Еще она мне сказала: "Зачем стыдишься?
Этот маленький кусочек твоей груди,
Открытый рубашкой, зачем ты прячешь его?
И разве твои сильные ноги
Не должны быть жестки и волосаты?
Мне нравится, что они такие.
А ты глупый, ты всего стыдишься.
Мужчины - стыдливые звери. Они не терпят
Выходить из покровов. И ты, как змея,
Привыкшая к мертвым листьям, спешишь в одежду.
А я люблю тебя, это из одного куска прямое тело мужчины,
Этот инструмент, подобный лопате, копью, веслу,
Это такое счастье..."
И она провела ладонями по моим бокам,
И я изумился на себя и задумался, что же я такое.
Она сказала мне: "Твое тело -
Инструмент, не похожий ни на что на свете.
Что за орудие в руках Господа!
Один Бог мог создать эту форму.
Это его рука, сжимая, стерла
И отполировала и освятила тебя.
Ее след во впадине на боку и здесь под грудью,
Это она дала тебе завершенность,
Как старому смычку, шелковистому на ощупь.
Когда я была девочкой, мне нравилось брать в руки
Хлыст моего отца,
Вещь, которую он любил, которая была его частью,
И еще что-нибудь с его письменного стола,
И что-то вздымалось во мне, когда я трогала эти предметы.
И так же с тобой,
Только теперь это счастье,
Это Бог знает что такое!
Ты так чисто сделан - подобного нет на свете,
Ты прекрасен в твоей твердой, волнистой оболочке.
Лучше я умру, чем дам поранить
Это тело, которое я, как Бог,
Хотела бы сжать в ладони".
Так она сказала. Я был изумлен
И подавлен. Мне было больно.
Я ощутил несвободу.
И я сказал ей: "Не орудие и не Бог!
Не трогай и не оценивай меня.
Это бесчестье.
Ты подумаешь, прежде чем ласкать горностая,
Красующегося белым горлом.
Это прикосновение не будет приятно.
И гадюку, спящую на солнце,
Положив голову на плечо, как принцесса,
И вдруг приподнимающую прекрасную шею,
Ты ведь тоже не станешь гладить.
А она удивительно изящна,
И блаженство смотреть на ее ускользающее тело.
И молодой бык в поле с морщинистым печальным лицом,
Тебе ведь страшно, когда он встает на ноги,
Хотя он красив и трогателен, эта глыба, пребывающая в покое.
Что ж меня касаешься так беспечно?
Ведь все эти звери есть во мне.
Неужели ты их не замечаешь?"
"She Said as Well to Me"
She said as well to me: "Why are you ashamed ?
That little bit of your chest that shows between
the gap of your shirt, why cover it up ?
Why shouldn't your legs and your good strong thighs
be rough and hairy ?-I'm glad they are like that.
You are shy, you silly, you silly shy thing.
Men are the shyest creatures, they never will come
out of their covers. Like any snake
slipping into' its bed of dead leaves, you hurry into your
clothes.
And I love you so! Straight and clean and all of a piece is
the body of a man,
such an instrument, a spade, like a spear, or an oar,
such a joy to me-"
So she laid her hands and pressed them down my sides,
so that I began to wonder over myself, and what I was.
She said to me: "What an instrument, your body!
single and perfectly distinct from everything else!
What a tool in the hands of the Lord!
Only God could have brought it to its shape.
It feels as if his handgrasp, wearing you
had polished you and hollowed you,
hollowed this groove in your sides, grasped you under the
breasts
and brought you to the very quick of your form,
subtler than an old, soft-worn fiddle-bow.
"When I was a child, I loved my father's riding-whip
that he used so often.
I loved to handle it, it seemed like a near part of him.
So I did his pens, and the jasper seal on his desk.
Something seemed to surge through me when I touched
them.
"So it is with you, but here
The joy I feel!
God knows what I feel, but it is joy!
Look, you are clean and fine and singled out!
I admire you so, you are beautiful: this clean sweep of
your sides, this firmness, this hard mould!
I would die rather than have it injured with one scar.
I wish I could grip you like the fist of the Lord,
and have you-"
So she said, and I wondered,
feeling trammelled and hurt.
It did not make me free.
Now I say to her: "No tool, no instrument, no God!
Don't touch me and appreciate me.
It is an infamy.
You would think twice before you touched a weasel on a
fence
as it lifts its straight white throat.
Your hand would not be so flig and easy.
Nor the adder we saw asleep with her head on her shoulder,
curled up in the sunshine like a princess;
when she lifted her head in delicate, startled wonder
you did not stretch forward to caress her
though she looked rarely beautiful
and a miracle as she glided delicately away, with such
dignity.
And the young bull in the field, with his wrinkled, sad face,
you are afraid if he rises to his feet,
though he is all wistful and pathetic, like a monolith,
arrested, static.
"Is there nothing in me to make you hesitate ?
I tell you there is all these.
And why should you overlook them in me?-"