Твой гордый лик, как мятая постель:
простынки – щёки, одеяло – губы
разверстые. Перинкою – кудель
примятой чёлки. Нос приплюснут грубо,
не нос - подушка, посреди морщин
струящихся, как складки покрывала,
от глаз, вместилищ всяких чертовщин,
и до совсем обвисшего овала
мясистых брыл. Но кто же не любил
тебя послушать на запретных кухнях,
где ты вещал! Позёр и англофил,
кошмар мамаш студенток незамужних,
почти-что диссидент, почти сидел.
Трындел, слова вставляя по-английски,
что вызван в первый якобы отдел,
что был в команде нашей олимпийской
психологом, врачом иль чёрте-кем.
Что лично видел душку-принца Чарльза,
что тайно продал двадцать пять дирхем,
что – болен, и, похоже, метастаза…
Что поц бровастый – твой иль сват, иль брат,
и потому тебе прощают фронду
и приглашают принимать парад,
а ты – ни-ни. Что списки по жилфонду
всей области ты давеча смотрел
и понял, что в стране с жильём , как с мясом,
на всех не хватит. Что опять – прострел,
а лечится он только ананасом…
И мы, студентки, дуры, воробьи,
не видевшие сроду заграницы,
ловились в сети частые твои,
исписывали долгие страницы
заветных дневников. И молча шли,
как стадо коз наивных на закланье,
на свет, что излучал твой гордый лик,
в постель, что источала не желанье,
а пот твоих немыслимых побед.
И было нам – семнадцать, реже – двадцать.
А ты, создатель наших тщет и бед,
блистать улыбкой, как затвором клацать,
не уставал. И в мире ничего
не важно было, кроме этих кухонь,
наполненных глумленьем, плутовством,
истерикой, присухой, показухой...
Нет, чтоб не приближаться на версту,
а по-английски, в тон тебе, на милю.
Но мы любили не за красоту!
О господи, за что же мы любили?