Время обнимать любовника

Игорь Мельников 3
ВРЕМЯ ОБНИМАТЬ ЛЮБОВНИКА

I
– Прикинь, а на мне такой жакет с люрексом – молодая женщина провела ладонью по своим более чем пышным формам сверху вниз, особо не обращая внимания на то, как всё ее тело от этого дало легкую волну.
– А он такой увидел меня, подходит и спрашивает. Извините, говорит, девушка, рядом с вами место свободное?
Представляешь, девушка! – она от удовольствия сверкнула глазами, скрываемые до той поры за черным бархатом густонакрашенных ресниц.
– А сам такой шатен. Прикинь! Вьющиеся волосы, высокий, глаза голубые и не женатый – она обнажила два ряда идеально ровных белых зубов в хищном оскале. Кровожадность ее помыслов, как нельзя кстати, подчеркивала яркая помада цвета еще живой, незапекшейся крови.

– Ах! – вырвался возглас восхищения у ее подруги, совершенно неброской и невыразительной молодой особы, на глазок, чуть больше двадцати лет, слушавшей подругу затаив дыхание, практически, с открытым ртом, ловя буквально каждое ее слово.
– Слушай, а как ты определяешь, что не женатый, ведь не сами же они тебе об этом говорят? – вслед за возгласом последовал ее, как ей самой показался, вполне естественный вопрос.
Но он просто убивал толстуху своей искренней непосредственностью, отчего та, взглянув на свою подругу удивленно, снова округлила глаза, но, быстро оценив ее серую невзрачность, которую, пожалуй, не смогла бы оживить ни одна косметика, всё поняла. Отчасти, польщенная ее девственной наивностью, она, погасила свой взор, сменив удивление на снисходительность более опытной, как только что выяснилось, в любовных делах женщины, с нескрываемым удовольствием надкусила печенье, давно державшее в руке, и спокойно объяснила:

– Скажут, как же! Просто у меня уже нюх на женатиков – после чего отхлебнув чая из своей чашки, стала с наслаждением пережевывать кусочек лакомства, причмокивая своими плотоядными губками, которые в тот момент свернулись в трубочку, став похожими на куриную гузку.

– И всё-таки, Марин, как ты их различаешь? – допытывалась вторая, придвинувшись к подруге поближе.

В противовес крупной Марине она напротив, была девушкой маленькой и такой худосочной, что, казалось, даже через одеяние можно было сосчитать все ребра на ее спине. При полном отсутствии груди ее вполне можно было бы принять за пацана, если бы не женская одежда, которой, судя по тому, как та нескладно седела на ее несколько угловатой фигуре, она отдавала большее предпочтение. В своем длинном трикотажном платье темно-серого цвета она появлялась на работе ежедневно, словно в обязательной униформе, и в нем она действительно была больше похожа на мышку из незатейливого детского утренника. К этому можно было прибавить и ее лицо, слегка вытянутый заостренный носик которого, глазки-бусинки и маленький подбородок только дополняли образ любопытного мышонка, вечно сующего всюду свой беспокойный нос.
Глядя на то, как уродливо сидело на ней платье в сочетании с черными лакированными туфлями на высоком тонком каблуке, и на то упрямое упорство с каким она не желала расстаться со своим нарядом, могло создаться впечатление, что она принципиально отвергала мальчишеский стиль, который пошел бы ей, как никому другому. Ее желание быть женщиной любой ценой умиляло. Но, к этому можно было, пожалуй, прибавить и тот факт, что косметикой она действительно не пользовалась, и, судя по всему, даже никогда и не пыталась, если не считать губ, слегка тронутых чем-то бледным, не бросающимся в глаза и незапоминающимся, впрочем, как и всё ее бесцветное лицо. Всё это, скорее, наводило на мысль, что желание стать женщиной у нее появилось сравнительно недавно, и она еще не до конца освоилась с новой ролью.

– Ну, у женатого глазки сразу начинают бегать – со знанием дела объясняла Марина, откусив еще кусочек печенья – или он их в сторону отводит, да и блеск не тот.

– А какой? – тут же последовал заинтересованный вопрос мышки.

– Какой, какой – толстуха замолчала, видимо, соображая, стоит ли быть уж настолько откровенной с подругой, которая годится лишь для таких вот задушевных бесед в офисе за чашкой чая, но потом всё-таки решилась:
– Да, вообще блеска никакого – на этот раз ее губки искривились, выражая крайнюю брезгливость.
– Прикинь! Выпучит на тебе свои масляные зенки, а на морде только одно и написано, как бы поиметь тебя по-быстрому, да бесплатно, пока жена не видит.
А к тебе-то, что, Свет, женатые разве никогда не подваливали?

– Да нет, подваливали, конечно – ответила Света как-то нараспев, глядя куда-то в потолок, видимо, мысленно представляя себе такое, что существенно помогло ей окончательно увериться в возможности подобной ситуации вообще. Поэтому дальше она стала говорить более уверенно:
– И не раз, только я их как-то по-другому определяю. Интуитивно, что ли. – Последняя фраза, видимо, помогла ей утвердиться в собственных глазах. Это ее заметно успокоило, отчего и она вспомнила про печенье и чай.

Но «прожженная» в амурных делах Марина ответ подруги поняла по-своему, отчего ее лицо на какое-то мгновение приняло жалостливо-сочувственное выражение.

По большому счету, они обе были достойны жалости и сочувствия, размышляла Ирина, ставшая невольной свидетельницей их ежедневных путешествий в мир любовных грез. И толстуха Марина, и эта мышка Света.
Марина, пожалуй, была наиболее активная из этой сладкой парочки по части придумывания всякий раз новых любовных ситуаций, впрочем, как можно было заметить, сплошь состоящих из штампов подобного жанра, которые Света, впрочем, принимала все за чистую монету, и, похоже, искренно. Да и любовники у Марины, как на подбор, почему-то все были высокие голубоглазые шатены с вьющимися волосами. Они, в зависимости от Марининого настроения, то приглашали ее в дорогой ресторан, то предлагали подвезти ее на своем «Alfa Romeo» цвета корриды, пылающей нерастраченной любовью, то знакомились с ней в фойе театра на очередной модной премьере и всё в таком же духе. После чего следовали апартаменты в стиле Людовика XIV, свечи, шампанское, Вивальди, страстные признания и жаркие поцелуи. И разумеется, весь этот банальный джентльменский набор, соответствующий запросам вот таких вот Марин, головокружительным звездопадом обрушивался на обезумившую от счастья толстуху и его еще много оставалось, чтобы осчастливить и мышку Свету.
Та, похоже, о чувстве любви, какое обычно возникает у людей, знала и того меньше, по большей части из Марининых рассказов, поскольку, видимо, до знакомства с ней этот вопрос ее никогда не интересовал – просто не было повода. Но, надо понимать, толстуха своей маниакальной последовательностью в выборе темы для беседы за чашкой чая, все-таки смогла пробудить в Свете женщину, и теперь она не отставала от Марины в своих любовных фантазиях. И даже заметно в этом превосходила подругу, поскольку, включая свое, как выяснилось, богатое природное воображение, имела способность обогащать образы вполне земными жизненными мотивами, что, само по себе, делало ее рассказы намного интереснее.
Марина, по всему видать, это отлично чувствовала, отчего постоянно пыталась взять реванш над подругой не качеством, так количеством своих историй. Тем более что, будучи немного старше Светы и превосходя ее в весовой категории, негласно имела от всего этого исключительное право первого голоса. Поэтому, Свете в их дуэте чаще отводилась роль слушательницы, которую она прилежно исполняла, упиваясь толстухиными рассказами, за что та была ей несказанно благодарна. И, казалось, природа специально создала их друг для друга. Как бы там ни было, но они, должно быть, были единственными во всей фирме, кто действительно на работу ходил, как на праздник.

Но вот, что делала она в их компании, для Ирины первое время оставалось большим вопросом. 
Работать в этот отдел она пришла совсем недавно и, в принципе, работа ее во всем устраивала и характер работы, и профиль, и требования, и зарплата, и близость офиса с домом, вот только коллектив. Судьбе было угодно, чтобы ее рабочий стол находился в одной небольшой комнате со столами толстухи Марины и серой мышки Светы, которые почти все дни напролет проводили за душевными чаепитиями с обязательными рассказами о своих любовных похождениях, отвлекаясь лишь на срочную работу, не терпящую отлагательств.

В целом, девчонки создавали приятное впечатление. То есть, они всегда здоровались с ней утром и прощались вечером, и даже всегда приглашали ее принять участие в их чаепитии, но она всякий раз вежливо отказывалась. Тем не менее, вежливые приглашения следовали постоянно, как и ее вежливый отказ, и это в их взаимоотношениях уже стало, своего рода, традицией, что-то вроде обязательной увертюры к самому представлению, с началом которого, девушки, похоже, обо всем сразу забывали, увлеченные происходящим священнодействием, участницами которого они становились. 

Признаться, для нее поначалу было большой пыткой выслушивать каждый день их амурные истории, в которых не было ни единого слова правды. Она просто сатанела от того потока слащавой пошлости, что каждый день обрушивался на нее, но терпела всё стоически, может, благодаря врожденному чувству такта, а, может, из-за того, что сама по себе была не конфликтный человек.
Но однажды всё-таки настал такой момент, когда, невольно слушая очередной рассказ Марины, уж чересчур  сочившегося через край надуманными слюнями, ей вдруг захотела встать и прервать его, и объяснить этим дурочкам, что любовь совсем не такая, как они ее себе представляют, что она…
И вот тут с ней произошло что-то невообразимое, она споткнулась на этом месте, не зная, как объяснить, и в первую очередь, самой себе, что такое Любовь. Не книжная и не киношная, а… одним словом Любовь. Поэтому весь ее благородный порыв сразу куда-то испарился, и она почувствовала себя полной идиоткой. Густо покраснев до самой макушки, она сидела, низко опустив голову, обхватив ее руками.
И главное, перед кем! – кипела ее возмущенная сущность. – Ей было стыдно за себя перед этими двумя уродицами! – Такого позора она еще в своей жизни не переживала ни разу. Хорошо, что девчонки, увлеченные друг другом, не обратили на нее никакого внимания. Но тот факт, что эти два обиженные судьбой недоразумения смогли вогнать ее в краску, что еще никогда и никому не удавалось, основательно вывел ее из равновесия.

С этого дня она стала присматриваться к ним внимательнее, и прислушиваться к тому, что они говорят как-то более осмысленно, и у нее очень скоро невольно стал возникать вопросы: А так ли уж они несчастны, как это может показаться на первый взгляд? И нужны ли им вообще какие-то разъяснения, ее или чьи-либо еще? И она стала видеть, что в этих фантазиях проходила вся их жизнь, и понимать, что через свои рассказы они получают то, в чем природа их, по большому счету, обделила. Ирина увидела, что они живут в каком-то своем мирке, и пусть он не был похож на мир обычных людей, но это их мир и, похоже они в нем по-настоящему счастливы. В конце концов, Ирина пришла к выводу, что очень даже хорошо, что она не взяла грех на душу в своем рвении разрушить их мир, дарящий им столько радости и счастья.

Вскоре, она и сама не заметила, как всё чаще и чаще стала отвлекаться от своей работы, глаза почему-то сами невольно искали Маринин рот – пожалуй, самую выразительную часть ее самой. И Ирина находила, что ее губы вполне можно сравнить с совершенной скрипкой работы великого мастера, в руках виртуоза. Они были способны передавать малейшие нюансы настроения, тончайшие оттенки человеческой души, а исполнителем, похоже, та была превосходным, поскольку никого не оставляла равнодушным к своим рассказам, пропитанным насквозь сентиментальной чушью.
Прошло немного времени, и Ирина не только смирилась с положением невольной зрительницы этого театра полного абсурда двух актрис. Но, как и Марина со Светой также, не отдавая себе отчета, каждое утро, боясь пропустить что-то весьма важное, стала спешить на работу, где каждый день на ее глазах разыгрывалась долгожданная премьера очередного маленького спектакля, за неприглядным фасадом которого и незамысловатым сюжетом бурлила и клокотала настоящая, неведомая ей ранее жизнь.

Хотя, если вдуматься, казалось бы, какое ей, замужней женщине, было дело до всей этой киношно-бутафорской экзотики, шитой сикось-накось белыми нитками. Но, поразмыслив на досуге, всё же пришла к выводу, что ее жизнь и до «счастливого» замужества, и после никогда не была наполнена столь уж яркими и запоминающимися моментами, что и она о Любви, по большому счету, знает не больше мышки Светы, несмотря на почти пятилетний стаж замужества. Ее жизнь была, пожалуй, всегда такой же серой и бесцветной, как ее платье, этого символа окружавших ее всюду реалий.
Она, если вспомнить, никогда и никем не была увлечена, даже слегка, считая это занятие недостойным образованной мыслящей интеллектуалки. Очевидно, и ею никто и никогда не увлекался по этой же причине – она просто никому не давала повода думать о ней фривольно, всем своим видом показывая, что по своему умственному развитию стоит намного выше всех этих охав и ахов. Хотя, в общем-то, была и недурна собой, то есть, имела вполне нормальную женственную фигуру, фотогеничное лицо, вкус, приятные и мягкие манеры. Единственным, пожалуй, и существенным ее недостатком было то, что она никак не желала пользоваться всем тем богатством, которым ее столь щедро наградила природа.
Да и свое замужество она восприняла, скорее, как должное, тем более, что своего будущего мужа она знала, практически, с детства, точнее, с самого ее детства он мелькал у нее перед глазами, время от времени, поскольку ее и его родители дружили семьями. Да и потом, всё произошло как-то само собой, без лишних волнений, свиданий под часами у памятника Пушкину, цветов и вздохов на скамейке. Просто однажды родители поставили ее перед фактом, что они уже обо всем договорились, и что так будет спокойней и для нее, и для всех. И, если она не против, то вот их на то благословение, поскольку лучшей партии они своей дочери не могли бы и желать. Она была не против, как и ее будущий муж, служебная карьера которого напрямую зависела от его семейного положения.
К этому можно прибавить, что ее брак, до знакомства с этими любвеобильными девушками, и она, и все вокруг считали и в самом деле очень даже удачным. Ее супруг был человек серьезный, немного старше ее, что позволяло ему держать главенство в их семье, но больше на людях, как того требовал этикет. К его достоинствам также можно было отнести и то, что он был почти без вредных привычек, если не считать его увлечения переводами немецких поэтов девятнадцатого века, которым он посвящал всё свое свободное время. Но, как ни странно, ей он свои переводы никогда не читал, он вообще их никому и никогда не показывал, тем не менее, все вечера проводил в своем кабинете, скрючившись над словарями. Правда и она никогда не интересовалась его творчеством, отчасти от того, что не особенно рассчитывала увидеть там истинные шедевры искусства перевода. Но отчасти и от того, что сама мало, что смыслила в переводах стихов, да еще и немецких поэтов, к которым с детства относилась настороженно, будучи уверенной, что немецкий язык совершенно не создан для высокой поэзии, что рационализм самого языка и поэзия вообще вещи просто несовместимые. Впрочем, она и ко всей поэзии вообще относилась несколько свысока, считая всякое стихосложение занятием пустым и праздным, поэтому просто боялась попасть в дурацкое положение при оценке переводов своего благоверного.
В силу этого задушевных бесед между супругами почти никогда не происходило, если не считать одного-двух случаев, когда слегка разгоряченные от выпитого спиртного за новогодним столом, после ухода гостей, они находили какие-то общие темы, отчасти даже интимного характера, как раз того сорта, что годятся для обсуждения их в постели. Но на утро им почему-то становилось стыдно за вчерашнее, и они старались не смотреть друг другу в глаза.
В целом же, она своим супругом была довольна, хотя бы за то, что он не лез ей в душу, не требовал и к себе особого внимания, приносил зарплату, регулярно исполнял свой супружеский долг и вообще не создавал ей никаких проблем. Впрочем, если бы он даже выполнял свой супружеский долг и не столь регулярно, или не выполнял бы его вовсе, она бы, пожалуй, этого даже и не заметила бы. Поскольку и к этому относилась лишь, как к некому обязательному ритуалу супружества, как к совместному обеду, или выходу их с мужем в свет. Судя по всему, и супруг к этому действию относился так же, то есть строго в рамках правил, предписываемого ритуала, без отклонений и излишеств, и никогда не форсировал эту тему в сторону извращенных ее форм, даже из желания удивить супругу широтой своей фантазии. Казалось, он не был способен вообще кого-либо удивлять, впрочем, ее это мало интересовало.

Теперь же, слушая очередной Маринин рассказ, она ясно видела, что у нее во взаимоотношениях с мужем фальши даже в постели было гораздо больше, чем во всех страстных объяснениях в любви к этой несчастной девочке ее очередного высокого шатена с голубыми глазами.
Да и почему, собственно, несчастной! Ира теперь отчетливо осознавала, что, имея удовольствие наблюдать почти каждый день два абсолютно счастливых существа, начинает им потихонечку завидовать. То, что постоянно представало ее глазам, даже трудно было объяснить, но она страстно желала видеть снова и снова, как Светило большое, являлась источником положительных эмоций, излучало из себя бешеную энергию, преображавшую всё вокруг себя. Другая же, подобно Светилу малому, просто искрилась, сверкая в сиянии искусственной любви, что исходило из Светила большого, возбуждая его к еще большему горению. А иногда Светило малое даже затмевало собою Светило большое, что также служило для него поводом для сверхмощного выброса потаенной любви, копившегося в его недрах, казалось, миллиарды лет. Отчего Светило малое сравнивалось в своем сиянии со Светилом большим. Они отлично дополняли друг друга, делая друг друга счастливей и становясь счастливыми от этого сами.

Странное дело, но Ирине почему-то не стало противно от этой мысли, более того, ей вдруг стало тепло и приятно за этих двух чудачек.
И вот однажды она вдруг ясно осознала, что ей тоже не хватает всего этого любовного бреда, и ей вдруг тоже захотелось, чтобы ее мысли свободно гуляли по улочкам какого-нибудь Сэн-жермэн дэ Прэ, Монмартра или Елисейским Полям с голубоглазым красавцем. Или томились бы в ожидании его страстных, горячих поцелуев… жили бы его обещаниями… потому что ее душа сама жаждала утопать в его сладких обещаниях… терзаться и мучиться в ожидании его звонка, полувзгляда, легкой улыбки… одобрения… или хотя бы учтивого участия…  его, или другого, без разницы…
Вот и сейчас она буквально пожирала глазами Маринины губы цвета свежей крови, от которой, как заметила Ирина, даже подымался легкий парок жаркого дыхания жизни, еще пульсировавшего в ней. А, тем временем, ее раскрасневшийся рот уже взволнованно задыхаясь, описывал, как тела, наконец, соприкоснулись, и волна неистового блаженства накрыла их обоих…

Ирина просто пьянела, слушая весь этот параноидальный кошмар, обращать внимание на который, еще совсем недавно, она посчитала бы просто ниже своего достоинства.
Более того, она вдруг поймала себя на мысли, что представляет себя рядом именно с Марининым любовником. Что высокий голубоглазый шатен именно ЕЙ дарит цветы, везет именно ЕЕ в своей «Alfa Romeo» цвета корриды в апартаменты в стиле Людовика XIV, именно ЕЕ страстно обнимает и целует, и одаривает исключительно ЕЕ сладчайшими обещаниями и клятвами верности на веки. И что длится это давно, так давно, что она себя уже просто и не представляла без своего Алехандро, как она мысленно его назвала.
Он был с нею повсюду: сидел рядом с ней на работе и наблюдал влюбленными глазами за тем, как она грациозно водила по столу мышкой; как в сиянии монитора высвечивались правильные черты ее одухотворенного лица; как она внимательно слушала историю их с Алехандро любви, рассказанную Мариной под восхищенные возгласы Светы… Он провожал ее до дома, следуя молча невдалеке, со стороны любуясь грацией ее тела, изумительной походкой… Но в гости к ней никогда не набивался, видимо, не желая компрометировать ее, в глазах мужа. Но она ждала от него поступка, и он ее не разочаровал. Однажды, не понятно как, но он пробрался к ней ночью в спальню и нырнул под одеяло, брезгливо подвинув спящего мужа.

Это была ночь волшебной любви, какой у нее еще никогда раньше не было. Она одаривала его своими ласками, растворяясь в его нежности и утопая в его ласках. Отчего ее душа воспаряла в небесные дали на волнах упоительного блаженства, где воссоединившись с его душой, предавалась еще большей неге.

На следующее утро, она заметила, что муж на нее как-то странно смотрит, то ли ее подозревает в чем-то предосудительном, то ли сам чувствует себя в чем-то виноватым. Что-то вроде комплекса неполноценности было отражено на его лице, который он даже не пытался скрыть, в восхищении любуясь своей супругой. Впрочем, она не придала этому особого значения, да и что ей было до него, когда у нее теперь был Алехандро.

Весь день она пребывала под впечатлением прошедшей ночи, поэтому на работу сил уже совсем не оставалось. Их также не было даже на то, чтобы слушать очередной Маринин любовный рассказ. Она так и просидела за своим столом с блаженной улыбкой на лице и завораживающим блеском в глазах, отчего девчонки даже испугались приглашать ее в этот день к чаю. Перейдя почти на полушепот, они постоянно озирались в ее сторону, ничего не понимая, что с ней происходит, но женская интуиция подсказывала им, что без любви тут никак не обошлось. Поэтому, в тайне, они обе по-доброму завидовали Ирине.
К их общей радости, вечером, после работы, они стали свидетельницами того, как он встречал ее у выхода из офиса с огромным букетом белых роз, и это так сильно вскружило ей голову, что она решила подарить ему, своему Алехандро, остаток этого дня и всю ночь. Разумеется, они пойдут к ней домой, устроят грандиозный пир, а после, разгоряченные вином и головокружительными признаниями предадутся любви. А муж, если он джентльмен, то уступит женщине право этой ночи, поскольку всё говорит за то, что эта ночь должна принадлежать только им одним – ей и Алехандро.

К дому они отправились пешком и по дороге, непринужденно болтая о всяких мелочах, заходили во все магазины, что попадались им на пути и покупали всё, что пригодилось бы им на ужин. Смеясь и балагуря над странной традицией ужинать при свечах, купили тяжелые, бронзовые, старинные подсвечники в антикварном магазине, а к ним и свечи, чтобы ни на йоту не выбиваться из предложенного им этим вечером сценария. Купили овощей на салат и фруктов, сыру и буженинки, осетринки и еще всякой всячины. Долго, шутя, спорили, выбирая вино. Но, в конце концов, она уступила Алехандро, который, почему-то, отдал предпочтение грузинскому «Киндзмараули».
Счастливые, возбужденные прогулкой по вечернему городу, они и не заметили, как донесли всё это до дома. Потом также вместе приготовили нехитрую закуску, зажгли свечи и разлили вино по бокалам.

Терпкий фруктовый аромат, моментально распространившийся по комнате, смешавшись с запахом медового воска свечей, как-то по-особому подчеркивал интим их ужина. В сиянии спокойного пламени, слегка колеблемого их дыханием, темно-гранатовые переливы вина в бокалах притягивали их друг к другу с какой-то неестественной силой.
Беспечность, и праздная суетность прогулки по городу с ее, ни к чему не обязывающему трепу, исчезла куда-то, испарилась, будто ее не было вовсе. Всё вдруг стало настолько торжественно и значимо и наполнено каким-то особым сакральным смыслом, буквально каждая мелочь, на которую она так или иначе обращала свое внимание, что помимо просто приятных ощущений она испытала еще и некий благоговейный трепет. Ирину и без того весь день преследовало ощущение, что в эту ночь должно произойти что-то весьма и весьма важное в ее жизни, но она никак не ожидала, что груз ответственности превысит все ее мыслимые физические силы. Ей даже стало как-то нехорошо, и она вдруг стала задыхаться, в тоже время приятно осознавая, что всё это происходит именно с ней…
Но это была лишь минутная слабость. Она тут же вспомнила, что рядом с ней был ее Алехандро, и… О, чудо! Пульс ее сразу же успокоился, все волнения оставили ее, и тепло мягкой волной разлилось по всему ее телу.

А он, приобняв и нежно поцеловав ее в губы, почему-то, стал ей читать свой перевод стихотворения Гейне. Ей в ту минуту меньше всего на свете хотелось бы услышать переводы немецких поэтов девятнадцатого века, которые напоминали ей о муже, и она хотела было воспротивиться, но к ее изумлению буквально с первой строчки Гейне покорил ее, а перевод Алехандро она нашла просто восхитительным.

Розы, лилии, солнце, голубка,
Я лики любви постигал восторгаясь.

Читал Алехандро нараспев своим сочным баритоном, от которого ее обдавало сладостной мелкой дрожью, и волны приятного озноба прокатываясь по всему телу, доводили ее до полуобморочного состояния.

Но не любил их, тобою плененный,
Нежной и хрупкой, красой озаренной,

Ах, какая прелесть этот Гейне, думала она в ту минуту, закатывая глаза от наслаждения, кто бы мог подумать…
А она уже кружилась, подхваченная его сильными руками, в волшебном головокружительном вальсе любви под аккомпанемент его пленительного голоса.

В тебе нахожу я, лишь взглядом касаясь
И розу, и лилию, солнце, голубку.*

Она была безмерно благодарна своему Алехандро за эти стихи. Поэзия немецкого гения, оказалась, как нельзя кстати. Впрочем, мелькнула у нее мысль, перевод Алехандро был намного лучше, чем стихи этого Гейне. Ах, любящий и любимый поэт больше, чем поэт…
……………………………………………………………………………
*Стихотворение Генриха Гейне «Die Rose, die Lilji, die Taube, die Sonne…», перевод автора.


В это ночь Алехандро был совсем не таким, как накануне. Она даже и не подозревала в нем такую мощь, бившую неиссякаемым фонтаном всю ночь. Она просто сгорала в его объятиях, тая, как воск тех свечей, что освещали слова его упоительных признаний, а разум просто отказывался понимать кто она, где пребывает, с кем, что с ней происходит. Она погружалась вместе с ним в глубины столь желанной страсти, в самую бездну любовных откровений, и ей казалось, что так было есть и будет всегда, и ничто на свете никогда не сможет разлучить ее с Алехандро.
Ей жутко нравилось, что они всё время пребывают на пределе своих возможностей, и она и ее Алехандро, и чутье ей подсказывало, что только в таком состоянии можно предлагать свою любовь, рассчитывая получить адекватный ответ. И они попеременно, будто состязаясь играючи, каждый раз поднимал уровень их страсти всё выше и выше. Это ей нравилось особо, так как позволяло ответить ему еще большей любовью, возможности которой, казалось, в ней были неисчерпаемы. Но вот наступил такой момент, когда она почувствовала, что еще одна капля просто убьет ее, но пересохшие губы предательски прошептали: «еще!».
То, что произошло после, она помнила смутно, поскольку сознание уже отказывалось фиксировать что-либо. Кажется, от накала их страстей взорвался весь мир, вся Вселенная, разлетевшись мелкими осколками в разные стороны, а потом и вовсе, всё провалились в какую-то бездонную бездну. Но это всё она уже наблюдала, как в замедленном кино. Когда же туман рассеялся, ей вдруг стало легко и свободно, как никогда… и никого, и ничего нет рядом… будто никогда и не было вовсе… а она плывет по чистому небосводу легким зыбким свечением…

II
Пробуждение было столь сказочно приятным, что она еще долго не хотела открывать глаза, наслаждаясь приятно возбуждавшим ее ароматом сильного мужского тела, исходившего от ее Алехандро, от постельного белья, впитавшего в себя все страстные объятия ночи. Да и сам воздух в спальне еще хранил в себе дух их любви. В голове ослепительным праздничным фейерверком проносились события вчерашнего вечера и особенно ночи, вплоть до мельчайших подробностей.
Алехандро, думала она, мой Алехандро. Утро еще больше убеждало ее в том, что поэт, любящий и любимый, он во всем поэт, он даже больше, чем поэт…

Сладко потянувшись, она открыла, наконец, глаза, но к своему огромному удивлению и еще большему разочарованию не обнаружила рядом с собой Алехандро, а вместо этого ее голова покоилась на плече ее мужа, мирно спавшего со счастливой улыбкой на лице.
И первое, что она испытала, было даже не удивление, а скорее тихий ужас. Неужели ничего не было, ни вчерашнего вечера, ни сказочно божественной ночи, ни ужина, ни свечей, ни Гейне. Она встала, накинула халат и босиком быстро проследовала в гостиную.
Нет, к ее радости, стол с остатками вчерашнего ужина был не убран. Но, приглядевшись, она вдруг заметила, как хитро изогнулись огарки свечей в тяжелых старинных подсвечниках, словно всем своим видом старались показать ей, что они знают о вчерашнем разгуле гораздо больше, чем она. Этот весьма неприятный момент ее насторожил, и она стала внимательнее осматривать содержание остатков былого празднества. Исследуя стол, она заметила, что и пустая винная бутылка «Киндзмараули», подмигнула ей своими бликами на горлышке как-то странно, то ли стараясь подбодрить ее, то ли успокоить, мол, ничего страшного, подруга, ей, мол, еще и не такое доводилось видеть… Она бросила взгляд на два бокала. В одном еще оставалось немного вина, цвет которого уже успел поблекнуть, а запах улетучиться, отчего мутно-красноватая жидкость уже не вызывала столь игривых чувств и радужных настроений, как прежде. Другой же как-то стыдливо топтался на своей единственной ножке, спрятавшись за чашу с фруктами, боясь показаться лишний раз ей на глаза.

Увиденная картина, хоть и вернула ей веру в чудо, случившееся с ней этой ночью, но и сомнений, с другой стороны, вселила не меньше.

Она снова отправилась в спальню, желая обнаружить хоть там какие-нибудь следы пребывания ее Алехандро, но всюду натыкалась только на вещи своего мужа.
Вот его смятая рубашка, небрежно валявшаяся на ковер возле кровати.
Она вспомнила, как Алехандро стаскивал с себя свою, чуть не вырывая пуговицы с мясом, а она ему в этом помогала, как могла, своими непослушными от волнения руками. От этих воспоминаний по телу пробежал приятный озноб.
На рубашке мужа тоже не хватало верхней пуговицы, но это ей ни о чем не говорило. Кажется, накануне он что-то говорил про оторвавшуюся пуговицу и, кажется, как раз на рубашке.
Неподалеку от нее лежали, также наспех сброшенные брюки мужа, его галстук, рубашка, носки, трусы…
О, Боже! Так значит, и он вчера принимал участи во всем этом! – Пронеслась в ее голове страшная догадка. – Выходит, они с Алехандро договорились обо всем заранее, и, воспользовавшись моим беззащитным состоянием, превратили ночь любви в самую гнусную оргию. Фу, какая низость! Подлые обманщики! – Ее негодованию не было предела. – Но Алехандро, ее Алехандро! Как он мог опуститься до такого чудовищного предательства! – слезы брызнули из ее глаз, а ноги подкосились так, что она с трудом устояла на ногах.
Она посмотрела на мирно спавшего мужа, желая убедиться в том, что всё это не правда, что ее Алехандро не способен на такую низость, он никак не мог с ней так жестоко и бесчеловечно поступить, но увидала лишь его расплывшуюся во сне блаженную улыбку, и ее чуть не вырвало.
Уничтожить эту гадину, раздавить эту мразь, чтобы он захлебнулся в собственных кровавых соплях – было ее единственным желанием в ту минуту. Почему-то в голове сразу возник образ большого кухонного ножа, и она сфокусировала на нем свои мысли. Глядя на мужа, она уже представляла себе, как будет вонзать его в эту опостылевшую наглую харю, пока не превратит ее в кровавое месиво.
И она уже отправилась было на кухню за тесаком для разделки мяса, но тут до ее сознания стал пробиваться здравый смысл, который подсказывал ей, что мужа не могло быть ночью с ней в постели. Что с ней мог быть только ее Алехандро, что муж не способен даже и на сотую долю того, на что способен ее возлюбленный, и подмену она сразу почувствовала бы. Но как он оказался в ее постели, и, главное, куда делся ее Алехандро? И потом, эти возбуждающие запахи и приятные ароматы исходили, как оказалось, всё-таки от мужа? Ведь не мог же он пропитаться ими так сильно, лишь слегка соприкоснувшись с простыней?
И всё-таки, где ее Алехандро, ее возлюбленный, ее счастье. Его нигде не было, ни записки, ни звонка, ничего… Жизнь потеряла для нее всякий смысл.

Как сомнамбула она притащилась на работу, шаркая плохо слушающимися ногами. По ее непричесанной голове и полного отсутствия макияжа на лице девчонки сразу поняли, что с ней определенно что-то произошло. Они подскочили к ней, стали задавать какие-то вопросы, говорить что-то утешительное. Она слушала их, как во сне, совершенно не понимая, что они от нее обе хотят.
Смысла слов совершенно не доходил до ее сознания, да и сама она абсолютно ничего не могла им объяснить. Потому что, во-первых, ей было просто невозможно передать словами то, что произошло с ней прошедшей ночью, а главное, утром. А, во-вторых, она очень сильно сомневалась, что эти наивные дурочки, которые о любви знали лишь из дешевых бразильских сериалов, смогут ее понять.
В тайне она надеялась, что девочки скоро отстанут от нее, не добившись никаких разъяснений, и она сможет спокойно посидеть одна, собраться с мыслями и разъяснить, наконец, самой себе, что же все-таки с ней произошло в эту ночь. Но не тут-то было, они почему-то, стали обнимать ее еще теплее, утешать, как маленькую, вытирать слезы, катившиеся по ее щекам, оказывается, в три ручья, а заодно и свои слезы платками, сильно пахнущими дешевыми духами, какими обычно пользуются девицы легкого поведения.
Странно, подумала она, почему она раньше не замечала за девчонками их пристрастие к таким ужасным духам. В другой бы раз ее просто стошнило бы от одного только прикосновения с подобным платком, имевшим столь вульгарный запах. Но тут вдруг искренняя забота девочек растрогала ее, и ей вдруг стало хорошо и спокойно от того, что ее нежно прижимает к своей большой и мягкой груди, словно маленького ребенка, толстуха Марина и от того, как она ласково вытирает пахучим платочком ее и свои слезы. И резкий запах платка вдруг стал ей каким-то даже родным и близким. А мышка Света тем временем, с ложечки поила ее сладким чаем, лопоча что-то такое же приторно сладкое, и по ее щекам тоже катились слезы, и, казалось, все трое были счастливы.
И она уже было собралась рассказать этим двум милым созданиям о том, что с нею произошло, но девчонки не дали раскрыть ей рта, сами наперебой рассказывая ей историю за историей одна милее другой и все с обязательным и счастливым концом. В этот день с работы ее отпустили пораньше.

Придя вечером домой, она обнаружила записку на телефонном столике, в которой ее благоверный с огромными извинениями сообщал, что он куда-то укатил, кажется в Германию на какой-то международный форум переводчиков поэзии немецких поэтов девятнадцатого века. Что он давно ждал на него приглашение и не его вина, что оно пришло в столь неподходящий момент. Но он искренне надеется, что их разлука будет не долгой.
Чушь какая-то. Какой форум? Какая Германия? Какая разлука, и вообще, причем здесь он? Где ее Алехандро? Она прочла записку еще и еще раз, но буквы расплывались перед глазами, а смысл написанного, совершенно отказывался пробиваться до ее сознания. Лишь одно она понимала более чем ясно, что своего Алехандро она больше никогда не увидит, что даже муж ее покинул, даже ему она стала не нужна. Что она вообще больше никому уже не нужна. И от этой мысли ей стало так тоскливо, как никогда.
И теперь уже и предметы в комнате поплыли у нее перед глазами, теряя свои очертания, а потом и свой привычный цвет, становясь какими-то серыми. А потом и вовсе в глазах стало темно.

Очнувшись, она обнаружила, что лежит на кровати под одеялом, в больничной палате, а рядом на табуретке, клюя носом, сидит мышка Света. Видя, что Ирина пришла в себя она тоже очнулась и сразу стала рассказывать ей последние новости, которых за последнее время набралось порядочно, одна ошеломительнее другой.
Оказывается она тут уже третьи сутки. Хорошо, что девочки вечером решили навестить ее дома, чтобы убедиться, что с ней ничего не случилось. Потому что она была очень плоха. Входная дверь оказалась незапертой, а она лежала без сознания на полу в прихожей.
Все эти дни они с Мариной дежурили у ее постели по очереди, и сегодня должна была быть ее очередь. Но вчера она повстречала Марчелло – высокого голубоглазого красавца с вьющимися волосами. Он признался ей в любви, и увез на своей «Alfa Romeo» цвета корриды к себе на родину, в Италию.

От этой новости на губах у Ирины появилась грустная улыбка.

Потом Света стала рассказывать о себе. У нее тоже всё хорошо. Ее бизнес-проект на конкурсе, объявленном по фирме, занял первое место. Руководство нашло в нем массу смелых, неординарных, творческих решений, способных в скором будущем существенно преобразить всю фирму. Поэтому ей предложили возглавить свой проект, и если Ира не возражает, то мышка Света будет рада видеть ее в своей команде, так как толковые специалисты ей очень нужны.

Ирина снова улыбнулась, но на этот раз ее улыбка была искренне доброй и участливой. Она радовалась за мышку, за то, что и она нашла себя в жизни, что и она кому-то стала нужна. Ира даже не обратила внимания на предложение Светы, всё еще не веря в то, что тот мир, в котором жила мышка и Марина принадлежит и ей, что и ее зовут в него, что их мир в ней нуждается.
Она больше думала, почему Светлана ничего не говорит ей об ее Алехандро, неужели за это время он ни разу не дал о себе знать, не появился, не поинтересовался, не позвонил хотя бы… Она попыталась вспомнить его лицо и не смогла. Как не силилась, у не из этого ничего не получалось. Память также  отказывалась вспомнить и его руки, глаза, губы, тело…

– Врач сказал, что ничего страшного с тобой не произошло – услышала Ирина голос Светы, очнувшись от своих горьких мыслей – просто ты слегка переволновалась. А тебе теперь, в твоем положении никак нельзя волноваться, теперь тебе нужно себя беречь.

– Почему теперь? – удивилась Ирина, боясь услышать от мышки ответ, который читался на ее счастливом лице.

Потом были слезы, поздравления, снова слезы. А потом в дверях палаты появился он, ее муж, с огромным букетом белых роз.

Он смотрел на нее уже не так, как прежде, от его комплексов не осталось и следа. Перед ней стоял мужчина в полном смысле этого слова. Высокий, голубоглазый с вьющимися волосами и со взглядом  победителя, который, наконец, обрел свою женщину.
Она вдруг обнаружила в его глазах взгляд своего Алехандро, приглядевшись, стала находить в нем всё больше и больше знакомых черт своего возлюбленного. Совсем, как он, в свое время, находил в ней  и розу, и лилию, солнце, голубку…
 

02.12.10