в детстве боялся тишины, темноты, потусторонних голосов
видно, поэтому стал археологом.
кисточкой вымывая из под глины, земли, песков
останки какого-нибудь города,
брал в руки череп с прядкой уцелевших за тысячу лет волос,
всматривался в глазницы и думал о том, что каждый
во времени и пространстве – всего лишь
ребро фаланга
берцовая кость
и это всё, что от каждого остается однажды.
он рассматривал на свету растрескавшийся кувшин,
заржавевшие от времени и крови копья,
думал – их держали в руках чьи-то дочь или сын,
предметам свезло – а хозяева стали плечевой и пяточной костью.
и, не отрывая от горизонта слезящийся взгляд,
подолгу сидел на развалинах под дождём или палящим солнцем,
шептал – что же остается от нас? что остаётся от нас,
кроме костей – что от нас остается?
он приезжал домой – пахло блинами, сыростью и котом.
жена, натирая ему хондрозную спину меновазином,
бурчала, денег, мол, не хватает дочери на пальто,
и нет никакого сладу с почти беспризорным сыном.
потом они занимались как бы любовью. скрипел диван
урчали под крышей голуби, в окна глядели звезды,
после, он повернувшись спиной к жене, засыпал
и даже во сне себя спрашивал –
что же... что же от нас остается...
утром он просыпался под робкий дверной звонок –
дочь откуда-то возвращалась,
проскальзывала со странной улыбкой в ванную,
и у него будто иглой прокалывало грудной позвонок.
тот, что через тысячу лет найдет его пра-пра-пра-правнук.