ВОРОНИХИН
Анне Бердичевской
1
Воронихин был холоп графа Строганова, президента академии и мецената художеств.
А как в старину баре, даже и знатные, отдавали мальчиков в ученье, не справляясь с их склонностями, то, вероятно, и Воронихин, природой назначенный к сапожному ремеслу, учением попал в зодчие. И вот он по рекомендации своего господина построил Казанский собор – этот копиист в архитектуре, который ничего не мог сделать, как только самым скверным почерком переписать нам Микель-Анджело. Непонятно, как, имея в своем распоряжении Кваренги и Камерона, можно было что-нибудь великое поручить
Воронихину?
Филипп Филиппович Вигель, директор департамента иностранных вероисповеданий
2
Мэри – Андрею
Милостивый государь мой,
Я отвечу Вам без лукавства. Уже после первых наших с Вами встреч в мастерской мистера Чарльза я поняла, что Вы – из тех счастливцев, что рождаются по два или три на столетье. Будучи бесконечно благодарна огромному таланту и заслугам моего учителя, я при этом не могу не преклониться перед разносторонностью и блеском Вашей творческой натуры. Мистер Чарльз, без сомнения, великий художник пространства, один из немногих в нынешнем веке людей, владеющих тайной подлинной гармонии. Я люблю и чту его не меньше, чем родного отца. Его суровый и требовательный нрав, его шотландская неуступчивость меня никогда не смущали. Весьма примечательно, что он, при неумолимой строгости своих суждений о людях, всегда отзывался о Вас с симпатией, особо ставя Вам в заслугу редкое трудолюбие и неослабевающее, в Вашем зрелом возрасте, желание учиться и постигать новое – причем постигать в совершенстве!
Каким удовольствием для меня было наблюдать за Вашими беседами с моим наставником, даже не будучи посвященной в их подробности. Видеть Ваши умные карие глаза, с их мягким блеском… То были глаза благородного человека с доброй и отзывчивой душой. Черты Вашего лица, казалось бы, столь далёкие от идеала, навеянного нам греческой скульптурой (ну, скажите, откуда у Вас эти совершенно не по-европейски выдающиеся скулы!), соединили неухищрённую простоту природы с возвышенностью духа, и сочетание вышло удивительно удачным. Поверьте, и Вы сами, и Ваши творения навсегда остались бы перед благодарным взором моей памяти, даже если судьба разлучила бы меня с Вами.
И, однако, Ваше письмо, при всей теплоте и искренности выраженных в нем чувств, вызвало у меня трудные и даже болезненные раздумья. Вы знаете, что я сама не единожды просила господина консула ходатайствовать о продлении мне российского паспорта. Мне хотелось продолжать работу в России – и не только из верности мистеру Чарльзу, который, в силу известных Вам обстоятельств, так нуждался в верных друзьях и сотрудниках. Мне нравилось следить за расцветом Петербурга, быть свидетелем того, как вольный простор подчиняется строгим линиям и пропорциям классических архитектурных форм, и самой принимать в этом хотя бы маленькое, незаметное участие. И всё же, дорогой друг, мне больно сказать Вам об этом… но я не могу признаться в любви к стране, которая, в случае моего согласия на Ваше трогательное предложение, стала бы моей новой родиной. Всё во мне сопротивляется этой мысли. Как во время шторма в открытом море волны, высоко взлетая, порой обрушиваются даже на капитанский мостик, так при мысли остаться навсегда в России буря возмущённых чувств помрачает самое для меня дорогое – Ваш светлый образ. Быть и называться Вашей женой, вашей верной подругой – большая честь и, как я верю, истинное счастие. Но принять звание русской подданной, по доброй воле стать покорной рабой (да, да, рабой!) надменных и корыстных вельмож (не дерзаю касаться священной особы Монарха!), стоять на коленях в греко-российской церкви и целовать руки длинноволосым священникам в парчовых ризах... Неужели это возможно? Мой друг, зачем Вы родились здесь? Да, понимаю, грандиозность Вашего дарования во многом обязана этим бескрайним далям, в которые устремлялся Ваш взгляд с самого младенчества. Но Ваша благородная скромность, Ваша свобода в общении, чуждая при этом вульгарности, Ваша почтительность без раболепия, Ваш достойный и равный тон в общении с младшими, с подчинёнными, с простолюдинами… Всё это вместе не часто встретишь и в моём отечестве, которое куда более привыкло уважать свободу, достоинство и честно нажитое имение своих граждан. Так каким же чудом это явилось в Вас – среди всеобщего рабства и вороватости, которые на прямых проспектах столицы не менее возмущают взор, чем в бедных мужицких избах, крытых соломою?
Что же мне теперь делать? Взяться за Вашу протянутую руку, и прыгнуть в неизвестное, как подгулявший мастеровой – в крещенскую прорубь на Неве? Или прервать годовой контракт с мистером Чарльзом и скорее, без оглядки, спасаться от Вас в Англию? А может, бежать еще дальше, в Северо-Американские Штаты?..
Спасаться от судьбы?..
Я в недоумении… Простите меня.
Глубоко преданная Вам
Мэри Лонг.
3
Андрей – Мэри
Милая Мэри,
проникая в каждое слово
Вашего, бесконечно мне дорогого, ответа,
я слышу, как согласно друг другу
бьются наши сердца,
и радуюсь радостью неизреченной.
Бесприютный странник земной,
Лазарь, в струпьях лежащий
у парадных дверей господского дома,
прося хотя б одного милосердного взгляда, –
я не боюсь обнажить перед Вами
язвы души и судьбы,
что лишь прикрыты мундиром,
и орденской лентой, и плутоватой улыбкой
человека в фаворе, друга вельможных особ,
счастливого благосклонным вниманьем
венценосных повелителей мира…
Мэри, в Вашем письме, говоря между строк,
Вы многое во мне угадали.
Мэри, пред Вами –
достойный Плавта или Теренция
трагикомичный портрет
столь Вам ненавистного рабства.
К сей смешной (иль, скорее, печальной) картине
первый эскиз набросала судьба
в Пермской губернии, в Новом Усолье,
что двести уже с половиною лет
семейству принадлежит
высокого моего покровителя
графа Александра Сергеича.
Наше село протянулось
вдоль пологого берега Камы. Зима
там наметает сугробы
в косую сажЕнь высотою.
Но ещё выше весной
поднимаются талые воды,
и тогда люди в зАлитых избах
спят на дощАтых плотах.
Они, терпя ежегодную муку,
от реки своенравной
не отселяются ни на версту.
Река, с соляною торговлей, – весь их прокорм.
Добыванье подённого хлеба
в тяжком, унылом труде,
среди разъедающей соли –
вот вся их жизнь,
да по праздникам кулачная драка,
да пляска лихая,
да песни с такою тоской,
будто душу вынимают из тела.
Родом я, по отцу, из некогда вольных
русских людей, что в старое время
бежали сюда, на Урал,
ненавидя холопскую долю.
Три поколения предков моих
соль добывали в варницах,
изживая короткий, болезненный век, но при этом
гордяся званием – «вольный казак»,
что означало раба
не кого-то из знатных бояр,
а Великого Государя в Москве
и Господа Бога – на небе.
Но однажды, в голодное время,
настал для моего прапрадеда
черный, мучительный день,
когда он, спасая жизнь свою и семьи,
сам запродался в холопы
промысловым владыкам,
Строгановым. И вот, милая Мэри,
перед Вами стоит
в пятом колене дворовый холоп,
лишь по нелепой, непонятной случайности
плетью не стёганый на конюшне…
(Да нет же, что я говорю…
поротый… Хоть не у господ, –
те с детства жалели меня, –
а в мастерской иконописца Юшкова,
где драли не за вину,
а для уважения мастера,
при самом начале ученья…)
Мэри, ещё малым ребёнком я слышал,
как ночью отец (рано умерший, увы)
в сонном бреду кому-то кричал:
«Не замай! Я не холопьего роду!»
Но открою, возможно,
постыдное в Ваших глазах:
до сих пор благодарен я Провиденью,
что вырос на барском дворе.
Каждой весною я наблюдал,
как на плетнях после паводка сохли
полугнилые рогожи, рубахи, тулупы –
нищенский скарб населенья
прибрежных слободок –
варщиков соли и бурлаков.
Я смотрел на опухшие красные ноги
этих, считалось, вольных людей,
и Господа благодарил
за тёплую печь и сухую постель.
И просил не свободы,
а разума дать мне в ученье
и сноровки в руках,
только б ни я, ни родные мне люди –
не коротали свой век средь невылазной грязи,
прелой зловонной капусты,
ругани и зуботычин…
Кстати, Вы помянули
о моих выступающих скулах:
эти черты азиата
мне достались от матери. Её родила
дочь старейшины пермского племени,
которую взяли рабыней,
наложницей в дом чЕрдынского воеводы,
тою ценой скрыв недобор государевой дани.
А молодой Строганов,
случайно увлёкшись ее красотой,
у воеводы выменял за верхового коня
и картину какой-то корабельной баталии...
но через год
ею наскучив,
отдал за крепостного…
…Та картина была, говорят,
Англицкого живописца.
Не от того ли меня, внука пермячки,
с детства лишила покою
сладкая мука художества…
Не потому ль, уж на пятом десятке,
в Вас, милая Мэри, я встретил впервые
душу родную, впервые увидел очами
светлый образ желанный
той, кого в робких мечтах призывал,
чью прозрачную тень ещё детской рукою
силился воплотить на иконах
в ликах Матери Божьей
и праведных дев…
А потом из соликамской глуши
вырвал меня Петербург…
И долгие трудные годы
я волочил долю холопа
капризно-причудливых вкусов,
белого света не видя
среди маскаронов, фавнов, павлинов и негритят,
которыми я населял до избытка
залы и лестницы, дворцовые кабинеты,
исполняя хозяина каждую прихоть…
По временам мне казалось,
что разум и сердце погасли,
и лишь по привычке
мёртвая кистью водила рука.
Лишь иногда, проходя
бревенчатой улицей, где-то в предместье,
я поднимал виновато глаза,
ощутив на лице
тепло от девИчьего взгляда…
и – враз отводил, точно каторжник беглый.
Будто сейчас эта статная
охтенская Афродита,
вся как румяное яблоко, –
поповна, или подъячего дочка,
иль мастера цехового, –
изломавши гримасой презренья
яркие губы,
как плетью, ударит насмешкой:
«Да это – ты, Воронихин?
Тот, что холопское тело
белой сорочкой прикрыл?
О, как же я сразу тебя не узнала…»
О, как же…
силой какой – средь миллионов песчинок
на дорогах земных – Вы узнали меня,
тихая, молчаливая Мэри?
Или вселенной Творец в глубинах предвечного знанья
нас обручил и послал на усталую землю
средь треска и суеты Осьмонадесятого века –
свидетелей света, гармонии, смысла,
вестников тишины
и тайной свободы!
Иль это правда, что созданы Вы для меня,
я – для Вас; и мир весь – как храм
богослуженья в союзе вольных сердец,
непобедимом, крепчайшем
всех титулов, наследственных прав,
грамот жалованных и договоров…
Слабый, дурной христианин,
в Вас вижу я образ Христа,
слышу голос Его повелительный: «Встань!»
И подымаюсь из гроба.
______________________________________
Стихотворение посвящено архитектору Андрею Воронихину (1759-1814), автору проекта Казанского собора в Петербурге и большого числа дворцовых и усадебных построек. Вокруг происхождения Воронихина существуют легенды, – в частности, о том, что он был внебрачным сыном графа Александра Строганова, а мать его была пермячкой (старое название народа коми). Эта легенда использована, в частности, в рассказе Юрия Тынянова «Гражданин Очер». В церковной метрике родителями Андрея записаны крепостные крестьяне Строгановых. Впрочем, в 18 веке фамилию Воронихиных в Соликамском и Кунгурском уездах носили и свободные посадские люди. Распространенность фамилии говорит о ее довольно раннем происхождении; вероятно, Воронихины появились на Урале в начале русской колонизации. Тип лица, запечатленный на прижизненном портрете зодчего, позволяет предположить, что среди его ближайших предков действительно могли быть коми. Андрей с детства был отдан в обучение иконописи, в 17 лет выписан господином в Петербург, в 26 получил вольную. Занимался архитектурным и живописным украшением дворца Строгановых на Невском проспекте. Сопровождал сына своего барина, молодого графа Павла Александровича, в длительной зарубежной поездке (Швейцария, Франция); вместе они застали в Париже начало революции. Их третий спутник, гувернер Павла, Жильбер Ромм стал активным революционером и даже был избран депутатом Конвента. После возвращения в Россию Воронихин все более полно отдавал себя архитектурной работе, хотя, не имея архитектурного образования, формально числился живописцем. Работая с поразительной интенсивностью, он вскоре стал признанным мастером. Павел I и его супруга имп. Мария решительно предпочитали Воронихина зодчим-иностранцам. Воронихин женился в 1801 г., в возрасте 42-х лет, на тридцатилетней англичанке Мэри Лонг, дочери пастора, работавшей чертежницей у известного архитектора Чарльза Камерона. (Камерон – любимец Екатерины II – был отвергнут Павлом; несколько начатых им комплексов были отданы в доделку Воронихину. Но, кажется, несмотря на это, Воронихин смог сохранить с Камероном добрые отношения.) При заключении брака Мэри разрешили остаться в прежнем вероисповедании, при условии, что она не будет «совращать в реформатскую веру» мужа. У супругов родились 6 детей; двое из них умерли в младенчестве. Воронихин положил начало долговечной и плодоносной династии, до сих пор весьма заметной в культурной и общественной жизни Петербурга. Среди его потомков – ученые-медики, биологи, переводчики, художники, литераторы, искусствоведы. В качестве талантливого художника известен также старший брат Андрея, Илья, сын которого, Николай Ильич, стал вторым известным архитектором с фамилией Воронихин. Один из ныне здравствующих Воронихиных, Александр, историк архитектуры, переехал на родину предков – в Лондон, где состоит сотрудником русской службы Би-Би-Си.
Мое изображение Андрея и Мэри не претендует на историческую точность. Письмо Мэри Андрею мной вымышлено. Я не имею в руках документов, по которым можно было бы верно судить об их внутреннем мире. Сам факт, что Воронихин не рассказал потомству чего-либо связного о семье своих родителей, говорит о том, что воспоминания о крепостной неволе были для него травматическими.