На дне рождения приятеля я оказался за столом рядом с мрачным необщительным человеком, явно неуютно чувствовавшим себя в компании и не участвовавшим в общем разговоре. Но после первого же бокала шампанского насупленность покинула его лицо, после второго робкая улыбка стала проскальзывать на тонких губах.
Перейдя на водку, он даже принялся рассказывать мне о своей собаке (овчарке), правда, достаточно тихо, чтобы не привлечь внимания других. После второй порции лицо его ожило, глаза заблестели, рассказ о любимой собаке стал смелее и увлекательнее, наполнился деталями. Мне уже и в самом деле было интересно его слушать.
К сожалению, водки на столе было много. Ещё несколько вливаний возымели обратное действие. Рассказ его иссяк. Он снова помрачнел. Стал прислушиваться к разговорам вокруг. Добавил ещё. И принялся вставлять в беседу желчные реплики, в которых всё чаще и чаще (по мере наполнения организма сорокаградусной) звучало слово «говно».
Потом это слово стало превалировать над содержательной частью его коротких реплик. Дамы морщились и просили следить за речью. Он упорствовал.
Наконец количество выпитого диалектически перешло в новое качество – его словарь сократился до единственного слова.
«Говно!» - глядя в одну точку громко и агрессивно реагировал он на любое высказывание, звучавшее за столом.
В конце концов его увели. Обошлось без потасовки, он не особенно сопротивлялся, только продолжал выкрикивать, теперь уже с обидой, - «Говно! Говно!»
Когда я попытался узнать, а кто же это такой, оказалось, что из приглашённых с мрачным гостем никто знаком не был. Я не стал донимать именинника неделикатными расспросами, но позвонив на следующий день с дежурными благодарностями, всё-таки осторожно поинтересовался. К моему удивлению он не выказал и тени смущения.
Напротив, оказалось, что он гордится, да, гордится, и не просто знакомством, а тем, что живёт в одно время с таким человеком, выдающимся художником-концептуалистом, живым классиком.
Живой классик прославил себя в веках картинами, при создании которых он вместо красок использовал собственные испражнения. Что потребовало особой самодисциплины и даже, можно сказать, самоотречения, ведь для обогащения палитры художнику приходилось употреблять в пищу строго определённые продукты в определённых пропорциях и в определённое время. Какого труда, какого напряжения всех сил требовало каждое полотно!
И ведь ради чего? Ради того, чтобы придя на выставку зрители воскликнули: «Говно!»