Зачем нам истина из третьих рук,
и гул подошв окованных брусчатки,
когда угрозой убивает звук
из ряда, мысли рвущийся зачатки?
Что мы под звук чеканный мним
державной медью бьющей благодати?
Что лист осенний, ветрами гоним,
на камне мостовой совсем некстати.
И ближе нам расхлябанность дверей,
за ними мир как будто ни откуда,
где хочется побольше и скорей
явлением непознанного чуда.
Что нам еще познать дано,
ломающим догматы постоянства,
когда пригублено познания вино,
но далеко еще до пьянства?
Век затеплился этот не знаковый,
не для тайны больших пирамид,
а отмеченный капелькой маковой,
и потоком кровавых обид.
В них жизнь, прожитая без звука,
безмолвен и предсмертный бред.
Моя страна как в щенность сука,
кровавых родов ест послед.
Судьбу России, бросив на рулетку,
стоя безбожно у распроданных икон,
ее пластает как подонок малолетку,
к вершине власти рвущийся мамон.
Опять в прямую сдвинуты развилки,
наперсток крутит жалкую казну,
и как оса у горлышка бутылки,
не чуют в сладком смерти крутизну.
Здесь двигатель отключен,
стекает капля долгая с весла,
и суетливо машут у уключин
руками без мозолей ремесла.
И в этой речи невербальной,
есть жест предчувствия конца.
И только ветер семибальный,
найдет умелого гребца.
Но только истина нетленна:
любых на гребне перемен,
чуть изменённый угол крена,
бросает лодку в новый крен.
Вне этой гонки жизнь проста,
по росным травам вечное движение.
Падения, где угол у листа,
как вечности в мгновенье отражение.