Оригинала живописного портрета (единственного прижизненного портрета Михаила Сопина), который Вы видите на этой несовершенной чёрно-белой фотографии, не существует. Я узнала об этом четыре дня назад. «Давно сожжён» - сказала по телефону женщина, которая это сделала, и имя которой называть не хочу. Пусть будет просто N.
Не буду называть и автора портрета – просто Художник. Скажу только, что сейчас он является одним из ведущих живописцев России, а в Вологде вообще на самой высокой ступеньке художнического пьедестала. Любой музей был бы рад приобрести его работу. Впрочем, вычислить нетрудно.
…Портрет был написан… скорее всего, в конце восьмидесятых прошлого века. Я сужу это вороту (молнии) на свитере, приобретённом для сына, а когда Глебу купили нечто более молодёжное, тёмно-коричневый свитер стал носить Михаил. Тогда же нам подарили старую дублёнку, которую мы обшили в ателье синей плащёвкой, и получилось что-то вроде очень тёплой шубы, на картине Миша – в ней.
С Художником мы дружили. Вообще Михаил никому не позировал. Художник был исключением. Вероятно, портрет создавался в мастерской, а потом принесён в нашу квартиру (подарен Михаилу).
Но у нас он не висел никогда. Почему? Психологически Миша не мог жить под собственным портретом. Для нашей хрущёвки он был великоват. А мне, честно говоря, не особенно нравился. Одежда была выписана тщательно и любовно (особенно красиво смотрелись завитки на отворотах дублёнки, на фото этого не видно). А лицо – крупными мазками. Мне казалось, что должно бы наоборот… («Он рисовал шубу или человека?»). Но по отдельности и то, и другое было вполне достойно. Примем во внимание и то, что эта работа относится к раннему творчеству Художника, а в портретном мастерстве он тогда был новичок…
Да мало ли что мне нравилось-не нравилось. В разные годы и при разном настроении на одно и то же можно смотреть разными глазами. А когда человек умирает – сказал кто-то из великих – портреты изменяют выражение лиц.
И сейчас я наверняка смотрела бы на него по-другому. Скорее всего, подарила бы Вологодской областной картинной галерее, оставив себе хорошую цифровую копию (как это ныне сделано с портретами Михаила Николаевича, выполненными художниками Михаилом Копьёвым и Василием Птюхиным).
Но в данном случае этого не произошло.
Портрет кисти Художника несколько лет стоял у нас, укромно прислонённый к стенке и прикрытый газеткой. Таким его увидела N, сказав:
- Почему это у вас художественное полотно в непотребном виде?
Я что-то промычала. Оказалось, что N портрет очень понравился и она хотела бы видеть его в своём кабинете. А с N мы дружили, если не сказать больше. Мы были близки семьями без малого десять лет. Она сделала для нас очень много хорошего, особенно для Михаила Николаевича.
Я бывала у N дома и видела, что портрет действительно висит в кабинете (по словам N, он её вдохновлял). Тогда я ещё сказала: «И чего это я на картину нападала? Хороший портрет». – И в ответ услышала: «Конечно».
Потом портрет из кабинета исчез. Оказывается, она перевезла его на дачу. И это меня не очень удивило: дача у неё хорошая, двухэтажная, отапливаемая, а летом она там живёт и работает всё свободное время.
Надо сказать, в последние годы Михаил этой общей близостью… стал тяготиться. Он был уже старым и больным, а главное – внутренне сосредоточен совершенно на другом. Чуял свой близкий конец. Он не мог отвечать адекватно на её старания и заботу. И тут уже выступала я: «N сделала для нас так много хорошего. Не надо её отталкивать, потерпи».
За два года до его смерти N сделала совершенно потрясающий жест, который поразил определённую часть вологодской публики. Здесь я не буду писать подробнее, потому что в таком случае имя будет названо сразу. Скажу только, что я первая произнесла фразу: «А вот теперь N от нас уйдёт». Он не поверил: «N меня любит».
…Она заходила ещё раза два-три, делая весёлый вид (хотя напряжёнка уже чувствовалась), передавала вещи и бумаги. Потом я встретила её в филармонии. Мы поболтали о том-о сём, и мне показалось неестественным, что она не осведомилась о здоровье МН. Потом мы кивали друг другу издали (Миша из дому или из больницы уже не выходил). На некоем официальном мероприятии постарались «не заметить» друг друга…
Она не пришла на его похороны. Ни разу не посетила мероприятия, посвящённые его памяти (в Шаламовском доме они проходят теперь ежегодно). Иногда мне задавали вопрос: «А где та замечательная женщина?..» - и я врала, что, мол, уехала из города.
А не так давно я встретила Художника. Он готовит большую персональную выставку и спросил, сохранился ли портрет Михаила Николаевича – хотел бы его представить тоже. «Конечно, - ответила я. – Правда, он сейчас не у меня».
Я очень долго не могла заставить себя позвонить N. И вот четыре дня тому назад решилась. И услышала…
Не могу понять этого человека. Ну ладно, она вправе была считать себя обиженной. Могла сжечь собственную работу (с авторами это случается). Но намеренно уничтожать чужое художественное произведение? Так… ненавидеть?
Иконы жгли у нас в тридцатые, но это была идеологическая борьба. Фашисты жгли книги. Что это – любовь-ненависть? Или она жгла своё прошлое? И кого она всё-таки больше любила – поэта Михаила Николаевича или себя в роли любящей?
По характеру это женщина жёсткая, волевая, решительная. Внешне – милая и обаятельная, душа любой компании. Я видела её в последний раз недели три назад в большом обществе и постаралась не встретиться глазами – чувствовала себя как бы закованной в панцырь. А она была непринуждённо легка и весела. Она сумела отрезать от себя то, что её, повидимому, угнетало. А мне
«…из погибшего мира
Память
Уйти
Не даёт».
(Стихи МН последних лет).
Я не назвала имени Художника, потому что подумала – ему слишком больно будет узнать о судьбе своего произведения. А сейчас даже хочу, чтобы он это прочитал. Ведь рано или поздно мы с ним встретимся, и мне придётся что-то говорить. А что?..
Пусть посмотрит и на воспоминание о своей картине. Слабое утешение, но, по-моему, она и в таком виде хороша.