ДИНО КАМПАНА. ВОЗВРАЩЕНИЕ (из «Орфических песен»)
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Публикуемый фрагмент «Орфических песен» сочетает стихи с ритмической прозой, распевность которой трудно вполне передать в переводе. Путевые записки Кампана – мистическая медитация, вдохновленная творениями Ницше (особенно чувствительны отзвуки его трактатов «Так говорил Заратустра» и «Рождение трагедии из духа музыки»). Впрочем, поэта здесь мало затрагивает ницшеанский титанизм; скорее, напротив, главный мотив «Возвращения» – возвращение к первоосновам природы, к стихиям, через мистическое растворение в них. Удивительны совпадения у Кампана с даосской мистикой. Сквозной образ воды, – даже не образ, а звук воды, пронизывающий весь фрагмент, – может показаться заимствованным из «Дао-дэ-цзин» или «Чжуан-цзы». Кампана роднит с китайской философией жизни и его отношение к культуре. Для итальянского поэта, как и для китайских мудрецов, подлинная культура достраивает и истолковывает извечную молчаливую мудрость природы. Его мироощущение удивляет редкой для его времени целостностью. Однако и в этом тексте, как повсюду у Кампана, видны приметы неблагополучия его личной судьбы.
Повествование у Кампана не имеет никакой фабулы, а состоит как бы из ряда кадров. Сегодняшнему читателю его текст может показаться сценарием для видеоклипа. Еще одна характерная особенность: описания пейзажа или людей имеют вид шифрованных сообщений. В них настойчиво повторяются слова, по всей видимости, имеющие для автора символическое значение. Для данного фрагмента это: вода, ветер, долина, гора, мелодия. Цитатами из нашего автора можно было бы иллюстрировать теорию символов "коллективного бессознательного" К. Г. Юнга. (Швейцарский психолог детально разработал ее после Первой мировой войны, когда Кампана уже ничего не писал.)
Приведем слова Юнга, которые в этой связи кажутся весьма уместными:
"Вода является чаще всего встречающимся символом бессознательного. Покоящееся в низинах море — это лежащее ниже уровня сознания бессознательное. По этой причине оно часто обозначается как “подсознательное”, нередко с неприятным привкусом неполноценного сознания. Вода есть “дух дольний”, водяной дракон даосизма, природа которого подобна воде, Ян, принятый в лоно Инь. Психологически вода означает ставший бессознательным дух. (...) Погружение в глубины всегда предшествует подъему. Так, другому теологу (Нет ничего удивительного в том, что мы вновь встречаемся со сновидением теолога, поскольку священник по самой своей профессии имеет дело с мотивом восхождения. Он должен настолько часто говорить о нем, что напрашивается вопрос о его собственном духовном восхождении.) снилось, что он увидел на горе замок Св. Грааля. Он идет по дороге, подводящей, кажется, к самому подножию горы, к началу подъема. Приблизившись к горе, он обнаруживает, к своему величайшему удивлению, что от горы его отделяет пропасть, узкий и глубоки обрыв, далеко внизу шумят подземные воды. Но к этим глубинам то круче спускается тропинка, которая вьется вверх и по другой стороне. Тут видение померкло, и спящий проснулся. И в данном случае сон говорит о стремлении подняться к сверкающей вершине и о необходимости сначала погрузиться в темные глубины, снять с них покров, что является непременным условием восхождения".
Описанное Юнгом мы наблюдаем и во фрагменте, предлагаемом ныне вниманию читателя. Глава носит подзаголовок "Поднимаюсь", хотя в ней изображен путь воды из диких горных местностей в населенную долину. Собственно, главным действующим лицом повествования является именно вода. Да и сам автор, как мы можем проследить по тексту, сходит с гор, а не поднимается. Но по пути он то и дело устремляет взор к вершинам. Речь, очевидно, идет о духовно-созерцательном восхождении, достигаемом через погружение в собственное бессознательное, в архаический мир собственной души, и далее - в глубину бессловесной жизни природы.
ПОДНИМАЮСЬ (в пространстве, но вне времени)
Ветер, вода.
Первых вещей чистота.
Человеческий труд,
Подчиняющий воды.
Здесь воздвигает природа
Скал над грядою гряду.
Ветер в долине играет.
Тени ветров, облака.
С легким дымком долетает
Дальний привет очага.
Рухнувшей башни руины –
Буйство стихии, обвал.
Ветер играет в долине.
На скудном натруженном склоне,
Над рекой, на террасе зеленой,
Жилище из дикого камня –
Белый образ стихий мирозданья. (1)
Теллурическая музыка Фальтероны. (2) Теллурические волны. Последняя звездочка мелодии Фальтероны заблудилась в тучах. На далеком склоне солнце просвечивает сквозь победную линию молодых елей, строй молодых богатырей-гигантов, сомкнутый к бою, счастливых под этими солнечными лучами, вдоль длинного берега потока. Вдали, из шелеста темных лесов, край которых выдается ближе, огромная глыба выгнулась как фантастическое животное – будто темная масса тела присела на четырех лапах. Это Верна. Переход за переходом.
Кампиньо: страна варварская, убегающая, страна ночная, мистическое исчадие хаоса. Твой житель своими повадками являет ночь древнего человеческого животного. Игра стихии вырисовывает на твоих заснеженных вершинах гротесковые фигуры: то шут, то огромная блудница движутся под облаками. И твои гребни, белые, как облака, треугольные и выпуклые, как натянутые паруса: страна варварская, убегающая, страна ночная, мистическое исчадие Хаоса.
Вот я в последний раз делаю привал в лесном уединении. Данте, со всей его поэзией движения, приходит мне на память. О странник! о странники, идущие в раздумьях! Катрина, удивительная дочь варварского горного края, этой каменной раковины ветров, как был прекрасен твой плач. Как он был прекрасен, когда ты сострадала горю матери, – матери, потерявшей последнего сына. Одна из окружавших ее добрых женщин, опустившись рядом с нею на колени, пыталась ее утешать; но та не хотела утешиться; но та, обнимая землю, хотела выплакать весь свой плач. Дева с картин Гирландайо (3), последняя дочь тосканской поэзии, – вот, ты спешилась с коня, стоишь, смотришь, – и снова скачешь верхом, вместе с подругой, как в древних сказаниях, уже не помня о любви поэта.
МОНТЕ ФИЛЕТТО, 25 сентября.
В ветвях орехового дерева поет соловей. Бесконечно прекрасен холм под бездонно-голубым небом. Река славно поет свою вечную песню. Вот уже целый час оглядываю низину и дорогу, что, идя посередине горы, приведет туда. Здесь, наверху, живут соколы. Легкий летний дождь полнозвучными аккордами ударяет по листьям ореха. А листья акации – любимого дерева ночи – склоняются под каплями беззвучно, словно зеленая тень. Между двумя этими деревьями открывается синева. Ореховое дерево растет прямо перед окном моей комнаты. По ночам оно, будто собрав всю темноту, нагибается своим округлым, молочно-белесым, почти человеческим туловищем под певучей листвой, как под целой копной песен; а очертания акации выглядят фантастическим дымом. Над пустынным холмом танцуют звезды. На улице никого. Одинокая душа, источенная ветром, я люблю смотреть с балкона на пустынную округу, населенную сейчас лишь изредка стоящими деревьями. Сегодня, когда небо и земля после дождя были столь хороши, я думал о девушках Мопассана и Жамма (4), склоняющих бледный овал лица над гравюрами и над обивкой кресел – хранительницей воспоминаний. Река продолжает свою песню. Отхожу. И снова смотрю в окно: гора – чудная картинка в соколином пересвисте.
БЛИЗ КАМПИНЬО (26 сентября)
Не хватит средств живописи, чтобы изобразить эту местность, эту девственную страну, которую только кроткая река, текущая в долине, наполняет своим трепетно-прохладным шумом. Нужна вода, сама стихия воды, кроткая мелодия воды, что движется меж круч по огромным развалам своего русла; мелодия сладостная, как древний голос ветров; мелодия, текущая в долины, в свои царские покои. Ибо она и есть подлинная царица этого края.
Вальдерве – гора совершенно альпийского вида; она спускается вниз обрыв за обрывом, и в водах воздвигает свое подножие, подобное львиному клыку. Воды катятся в низину с ясным и глубоким гулом, оставляя позади пасторальные декорации больших деревьев и холмов.
Вот скалы, слой за слоем каменной породы, – монументы дикого непокорства, созерцать которые так утешительно для людских сердец. И благим показался мне мой жребий: спешить вслед за чарами далеких миражей счастья, что еще манят улыбкой из-за голубых гор, прислушиваться к шепоту воды, что журчит под нагими скалами и еще холодна от подземных глубин. Я узнаю звучащую в моей памяти чудесную музыку, не помня ни единой ее ноты; мне только известно, что она называется «уход» или «возвращение». Узнаю утраченную картину из эпохи расцвета флорентийского искусства, передающую сладкую муку ностальгии: Блудный Сын под тенью деревьев родительского дома. А может быть, что-то из литературы? Не знаю. Насколько помнится, вода там была именно такой, как сейчас. После духовных глубин без духа, после золота заката – нежна, как песнь вездесущего мрака, песнь воды под скалами; так нежна, как черный блеск стихии в глазах испанских непорочных девушек, как струны испанской гитары… Рибера, где видел я твои танцы, подражающие этим сухим аккордам? Этот твой сатир, напрягшийся в танце победных аккордов? А напротив – другое твое лицо, о рыцарь смерти; другое твое лицо, о глубокое сердце, сердце танцующее: сатир, венчающий венком из виноградных листьев священную разнузданность Силена (5). Гравюры с нагими скелетами на неоштукатуренной стене, в полуденной жаре – фантастические сны камня…
Прислушиваюсь. Шум воды не слышен за пением ветра. Из-под скал ниточка воды проливается в ложбину. Ветер смягчает и притупляет укусы далекой боли. Оборачиваюсь. Меж скал в лучах заката нечто, похожее на неподвижное рогатое лицо, неподвижно смотрит на меня огненными глазами.
Внизу, под светом заката, лежит равнина Романьи. О женщина мечты, женщина безграничной любви, женщина силы, благородные очертания, напоминающие византийскую неподвижность, округлые и властные линии, голова благородно-мифическая, светящаяся золотым блеском улыбка сфинкса; глаза заката в пейзаже этих призрачных башен над потоками завоеванной равнины, над потоками рек, из которых пьет эта жадная земля, где потерялся зов Франчески (6); с детских лет моих звучал мне голос литургии в молитвах долгих и волнующих; и ты являлась мне из этого священного ритма, взволнованному, уже охваченному непокоем от обширных равнин, от своих далеких причудливых судеб; оживает моя надежда на бесконечность равнины и моря, когда я чувствую, как веет тонкий ветерок грации: позлащенное благородство тела, блистающая золотом глубина очей; воинственная, полная любви и мистики, великодушная в своем человеческом благородстве древняя Романья.
От мельницы вода тихо и невидимо течет по желобу. Я вновь вижу мальчика, того самого мальчика, растянувшегося на траве. Он кажется спящим. Вспоминается детство: сколько времени миновало с тех пор, когда магнетическое мерцание звезд впервые рассказало мне о бесконечности смертей. Время утекло; время сгустилось и утекло – так, как вода протекает мимо этого неподвижного мальчика, оставляя за собой молчание, по глубокому и гладкому желобу; сохраняя молчание, как каждый из дней сохраняет тень. Тот мальчик, или тот образ – отражение моей ностальгии? Он неподвижно лежит там, внизу, будто мое покинутое жизнью тело.
МАРРАДИ (ДРЕВНИЙ КРУГ. ПОКРЫТОЕ ЗЕРКАЛО) (8)
Утро выглянуло из-за края гор. На самой вершине пустынного треугольника, высвечивается замок – высоко-высоко, далеко-далеко. Венера, сидя в повозке, проезжает дорогой, ведущей к монастырю. Река, изгибается в долине: то поет, дробясь с рокотом по камням, то отдыхает в широких голубых зеркалах. И все быстрее бежит мимо почернелых стен, а в отдалении смеется красный купол со львом (7), мелькают колокольни, и к неспокойной черноте зданий, освещенных солнцем, длинная галерея дает пестрый комментарий арок!
БЛИЗ МАРРАДИ (октябрь) (8)
Я попал к добрым людям. Окно моей комнаты, обращенное навстречу ветру, и она…, и сын – бедный птенчик, с нежными чертами и робкой душой, бедный птенчик, волочащий сломанную лапку; и ветер, что стучит в стекло, налетая из-за горизонта, затянутого тучами; и высокие горы вдали, и монотонный рокот ветра. Там, вдалеке, выпал снег... Хозяйка с помощью служанки молча перестилает мою постель. Монотонная прелесть патриархальной жизни. Конец странствия.
(1) Дом, как образ мироздания, – один из исконных общечеловеческих архетипов. Но весь нарисованный поэтом здесь символический пейзаж удивительно родственен традиционному китайскому мироощущению и, в частности, языку китайской пейзажной живописи.
(2) Фальтерона, Кампиньо, Верна, Вальдерве – названия гор и местностей в Романье и Тоскане. Теллурический (от латинского tellus - земля) - земной, относящийся к силе земли, к физико-химическому составу земли, к Земле как планете.
(3) Доменико Гирландайо (1449 — 1494) – флорентийский художник, глава мастерской, один из учителей юного Микеланджело. В своих работах создал большое количество прославленных лиризмом и гармонией портретных образов, в том числе женских. Несколько полотен мастерской Гирландайо (если не его самого) находятся и в церкви Сан-Лоренцо в Марради, близ жилища семьи Кампана.
(4) Франсис Жамм (1868 – 1938) – французский поэт и писатель, символист. Кампана, вероятно, имеет в виду его роман «Клара д’Эллебёз. Девушки былых времен» (русский перевод И. Эренбурга, 1922).
(5) Хусепе де Рибера (1591 – 1652) – выдающийся испанский художник, уроженец Валенсии, с 20 лет жил и работал в Италии. Кампана описывает его картину «Пьяный Силен» (1626; музей Каподимонте, Неаполь). Силен, сатиры – для Ницше и, вслед за ним, для нашего автора - олицетворения буйства жизненных сил природы, ее полнокровия и радости бытия, которые недоступны человеку, связанному социальными условностями и предрассудками.
(6) Персонаж, упоминаемый в предыдущей главе «Орфических песен». Как и «Катрина», а затем «Венера в повозке», загадочные "ты", "она" – всё это лишь слегка касающиеся реальности «мимолетные виденья» Вечной Женственности, в ее связи с природой и землей, с мистическим проникновением в глубины жизни, с божественным миротворным началом. Русские символисты - поэты и философы соловьевской школы - непременно угадали бы здесь образ "Софии".
(7) Башня "Палаццо комунале" - здания городского совета Марради - завершается красно-кирпичным куполом, который увенчан железным изображением льва с крестом (герб города).
(8) «Древний», а не «вечный» круг, как привычнее было бы для европейского читателя. Даже буквально так: antica volta, «древнее вращение», «древний поворот». Подчеркивается связь между вечным круговоротом, вечной мистикой природы и подлинной человеческой традицией, подлинной человечностью вообще. Тоже характерно «китайский» способ выражения.
(9) Характерно, что свое странствие Кампана заканчивает не в родительском доме, а у чужих людей. Повсюду на земле он так и остается скитальцем. Все это полностью воплотилось и в его биографии: 14 последних лет жизни Кампана безвыходно провел в психиатрической больнице, где умер от заражения крови, не достигнув 47-летнего возраста.
Фото: Франческо Кантони. Горы Тосканы.