт депозит.   


             ИКОНА НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Спешу по делам,
но вдруг обращаю внимание 
на дверь
маленького продуктового магазинчика.
Какое-то прекрасное изображение на ней…

Икона?

Фигура с покатыми плечами,
в нимбе,
в голубом свечении…   

Подхожу:
Рекламный плакат. Бутылка водки.

Русский калибр.
Platinum.
Сделано по-нашему.

Сколько людей приложится к этой иконе… 

                СУМАСШЕДШИЙ

Пешеходная тропка – разминочный корт для волшебников.
Я шепчу “Аллилуйя” – замирают летящие автомобили.
Мир прибит, как асфальт, к бренной почве, но странен, как
                Хлебников…
А Меня разбирать эту заумь сюда пригласили.

Я читаю, смотрю. И, вдыхая арабскую вязь набухающих почек,
вижу ласковый шар, апельсин вкруг собачьих зрачков…
Вон восьмидесятилетний юнец, Гарри Поттер в очочках,
а девчонка в бейсболке – бабуля, хотя без очков.

Мир заметно иссяк. Нет красивых, библейских евреев,
в Вавилонскую башню пикируют “Боинги”, “ТУ”…
Я кричу до небес – защитите Мою красоту!
Жаль, иконы, и те, от печали чернея, стареют.

Так стою на дороге – свирепый, небритый, патлатый.
Я второй раз средь вас, но не знаю, с чего начинать
здесь, где каждый легавый себя выдаёт за Пилата
и толкает Спасителя в шею и в мать-перемать.


      РЕКЛАМА

Автобусы раскрашены под пачку чая,
Под стиральный порошок, под кубики “Maggi”.

Нас учат удивительному искусству перевоплощения.

Утром, в жарком запечатанном салоне,
Мы, жалкие чаинки, лежим друг на друге.
Вечером я – маленькая мятная карамелька,
В тесной коробке,
Завёрнута в нарядный бумажный фантик.
Пытаюсь озираться – чья обёртка лучше?
На свидание спешу крупицей порошка,
И любимый приезжает такой же крупицей:
Мы не наглядимся друг на друга, такие одинаковые.

Счастье моё, что я не страдаю клаустрофобией.

Иначе – распахните двери и люки,
Я выпорхну птицей.

Не хочу участвовать в общем деле.

Не хочу идти на пользу потребителю.
И никаких  поездок
В автобусе, раскрашенном под стиральную машину
Или, чего доброго, под канистру моторного масла.

                1997 г.

                АПЕЛЬСИНОВАЯ ДЕВОЧКА

У девочки апельсиновые ноги,
У девочки апельсиновые руки.
И детские нафталиновые боги
Для девочки наги и безруки.

Она живёт и не верит в чудо.
Она всего лишь купается в солнце.
У девочки есть собственный Будда,
Целующий оранжевое лонце.

Недевичья апельсиновая кожа
Со вкусом горечи и сладкого перца.
У девочки в апельсиновые ножны
Запрятано нафталиновое сердце.

Она сошла с лубочных картинок –
Весною апельсинового цвета.
А думает, во что одета,
Про цену надетых ботинок.

Она прекрасна, как тропическая ракушка.
Она достойна иных полотен,
И признаний солёных на ушко,
И десятков любовников, и даже сотен!

Со страстной африканской гетеры
Сдирается кожура, и сочно
На дольки рассыпается вера,
Надежда, любовь и прочее.

Ах, девочка – апельсиновая мякоть!
У тебя апельсиновая зрелость.
Разгляди свою завтрашнюю прелость,
Не пади в свою завтрашнюю слякоть.
 


              СУЕТНОСТЬ

У входа в мой подъезд два больших дерева.
Каждый раз хочу дать им имена
и забываю.














“Я ВЧЕРА ВСТРЕТИЛ МОЛОДУЮ БЕРЁЗКУ…”


    ФРАГМЕНТ ВЕСНЫ

Дремучей ветвью, пахнущей весной,
Не насладиться пальцами и зреньем.
Вдыхать и слушать сладостный покой
И привкус смол узнать прикосновеньем,
Желаньем губ.
                Изведать новизну
Не трепета – биения лесного.
И рассказать грядущую весну
Её истокам, повторённым снова.



        ОТКРОВЕНИЕ

Я вчера встретил молодую берёзку.
Она была такая тоненькая,
Но с уже большими набухшими почками.

Я искренне восхитился.

И стал вглядываться в окружающий мир.
Вот этим липам, например, лет под пятьдесят.


         МОЯ ГАЛАТЕЯ

Каждое утро я общаюсь
Со своей Галатеей.
Я доверяю ей самые интимные тайны.
Она является свидетельницей
Того,
За чем наблюдать я не позволяю никому.
Мы не сводим друг с друга глаз.
Её лик, созданный моею рукой, –
Одна из величайших загадок Вселенной.
Сосед надо мною
Залил стены моего туалета.
На одной из них, удобной для обзора,
Прорисовались причудливые линии.
Я добавил им жизни.

Вглядитесь в мою Галатею.

            
     ДЕТСКИЙ АНГЕЛ

Я вдруг отчётливо
Ощущаю себя четырнадцатилетней.

Мужчина, во все глаза глядевший на меня в метро,
Вернул мне детство –
Кофейные волосы, острые локти, тонкую детскую кожу.
Я часами смотрела в трюмо,
А затем показывала язык и смеялась.
Я не убегала от себя.
Наоборот – та, зеркальная девчонка, ускользала,
Скрывала свои прелести, не дразнилась и не кокетничала.

Так хотел наш общий ангел-хранитель.

Откуда ей и мне было знать,
Что я уже тогда нравилась мужчинам
И они внимательно смотрели на меня не потому,
Что я растрёпана или неряшливо одета,
А потому что я маленькая женщина.
Я и себе не нравилась, чтобы не видеть этого.

Как я рада, что ни один сладострастник
Не целовал мои детские колени. Ave, мой детский ангел.


                НОВОМУ ГОДУ

Не только терпкий запах хвои, длинный дождь
серебряный, часы с финальным боем –
твои черты, но новый свет, ведь ты взойдёшь
над миром каждого Сверхновою звездою.

Ты год, мы люди. Тождество судьбы:
над нами – время, мы с тобою смертны.
Дерзай же, звёздный мальчик, наша быль –
и ветка ели вскоре станет вербной,

Снегурочка растает, и костры
запляшут языками увяданья…
Шампанского воздушные шары
в хрустальном царстве бьются, как желанья.



            * * *

дождь проник в сад
и полил клумбы
с распустившимися георгинами

как удивится вернувшись хозяин ветер

в жилище побывали воры
но ничего не украли
а лишь полили цветы
правда неосторожно расплескав воду

но все ли георгины на месте
и почему стали краше




АВТОНАБЛЮДЕНИЯ


              * * *

Автомобиль –
океанариум наоборот.
Ты за стеклом,
а вокруг акулы
грузовиков и автобусов…


              * * *

Хочу пройти курсы
и получить права
человека.


              * * *

Ребёнок
набрал песка
в крохотную лодочку ладошек,
сделал несколько шагов,
развёл ручонки,
и песчинки разлетелись по ветру…

Временное братство
автобуса,
поезда,
самолёта
в Чьих-то ладонях.

            
               * * *

Разучи танец русских матрёшек
в толчее перехода
к станции метро
“Библиотека им. Ленина”.



































“СО ДНА МОРСКОГО ВЫШЕЛ КРЫМ КАК ДОМ…”

                ПОЛЫННЫЙ ВЕНОК (СОНЕТОВ)
                МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ


I.

…И стала сила Слова серебром,
а век – серебряным. Слова как пули.
Двенадцать стыли, шли, на пальцы дули,
глядели ввысь: Он, “в венчике”, – фантом.

Но вынул Он ещё одно ребро –
в цветаевскую персть весну вдохнул… И   
нагие пальцы хрупкие согнули
из звуков вёсла… Только Русь – паром

разбитый (вплавь… грести нельзя… вести…) –
прибило к Крыму, где в одной горсти
живые травы, мёртвые вулканы,

где синий киммериец Коктебель
укладывает ветер в колыбель
седой полыни на кудрях у Пана.

II.

Седой полыни на кудрях у Пана,
сплетённой с мятой в дружеский венок,
волшебен жгут…  Здесь и костистый рог
древнейших скал, как вереск, гибкий, пьяный:

зверьё и птицы, чудища… Осанна
природе, чей стилет или клинок
творят из гор подобия. Стрелок
таится с луком за кустом – Диана?

О – гунн, татарин, турок, печенег,
скиф, славянин, хазар… Любой набег
хранит земля. И ржавый бок кальяна,

и ветхую монету… Мифов тьму
вода и берег жалуют ему –
киммериянину Максимилиану.

III.

Киммериянину Максимилиану
к лицу полынный нимб. Как лес дремуч
на голове! И мучь его, не мучь –
из львиной шевелюры великана

глядят сапфиры (тёплые!). Он рано 
и угадал и принял к счастью ключ:
полынный жгут не жгуч и не колюч –
терновый жжёт и оставляет раны.
 
Медведь? Садко? Сказитель? Дюжий эллин? 
Правитель в облаке пажей и фрейлин?
Огромный бородатый гном?

Не знает время, кто он! Но навстречу
в те дни ему, Волошину-предтече,
со дна морского вышел Крым как Дом.


IV.

Со дна морского вышел Крым как Дом
Поэта. Киммерийские Афины
открыли чрево: море, пляж старинный,
библейские холмы и окоём,

нагромождённый каменным зверьём.
Усыпан берег яшмой. Волны-вина,
меняя цвет, текут к тебе – черпни, на! –
соль зелья опрокидывай вверх дном.

Потухший Кара-Даг стоит иконой,
а рядом – Одиссеев понт со стоном
упрямо лижет бухту. Грот – проём

к властителю умерших душ Аиду.
На ужин – чтенье, дикий мёд, акриды.
Суровый Коктебель спит добрым сном.

V.

Суровый Коктебель спит добрым сном,
весь сине-рыже-розово-лиловый.
Здесь месяц помнит, белая подкова,
как плыл “Арго” за золотым руном.

Здесь в ноздри – порох пыли. НеСодом,
АнтиГоморра всех принять готовы.
Хозяева не спросят – что вы, кто вы
и почему голодный и пешком.

Зубчатость гор как стрельчатый собор.
Застыл навеки корифей и хор. 
И панорама глазу – без изъяна.

Венецианских ваз хорош узор,
но только с Максовых великих пор   
земля нагая стала легче манны. 
 

VI.

Земля нагая стала легче манны
для тех, кто был здесь. Море, помнишь, а? –
как здесь гостили цепкий Бенуа,
точёный Брюсов, Бунин окаянный,

пришелец с “Башни” Вячеслав Иванов,
стихийная Марина, Белый А.,
миф Макса – Черубина Габриак…
И соляная каменная Анна,

и тёзка Горький, и эстет Бальмонт,
по щиколотку став в античный понт,
рождали строки разного романа.

“Гомер и море…” – слушал Мандельштам…
Свод Коктебеля превращался в храм,
Волошин нежно пестовал титанов. 



VII.

Волошин нежно пестовал титанов.
Кузнец, чеканщик человечьих “я”,
он чтил святую плавность бытия –
полдневную незыблемость и прану.

Как истый жрец, молился Солнцу рьяно
и камни призывал к себе в друзья…
С ним не одна разумная змея
лишилась жала древнего обмана.
 
Поссорить Макса с кем-то невозможно,
не брали верх над ним ни гнев, ни ложь, но
вдруг ясновидец просыпался в нём:

хозяин в руку брал ладонь, и, может,
он знал извилинки души прохожей,
рисуя сердцем, кистью и пером.


VIII.

Рисуя сердцем, кистью и пером,
Макс создавал сплошные акварели. 
Сожжённая природа Коктебеля
в нём глаз соединила с языком.

Сквозь почву скалы лезли напролом,
приветствуя его, и вслед глядели,
меняя лики… Он стоял у мели,
но видел остро, за земным ядром.

Сквозь мифопоэтичность миражей
Макс чуял оси точных чертежей
и трепет прочной буквенной колонны.

Латинский Дух алкеевых страниц,
он пред историей склонялся ниц –
в хитоне, босоногий, всевлюблённый.



IX.

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,
он с детства путешествия любил.
И азиатскую арбу, и Нила ил,
и лотос, и тибетские поклоны –

в душе. Попал в Париж во время оно. 
И бархатную куртку там носил,
дышал, кипел и жил что было сил…
Но в Коктебель тянулся непреклонно.

Он с “серой розой” сравнивал Париж.
И город подарил любовь, но тишь
желанную – Парижа знало ль лоно?

Среди классических страдалиц Маргарит
Волошин выбрал пару. Мир стоит.
Макс сочинял извечные законы.   

X.

Макс сочинял извечные законы,
вводя Сабашникову в крымский рай.
Впорхнул светлоресничный, рыжий май
в покои сердца, синей бухты склоны. 

В ветвях Версаля Зевс узнал Юнону.
Ах, в галереях Лувра: “Слово дай –
Любить!” Черёд твой, Гретхен – так играй
брезгливо сердцем, древняя матрона! 

Макс был в Париже свой, не кто попало,
живой типаж Латинского квартала –
Марго и обронила честь свою.

Пан брызжет счастьем. Но судьба такая –
жить, призрак тонкой Гретхен упуская,
объединяя всех в своём раю.




XI.

Объединяя всех в своём раю,
Елена (мать) звалась великой Пра.
Кормила люд амброзией с утра
в сапожках, шароварах: “Я в строю.

Орлиный профиль, красоту свою –
в табачный дым. Я вся уже вчера.
Сегодня – Макс, рождённый мною Ра.
Сурова внешне, я юдоль сдаю

прохожим странникам. У щиколоток льва
гляжу, как горькая полынная трава
с главы его летит мне на седины.

Германско-запорожских Макс кровей.
Его усыновили суховей
и Русь – в устах живущая былина”. 


XII.

И Русь – в устах живущая былина,
и Франция – культурный Монпарнас, –
свидетели, как богатырь Пегас
ваялся Максом из подручной глины. 

Сам бандурист, гусляр, свободный инок,
Волошин знал тягучий русский сказ,
куплет французский – пляж пускался в пляс
и сок стихов жал из аквамаринов.

В гражданскую проклятую войну
Макс (зря?) ничью не выбрал сторону.
Он стал за мать, которая невинна

в сыновних распрях. Белый, Красный брат
сливались в розовом. И Русь, простой солдат,
дышала жарко в спину исполину.



 XIII.

Дышала жарко в спину исполину
история житий, вождей, вожжей,    
убийства в Угличе, раскола, мятежей,   
“кровавых воскресений”… Стаей длинной

слетелись в Коктебельскую долину
за Максом мифы, для живых уже
открылся грот… Ликуя, жен, мужей
встречал Волошин свистом соловьиным.

Лилит (?) болит в груди, где холст-рубаха
в крови от сердца. Сам, из горстки праха,
создал он Еву. Но любовь ничью

так не ценил, как зов земли-константы.
О чём шептали крымские атланты
живущему у мира на краю?


XIV.   

Живущему у мира на краю
и с миром отошедшему – раздолье…
Он не терпел преграды, копья, колья,
лишь – горы, море, степь и слов струю…

При жизни видел крымский Гамаюн
свой лик-гору на Чёрном море. Солью
покрыты веки, лоб тяжёл… Весло ли
рыбарь замедлит, думы взяв в ладью?..

Могила в самом сердце Киммерии.
Вкруг Феодосия, Судак и дух Марии,
второй супруги, плачут здесь втроём.

Могучее в глубинах моря тело.
Над Коктебелем снова Солнце село,
и стала сила Слова серебром.

 

 XV.

…И стала сила Слова серебром
седой полыни на кудрях у Пана.
Киммериянину Максимилиану
со дна морского вышел Крым как Дом.

Суровый Коктебель спит добрым сном,
земля нагая стала легче манны.
Волошин нежно пестовал титанов,
рисуя сердцем, кистью и пером.

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,
Макс сочинял извечные законы,
объединяя всех в своём раю.

И Русь – в устах живущая былина –
дышала жарко в спину исполину,
живущему у мира на краю.





















“И СЕРДЦЕ…”

          АВТОЭПИТАФИЯ

Я – камень – не тяжёл ли для неё,
Чьи хрупкие останки подо мной?..
Ей мал был и высокий окоём,
И сердце, и безоблачный покой…
Она любила изнутри сиять!
И знала, кто ей лучшие друзья:
Язык, поток людей, златая прядь,
Взгляд к небесам и поневоле – я…


























“EIN SCHATTEN REICHT’ IHM EINEN IRDNEN BECHER… ”

“И ТЕНИ ЧАШУ ПРИНЕСЛИ ИЗ ГЛИНЫ…”

ПЕРЕВОДЫ

Райнер Мария Рильке
(Rainer Maria Rilke)

                BUDDHA

Als ob er horchte. Stille: eine Ferne...
Wir halten ein und h;ren sie nicht mehr.
Und er ist Stern. Und andre gro;e Sterne,
die wir nicht sehen, stehen um ihn her.

O er ist Alles. Wirklich, warten wir,
da; er uns s;he? Sollte er bed;rfen?
Und wenn wir hier uns vor ihm niederw;rfen,
er bliebe tief und tr;ge wie ein Tier.

Denn das, was uns zu seinen F;;en rei;t,
das krei;t in ihm seit Millionen Jahren.
Er, der vergi;t was wir erfahren
und der erf;hrt was uns verweist.


                БУДДА

Он будто слушал. Тишина – и даль...
Мы даль задержим, но, увы, не слышим.
А он звезда. И вкруг него звездам
другим гореть, над нашим зреньем выше.

Он – всё. Действительно ль мы ждём,
что он увидит нас? Ему ль нуждаться?
И если мы пред ним здесь ниц падём,
ему, как зверь, глубоким оставаться.

Ведь то, что тянет нас к его стопам,
в нём миллионы лет уже витает.
Он забывает то, что слышно нам,
                и знает то, что нас не допускает.
      
         EINE SIBYLLE

Einst, vor Zeiten, nannte man sie alt.
Doch sie blieb und kam dieselbe Stra;e
t;glich. Und man ;nderte die Ma;e,
und man z;hlte sie wie einen Wald

nach Jahrhunderten. Sie aber stand
jeden Abend auf derselben Stelle,
schwarz wie eine alte Citadelle
hoch und hohl und ausgebrannt;

von den Worten, die sich unbewacht
wider ihren Willen in ihr mehrten,
immerfort umschrieen und umflogen,
w;hrend die schon wieder heimgekehrten
dunkel unter ihren Augenbogen
sa;en, fertig f;r die Nacht.


               СИВИЛЛА

Когда-то в древности её старухой звали.
Но каждый день, не изменяясь, проходила
она той улицей. И переделали мерила,
и, как у леса, жизнь её считали

столетиями. А она стояла
на том же самом месте каждый вечер,
сравнима с цитаделью, чёрной, вечной,
высокой, выжженной, усталой;

от слов, что, даже если не захочет,
росли в ней против воли беспощадно,
звенели постоянно, облетали,
в то время как, вернувшись к ней обратно,
под своды глаз другие оседали,
невнятные, готовясь к ночи.


Эльза Ласкер-Шюлер
(Else Lasker-Sch;ler)


           GEBET

Oh Gott, ich bin voll Traurigkeit...
Nimm mein Herz in deine H;nde –
Bis der Abend geht zu Ende
In steter Wiederkehr der Zeit.

Oh Gott, ich bin so m;d, o, Gott,
Der Wolkenmann und seine Frau
Sie spielen mit mir himmelblau
Im Sommer immer, lieber Gott.

Und glaube unserm Monde, Gott,
Denn er umh;llte mich mit Schein,
Als hilflos noch und klein,
– Ein Fl;mmchen Seele.

Oh, Gott und ist sie auch voll Fehle –
Nimm sie still in deine H;nde...
Damit sie leuchtend in dir ende.


            МОЛИТВА

О Бог, печали я полна…
Прими в свои ладони сердце –
Пока не разгляжу конец я
В движенье вечном, до темна.

О Бог, я так устала, Бог,
Волшебник облаков с женою
Играют в небесах со мною
Всегда лишь летом, милый Бог.

Я верю месяцу, о Бог,
Ведь он сияньем укрывал.
Ещё беспомощен и мал,
– Душевный лучик.

О Бог, и как грехом он мучим –
Прими его к Себе ладони…
Чтобы сиял в Тебе достойно.


             GOTT H;R...

Um meine Augen zieht die Nacht sich
Wie ein Ring zusammen.
Mein Puls verwandelte das Blut in Flammen
Und doch war alles grau und kalt um mich.

O Gott und bei lebendigem Tage,
Tr;um ich vom Tod.
Im Wasser trink ich ihn und w;rge ihn im Brot.
F;r meine Traurigkeit gibt es kein Ma; auf deiner Waage.

Gott h;r... In deiner blauen Lieblingsfarbe
Sang ich das Lied von deines Himmels Dach –
Und weckte doch in deinem ewigen Hauche nicht den Tag.
Mein Herz sch;mt sich vor dir fast seiner tauben Narbe.

Wo ende ich? – O Gott! Denn in die Sterne,
Auch in den Mond sah ich, in alle deiner Fr;chte Tal.
Der rote Wein wird schon in seiner Beere schal...
Und ;berall – die Bitternis – in jedem Kerne.

       БОГ, СЛЫШИШЬ…

Ночь обнимает возле глаз
Кольцом из мрака.
Пульс превратил мне кровь в огонь, однако
Был также сер и холоден мой час.

О Бог, я и в живом начале
Жду смерти в свете дней.
Я воду пью и хлеб, давясь, глотаю с ней.
Нет меры на Твоих весах для тяжести моей печали.

Бог, слышишь… Пела я в лазури самой
О кровле дорогих Тебе небес.
Но всё же дня не разбудить мне в дуновении к Тебе.
Стыдится сердце своего бесчувственного шрама.

Где я умру? – О Бог! Видны звезда же
И месяц мне, Твоих плодов долина мне одной.
Теряет ягод вкус уж красное вино…
Но как горчит оно внутри, в сердечке каждом.



Виктор Шнитке
(Viktor Schnittke)


DIE RUSSLANDDEUTSCHEN

Ihre D;rfer schweben
im Nebel der Vergangenheit.
Ihre Herde weiden
unter dem Horisont.
Die Glocken ihrer Kirchen
liegen in der Erde.
Was h;lt den verstreuten
Volksstamm zusammen?
Das Bewu;tsein eines vor Jahrhunderten
begangenen Irrtums?
Die Tr;ume der V;ter?


РОССИЙСКИЕ НЕМЦЫ

Их деревни парят
в тумане прошлого.
Их стада пасутся
за горизонтом.
Колокола их церквей
лежат в земле.
Что держит вместе
разбросанное племя?
Осознание одного заблуждения,
которому больше века?
Мечты отцов?


                * * *

Er stand, ein Kind, in einem gr;nen Garten.
Die junge Mutter reicht’ ihm eine Birne.
Er a; – es war die s;;e Frucht des Lebens.

Er sa;, ein J;ngling, trist auf ;der Steppe.
Ein M;dchen kam und reicht’ ihm einen Apfel.
Er a; – es war der herbe Schmaus der Liebe.

Er lag, ein Greis, im Bett und bat um Wasser.
Ein Schatten reicht’ ihm einen irdnen Becher.
Er trank – es war der bittre Wein des Todes.


               
                * * *

Ребёнком он стоял в саду зелёном.
И грушу молодая мать ему дала.
Он ел – то было жизни сладким фруктом.

Он грустным юношей сидел в глухой пустыне.
И дева яблоко в ладонях протянула.
Он ел – любви то было терпким угощеньем. 
 
Он стариком лежал в постели душной.
И тени чашу принесли из глины.
Он пил – то было смерти горькое вино.





































ПОСЛЕСЛОВИЕ               
               
“ВЕЧНО НЕЗАКОНЧЕННОЕ…”

Книга стихов Елены Зейферт “Веснег” представляет собой органично связанное единство – поэтическую книгу, открывающую мир духовно и душевно богатой личности.
Здесь много вечных сюжетов, знакомых строк, имен известных героев и их творцов, но это – не интеллектуальные игры с культурой, а проживание в культуре, как в своем родном Доме. Пути к Дому проложены – от отцовского Пушкина и материнской всеобъемлющей заботы, от судеб ближних и далеких предков:

                В отчем доме хочу домой…
                Предок! “Кости лежат в Карлаге”.
                Кирха! “Колокол мой немой”.
                Нибелунги! “Ты веришь в саги?..”
               
Отсюда столь естественная для автора причастность и к чужой жизни как своей, неподдельная боль за все живое, страдающее, сиротствующее, мучающееся от неустройства современного мира:

                Я расширю глаза от удара
                Топора по звучащим устам.
                Я не пара, не пара, не пара
                Тем, кто смотрит на казнь по утрам…
               
В ее стихах возникает нераздельность весны и снега. Ощущение себя как точки соприкосновения вечности и временности – и в сближении  инициалов поэта ЕЗ угадывается графический знак бесконечности: “Двое – в бездонной лодке / Льдистых бытийных струй…” (“Знаешь, а мы – две лиры…”).
Хрупкость слова Елены Зейферт, звучащего здесь и сейчас, оборачивается его жизнестойкостью. Оно и узнаваемо, и ново, отчего так свободно включается в заведенный задолго до нее разговор великих собеседников.
Впечатление духовного простора  порождается не только масштабом и единством целого, но и частями этого целого, структурно ему тождественными, будь то отдельное стихотворение, или фрагмент стихотворения:

              слово “солнце” рождаясь сначала звучит как сон…
              слово “Sonne” рождаясь сначала звучит как сын…

или лирический цикл, как, например, “Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину”. Об этом произведении отдельное слово.
Здесь центральный пространственный образ: “Со дна морского вышел Крым как Дом”, – создает ощущение и первозданности мира, и высших взлетов духа, то есть неразрывности культуры и жизни в данный момент на малой точке земного шара – “у мира на краю”. Одновременно говорится  о катастрофичности тех “окаянных дней”, когда и сам мир оказался на краю. Крым предстает как Дом, как единственное пристанище.
Ему изоморфен Дом Поэта: не только храм, в котором “Волошин нежно пестовал титанов”, и они входили сюда (или сходили с верхних этажей культуры), словно на грешную и чистую “землю-константу”, но и приют для голодных и пеших, “прохожих странников”, “Белого, Красного брата”…
Вот почему и Крым как Дом, и Дом Поэта у Елены Зейферт вмещены, в свою очередь, словно в Дом, в “сердце”, в покоях которого “не брали верх… ни гнев, ни ложь”. Большое в малом, которое равновелико большому. Не случайно и самой природой высеченное подобие профилю хозяина Дома: “лик-гора”. И по смерти он будет лежать “в самом сердце Киммерии”.
Узнаваемы в тексте, начиная с заглавия, образы и строки Максимилиана Волошина. В частности, его знаменитый “синий окоём” словно рассредоточивается. Рифменные связи со словом “окоём” оказываются в “Полынном венке” сквозными, получая богатое семантическое расширение. А “синий” вплетается в “сине-рыже-розово-лиловый” венок не только на поверхности текста, но и в меняющем свой цвет море, и в сапфирах глаз, и в имени стихийной Марины.
Узнаваемы эпизоды жизни Волошина; узнаваемы и коктебельские реалии для тех, кто соприкасался с ними и бывал (или даже успел при жизни Марии Степановны побывать) в Доме Поэта. Подлинность волошинского Коктебеля многократно удостоверена, что не может не вызывать доверия к авторскому слову. Однако не только этим определяется притягательность “Полынного венка” Елены Зейферт. От него исходит ощущение свежести и непринужденности.
Это удивительно – ведь автор нигде не называет себя, не выходит на первый план, а между тем личностное отношение к герою и личное мироощущение постоянно присутствуют в тексте и как новое слово о Волошине, и как слово о себе.
Источник этого мы видим в том, что в “Полынном венке” взаимодействуют, сменяя друг друга, несколько интонаций как выразители нескольких сторон авторской личности. Так, стихотворение-магистрал (ХV сонет) и, соответственно, все строки, окаймляющие 14 сонетов, выдержаны в эпическом духе. В развертывании же темы каждого сонета возникают, сплетаются и исчезают самые разные стилевые (и интонационные) оттенки речи: восторженные, повествовательные, разговорные…
Именно разговорность в наибольшей мере, как мне кажется, создает впечатление широкого и лично заинтересованного общения автора с миром, с морем, с героем, с собой и с читателем. На малом, казалось бы, текстовом пространстве – то в прямых обращениях, то в скобочных ремарках, то в веренице вопросов и т.д. – автор обнаруживает себя как активное, направляющее творческое начало, свободно перелетающее из прошлого в настоящее. То в настоящее время героя, то в нашу с вами, читатель, современность, из которой неповторимость и масштабность личности Волошина в проекции ее на историю России и в пространстве мировой культуры проступают особенно впечатляюще.
В ХI сонете, представляющем собой по преимуществу слово матери героя, “великой Пра”, получает продолжение один из лейтмотивов книги “Веснег”, характеризуя и усиливая (тоже непрямо) неповторимо личное авторское начало:

                Германско-запорожских Макс кровей.
                Его усыновили суховей
И Русь…

 Вообще мотив общей колыбели германского и славянских народов  органичен для русской поэзии Серебряного века. В сегодняшней  же ситуации, с ее избыточно острыми межнациональными  проблемами, вопрос  о национальной и культурной самоидентичности может стоять перед человеком как мучающая его личная проблема. И автор “Веснега” ощущает и переживает ее не только как проблему родства и синтеза двух культур, но ближе, сокровеннее: “Рот, вмещающий два языка…”, “В казахстанских славянских Еленах / Заплутала моя Lorelei…”, “Две души истомились в груди. / Сердце! Herz! “Иссякает аорта”…”.
Елена Зейферт находит и поэтически утверждает собственный неделимый образ – символ веры: верлибр. Как известно, это термин, происходящий от французского “vers  libre” и означающий “свободный стих”. Но поэт извлекает и обнажает иные смыслы  этого слова, увидев в нем соединение русской “веры” и немецкой “die Liebe” (“любовь”). Так и называется одно из ее стихотворений – “Верлибр: вера в Liebe”, заканчивающееся следующими строчками:
          
          В области сердца у спасенного из неволи Зайца
          Вижу недостёршееся слово “Liebe”.
.
                Дора Черашняя,
кандидат филологических наук (Ижевск)
“В ЛАДОНИ ГОСПОДНЕЙ РЫБКА Я…”

У слова есть словарное значение. Но слово в “Веснеге” не “просто слово”, и в нём не значения, а Смыслы. Потому что перед нами не только поэзия, перед нами – Лирика. Но это и поэзия с её законами, в которые Поэт, даже предельно самобытный, оригинальный, должен укладывать ткань текстуальности.
У стихового ряда Елены Зейферт – красота в тесноте, в переносах с дактилических клаузул, в музыкальности метра, на наших глазах превращающегося в ритм. Стиховой ряд Елены Зейферт инверсивен, но инверсия совсем не нервная, потому что “в ладони Господней рыбка я”. Рыбке больно каждый раз ударяться об икты в поисках сокровенного. Однако, может быть, в этом и есть Смысл существования! Подобно сердцу, ритм стихов Елены Зейферт бьётся под ударениями, но успевает отдохнуть на межиктовых интервалах, чтобы потом снова сдерживать удар ударения. Это больно, но не страшно, ибо Тот, Кто Свыше, бережно хранит её в Своей ладони...
Ещё цикличность, выскользнувшая из века Серебряного и на поверхности дня сегодняшнего оглядевшаяся и решившая жить по-новому в пространстве Единой Евразии – только не политической, а интимной. И Евразия эта совсем не оруэлловская, а, скорее, гейневская – слитая не идейно, а духовно:

                Я мешаю мифы, словно вина…

Тире у Елены Зейферт не цветаевские – тире другие, молчащие и  манящие. А многоточия – почти чеховские. Поэтому всё, написанное в этой книге, “вечно незаконченное”. Это только кажется, что книга замкнута обложкой, завёрнута в начало и конец. Книга Елены Зейферт – песня. И песня эта не может быть завершена, поскольку бытие бесконечно.
Отсюда такая лейтмотивная для всей книги мысль о сотворчестве как высшем проявлении творческого начала. Елена Зейферт не одинока в поэтической вселенной – поэт достраивает то, что закладывалось веками в мировой лирике. И потому совсем не случайно порою возникает ощущение, что где-то наверху сошлись тени Рильке и конгениального ему читателя-современника, Елена же, прежде всего оставаясь самой собой, с позиций человека, живущего на сто лет позже, словно бруклинский медиум, транслирует их неспешный разговор. Тогда чтение осложняется, тогда надо не только чувствовать, но и думать. Поэтому и на читателя ложится великая миссия сотворца, ведь этот мир никогда не закончится.
Мир Елены Зейферт это и мир звуков – звенящий или жужжаще-шуршащий. Ещё немного национальный мир: русский, немецкий. Но только немного. В большей степени мир Елены Зейферт универсален, архетипичен. Однако – парадокс – уникален. И уже непонятно, сверху ли Бог или рядом? Дрожащий щенок, кофейное зёрнышко или дверная ручка – не выше ли Бога?
В тотальном Еленином евразийстве органично сливаются противоположные начала. В точках слияния – рождаются Смыслы. “Я” осваивает многомерный космос, где Москву и Караганду (почему-то хочется вслед за Галичем читать это название по слогам, ударяя на каждую гласную) от Мюнхена и Берлина отделяет нажатие Enter’a; где героев литературы ничего не отделяет от “Я”; где мир Интернета не на экране дисплея, а в душе; где книжность сплелась с сердечностью, кириллица – с латиницей, античность – с грядущим. Иногда становится страшно: а выдержит ли мир такое сплетение? Но дочитываешь до очередного пробела и удивляешься: мир только качнулся, однако устоял, ведь эти плечи только кажутся хрупкими… Елена Зейферт в состоянии не только попросить беречь Снегурочку: “Я вас прошу Снегурочку беречь…”. Всюду оставаясь её “четырёхлетней прабабушкой” (“На улице потешная девочка лет четырёх / нянчит Деда Мороза…”), она может cама “Снегурочку беречь”.
Елена Зейферт в слове – хранительница. Хранительница дома, города, мира, космоса. И при всём этом – хранимая в ладони Господней. Пусть некогда светлый мир стал теперь более реальным. И всё же ничто не мешает совершенствовать не только настоящее и будущее, но и прошлое, ведь “память перерождается в мечту”…
Старая фотография, остающаяся в слове, стала лучше; словесный апельсин вкуснее настоящего; лирические города прекраснее своих континентальных прототипов; детство в стихах ярче всамделишного… Такова уж участь образа – быть лучше, вкуснее, прекраснее, ярче, чем мир по эту сторону зеркала.
И когда кончается музыка стиха, за всеми мирами и вещами остаётся Любовь – такая, как прежде, и совсем новая. А разве может быть иначе?..

Юрий Доманский,
доктор филологических наук (Тверь)

Взгляд читателя


“Я ТКУ СТИХИ. ИЗ ТОНКИХ, ТЁПЛЫХ ЖИЛ…”

“Веснег” – какое неожиданное название для книги стихов, подумала я… Becher, вечер, весенний снег, просто снег… В летнюю июльскую жару ловлю снежинки.
Незаметно наступил вечер, когда я дочитала до конца, вернее, допила поэзию Елены Зейферт...
Поэзия Елены Зейферт – это аллегория полной щедрой чаши, которая утоляет жажду любого жаждущего… Секрет этой чаши в том, что она бездонна. 

Если мои инициалы
прописью
  приблизить друг к другу,
то получится
вертикальный
знак Бесконечности.

А секрет напитка в чаше в том, что он обладает сотней вкусов и запахов концентрата любви, веры и надежды...
Поэзия Елены Зейферт – необыкновенно вещна: надежда имеет отчетливый вкус горячего шоколада, вера вырастает из апельсиновых зернышек, молоко становится синонимом сострадания, а счастье пахнет ароматным кофе... Елена Зейферт привлекает в текст совершенно простые вещи, совершенно обыденные явления. Иногда тем самым напоминая нам, как прост мир, а мы хотим чего-то большего, как часто мы нетерпеливы и незрячи (он не хотел, чтобы письма любимой нарушали его утреннюю идиллию с чашечкой кофе, и письма перестали его “беспокоить”…) или как много вокруг нас живых существ и вещей, требующих нашей любви и зовущих нас на помощь, а мы проходим мимо. Может быть, даже спешим в это время в храм… Но при этом Елена Зейферт нисколько не морализирует, не учит, не навязывает, а наоборот, – открывает. И в этом великое предназначение поэта “открывать”: “Что делать дальше жителям Земли?..  Да просто слиться в мировой романс!”
Язык, вот что еще для нас открывает Елена Зейферт, и чувствуется, какое необыкновенное удовольствие доставляет ей работа со словом, и как ей послушны слова, как крепко они сидят на своем месте, насколько они искренне согласны с тем местом, которое им отводит поэт. Как легко Елена Зейферт перемещается по поэзии Рильке, Бродского, Гете и Гейне… Яркости её поэзии добавляет бархатный немецкий акцент и образы из немецкой литературы и литературы российских немцев, важнейшей частью которой является она сама.
Как удивительно точно, ещё в 2002 г., написал о творчестве Елены Зейферт писатель Вадим Гордеев: “Самые главные качества Елены как поэта и прозаика – профессионализм и незаурядная творческая одарённость. Слово Елены Зейферт не бывает легковесно. В её стихах и прозе все культурные напластования подчинены единому стержню. Это единственная и неповторимая речь, манера, рука Елены Зейферт.
Эта женщина с красивым, хорошо поставленным голосом творит чудо обаяния, чудо сплочения людей. Где бы она ни появлялась, вокруг неё уже через несколько минут возникает кружок людей, глубоко заинтересованных в её очаровании. А происходит это потому, что Елена предельно честна, искренна и дарит себя в общении, ничего в ответ не ожидая, потому что иначе просто не умеет. Елена всегда творит общение на равных, а не дарует его со своих высот, она обладает очень редким в наше время даром – дарить себя миру. О той симпатии, которую пробуждает Елена, выступая на публике, говорить не приходится. В этом отношении она не только истинный представитель своего цеха поэтов и преподавателей, но и просто на редкость красивый человек. Эллинская манера вершить образность, латинская чекань слов, славянская женственность, германская напористость претворяют в прекрасное Бытие раз и навсегда определённое “В начале было Слово…” – как истинно своё”.
Язык для Елены Зейферт – это больше, чем спицы и нитки, это огромное снежное поле для экспериментов и игры: “снегобог снегочей снеговек снегомиг снегоснег”… Иногда игра настолько увлекает всех нас, настолько оказывается лёгок, но вместе с тем крепок напиток, что хочется пить и пить его, таким образом попадая в зависимость. В зависимость от поэзии Елены Зейферт. 

я беру его в руки о бог мой не выпавший Schnee
я дышу тебе в уши любимый Неснег иль Веснег

Наталья Залипятских,
германист
 (Алматы)







































СОДЕРЖАНИЕ


“В ЛАДОНИ ГОСПОДНЕЙ РЫБКА Я...”
Бог. Новый Вавилон
“Заусенцем быть у ногтя Господа…”
Сонет воскресения апельсинов
“Обещал забрать в тридцать два…”
Икона
“Простить Тебе, что я живу в норе?..”
Молитва
Вне сомнений

“МИР ТАК УСТРОЕН…”
Рыба
Барс
Круговорот
Красная книга. Homo ubludens
Птиц
Найдёныш
Пёс из молока

“РОТ, ВМЕЩАЮЩИЙ ДВА ЯЗЫКА…”
Александру Абезгаузу в Германию
Почтовый солдат
Верлибр: вера в Liebe
“Онемечить меня отчизне…”
Мюнхенская золушка
Die Russlanddeutsche

ГРЕГОР КАФКА
Грегор Кафка. Франц Замза

“ЕСЛИ ТЫ ВЛЕТИШЬ (НА КРЫЛЬЯХ – ЛИРА!)…”
Бог Анубис “толстого” журнала
Sonne и Schnee: Cолнце und Снег
1. Перед сном… Чёрная колыбельная Sonne
2. Во сне… Белая молитва Schnee
Поэт
Счастье художника
Е.З.
Депрессия
Октавы. Александрины. Осень
“НЕТ ИМЕНИ У ВЕЩИ…”
“Дверная ручка отслужила срок…”
“На банке кофе – отпечаток дней…”
Вещь
Принуждение лгать
Твои фотографии в детстве и юности

“ТЕНЁТА ВЬЮ ИЗ НАШИХ ТОНКИХ ТЕЛ…”
Язык эльфов
Тебе. Вечно незаконченное
Тенёта
Сотворчество
Но как мы много знаем друг о друге…
Табакерка
“Тебе не знать другой – из твоего ребра…”
“Знаешь, а мы – две лиры…”
Смерть-шоколадка. Лиро-эпический верлибр. Шокопоэма
Цикл из двух писем моему другу по E-mail из Америки
Триолет
Рондо

КРАСНЫЙ ПЕСОК
“Ты бываешь податлив, как незакрытые двери…”
О странной независимости предметов
“Не беспокойся. Не болей. Не бойся…”
Мой ад
Служба точного времени любви. Стихосирена
Красный песок
Никто
Фантомы
“Ты не знаешь ни буквы…”
Рубчик
“Взаимная любовь – зёрнышки…”

“КАК ДЕТСКИЙ КУЛАЧОК БУТОНА ВО ВЗРОСЛУЮ ЛАДОНЬ ЦВЕТКА…”
Первая любовь
Стрела Амура
“Ведь ты не умеешь льстить…”
Любовь из бумаги (Баллада)
“Как детский кулачок бутона…”
Маме. Спаси Бог
Детские боги
Игрушечный домик
“Мальчик, бегущий по краю тротуара…”
Дитя

“УВИДЕТЬ СВОЁ ПАРЯЩЕЕ В НЕБЕ СЕРДЦЕ…”
“Бумага-плющ и плюш моих игрушек…”
“Когда человек переполнен благостью…”
“Родственник не по крови – ближе…”
“У этой девушки пречистый взгляд ребёнка…”
“Залюбоваться!.. Божья красота…”
Сердце-ястребёнок
В предчувствии иврита
Девочке Ботагоз, рядом с которой тепло

“ПОСЛУШАЙ, Я ИЗ САМОЙ НЕЖНОЙ ГЛИНЫ…”
Гончар
Слёзы
“Да, я умею быть красавицей…”
Хрупкое слово
“Орхидея – это архиважно…”

“Я РАСШИРЮ ГЛАЗА ОТ УДАРА…”
“Наступают на горло – не плачу…”
Приглашение на казнь
Вера в Слово

“ИДУ ПО ДЕРЕВЬЯМ…”
ВЕСЕННИЕ ХАЙКУ
“Такая бурная весна…”
“Зеркало мелких луж…”
“Под талой водой…”
СЕНРЮ
“Разжимаю картридж…”
“Упало зрение…”

“А ВОТ ДУБРОВСКИЙ НЫНЧЕ НЕ ДУРАК…”
“Мальчик Пушкин, открывший в Стихире окошко…”
Почти по Пушкину
Рассуждения системщика о сотворении человека
Муки творчества
Физико-химический сонет
Штиль
Психологический дальтонизм
Исповедь червячка, живущего в орехе
Маленькая тоническая отповедь

“ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧЕМ РИСКУЕТЕ…”
“Я смотрю на себя твоими глазами…”
Лорелея
“Я влюбилась в графа Монте-Кристо…”
Геометрический пассаж Дон-Жуану
“Скажи, в чём я повинна пред тобой…”
Я живу в опиуме любви
“Я отдаю себя тебе…”
Исповедь царевны-лягушки

“ТАК И ИТАК ДЛЯ МЕНЯ НЕ ДОСТАНЕТ…”
Итака
Моей книге
Взаимоотношения древних и новых
Осколки Антиноя
Афродита
Оранжерея-ваза
Новая вакханка (Подражание “Вакханке” К. Батюшкова)
Великодушный сатир

“Я ВАС ПРОШУ СНЕГУРОЧКУ БЕРЕЧЬ…”
Девочка
Скорбь матери. Плач Деметры
“Я беру уроки сопричастия…”
“Пусть с тобою будет мой ангел…”
Тебе, любящему
“Я не тонула в твоих синих глазах…”
Разочарование
Синие мотивы. Сон
“Продолговатые сапфиры…”
Снегурочка

“ЭТОМУ ЧУВСТВУ НЕ ЗНАТЬ КОРАБЛЕЙ ВСТРЕЧНЫХ…”
Шарик каштана
“Ты читаешь ноты…”
Чувство-Авель
Чувство-Гвидон
“Ты умер во мне…”
Приговор
“Я понимаю – друг мой сумасшедший…”

“CREDO…”
“Только пианист-виртуоз…”
Притяжение
Freie Verse. Gedichte… Judichte…
Верлибры… Еврлибры (Автоперевод)
Верлибры шашечные
Non credo
Лики
Зачатие
Солдатка
Веснег и Немига. Славянская сага
Сонет объятья
“Мы знаем, что делать друг с другом…”
“Только розовым пальцам Бога…”

“НАМ ЛИ, МЕЛКИМ…”
“На улице потешная девочка лет четырёх…”
Несчастный
Апостол Павел Корчагин
“Когда сжимается сердце…”
Из ада Дахау
“Когда её насиловали на заднем дворе…”
С оболом во рту
Икона нашего времени
Сумасшедший
Реклама
Апельсиновая девочка
Суетность

“Я ВЧЕРА ВСТРЕТИЛ МОЛОДУЮ БЕРЁЗКУ…”
Фрагмент весны
Откровение
Моя Галатея
Детский ангел
Новому году
“Дождь проник в сад…”
Автонаблюдения

“СО ДНА МОРСКОГО ВЫШЕЛ КРЫМ КАК ДОМ…”
Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину

“И СЕРДЦЕ…”
Автоэпитафия

“EIN SCHATTEN REICHT’ IHM EINEN IRDNEN BECHER… ”
“И ТЕНИ ЧАШУ ПРИНЕСЛИ ИЗ ГЛИНЫ…”
ПЕРЕВОДЫ

Райнер Мария Рильке. Rainer Maria Rilke
Будда (Buddha)
Сивилла (Eine Sibylle)

Эльза Ласкер-Шюлер. Else Lasker-Sch;ler
Молитва (Gebet)
Бог, слышишь… (Gott h;r…)

Виктор Шнитке. Viktor Schnittke
Российские немцы (Die Russlanddeutschen)
“Ребёнком он стоял в саду зелёном…” (“Er stand, ein Kind, in einem gr;nen Garten…”)


Стихи пишут многие, и весьма прилично. Но душа жаждет не только стихотворной сноровки поэта, а и его духовной отдачи. Такое сочетание встречается гораздо реже.
Елена Зейферт наделена духовным богатством – ранимостью и искренностью, добротой и пристальностью. Она, питаясь не только русской, но и немецкой культурой, легко справляется с классическим стихом, верлибром, венком сонетов, краткостишием и при этом всегда остаётся самой собой – человеком умным, женщиной любящей, поэтом талантливым… Елену Зейферт глубоко волнует вопрос: «Где ты, правда высокого роста?..». Поэзия и правда (по выражению Гёте) – они уже поселились на страницах книги «Веснег».

                Кирилл Ковальджи

Родословие у Елены Зейферт немецкое, а стихи удивительно русские, с бережным приятием родного, немецкого, – и умные, и искренние, и тревожащие… Трогающие, словом, не только читательский вкус, но и душу.

Сергей Чупринин


Вся художественная система книги Елены Зейферт возвращает нас к каламбурному названию «ВЕСНЕГ – BECHER – ЧАША». Слова двух языков – русского и немецкого – пристально всматриваются друг в друга, взаимодействуют и высекают новые неожиданные смыслы, призывая читателя приникнуть к полной чаше сотворчества. 

Олег Федотов,
доктор филологических наук