"Мы говорили, а время тянулось
В поисках знанья и в поисках хлеба"
Светлана Кузнецова
Мы с сыном заканчиваем ужинать. Он встает из-за стола. Его «спасибо» доходит до моего сознания с опозданием. — Прости, дорогой, я сейчас разговариваю со Светланой. — Я понимаю, — целует он меня.
А я действительно отсутствую. Я в Светланиной комнате, в которой уже никогда не буду.
Она возлежит на тахте, как всегда, ухоженная, красиво одетая, поглаживая любимого Пушеля, крохотного песика палевого цвета породы Чихуа-хуа. Я — в кресле напротив. Между нами журнальный столик с чаем Светланы и моим кофе.
Я рассказываю, какую дивную женщину я видела сейчас: элегантную, загадочную и печальную. Она была одна. И к тому же в суматошном предвечернем метро!
В ответ Светлана декламирует любимое стихотворение Игоря Северянина:
«В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники! И найдется ли пара Вам?».
И мы ломаем голову: почему незаурядные и красивые женщины часто очень одиноки?..
После развода с Янисом Светлана была убеждена, что одиночество — ее убежище и удел.
Когда в прекрасный весенний вечер мы в сотый раз рассуждали о том, любят нас или не любят, и Светлана уверяла, что мужчины примитивны в выражении своих чувств, что нет среди них ни рыцарей, ни викингов, а я ей возражала, в окно, распахнутое в сад, был кем-то брошен букетик фиалок. Светлана усмехнулась, а я бережно подняла цветы и поставила в воду.
А вскоре в нашу жизнь ворвался светлый человек (журналист и художник). Нас обеих угораздило в него влюбиться. Но пусть это останется нашей тайной! Теперь уж я одна храню память о нем и его портрет. Он подарил мне этот портрет, написанный известным художником, незадолго до своей трагической гибели.
На наших посиделках любимым занятием было чтение вслух. Какие-то впечатления, замечания поднимали Светлану с тахты, и она доставала из старинного дубового книжного шкафа очередную книгу.
Например, я рассказываю о причудах моего прадеда-немца, управляющего большим имением, — Светлана читает мне Лескова о подобном характере, и мы наслаждаемся удивительным русским словом.
Упоминаю фамилию друзей нашей семьи — Муковозовых. Светлана замечает: — Настоящая купеческая фамилия! И из книжного шкафа извлекается Шишков.
А сколько открытий для меня было сделано в эти вечера! Я впервые услышала имя Георгия Иванова. В те годы каким-то чудом попала к Светлане запрещённая в СССР книга его стихов. И Светлана ночью перепечатывает ее на своей пишущей машинке в двух экземплярах — для меня и себя.
Если прозу мы читали по очереди, то стихи — всегда Светлана. Это были стихи Николая Гумилева, Анны Ахматовой, Николая Рубцова, Бориса Слуцкого, Николая Брауна и многих других поэтов.
Мы смеялись до слез, читая «Приключения Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла, находя себя в персонажах этой книги. С удовольствием читали детские книги, которые Светлана покупала в Книжной лавке писателей на Кузнецком мосту для моего сына.
О чем мы только не говорили! Мы одинаково воспринимали людей, поступки, ситуации. Только Светланины оценки были более определенные и более резкие, если наше отношение к ним было отрицательным. Несогласие вызывали разговоры о религии, взгляды на взаимоотношения женщин и мужчин. И главная причина наших расхождений была в огромной разнице мироощущения.
Умозаключения Светланы были для меня неожиданными и смелыми, иногда пугающими. Они будили мой ум и душу.
Не скрою, иногда я очень уставала. Но это было только тогда, когда Светланой овладевала глубокая хандра. Я терялась, — чем ей помочь? Чувствовала себя виноватой: мне было неловко за то, что окружающий меня мир мне не кажется таким мрачным. Безысходность в настроении Светланы угнетала меня, лишала радости. Мне не давала покоя мысль, что я приду домой в тепло и уют моей семьи, а Светлана останется одна в своих горьких раздумьях. Утешением было понимание: слезы Светланы перельются в жемчужины — новые прекрасные стихи! И все-таки я сопротивлялась, как могла: старалась ее развлечь, придумывала разные занятия.
— Мне очень хочется рисовать! — сказала я однажды. — Давай попробуем, — оживилась Светлана. Мы поехали на Петровку, купили краски, кисти и картон и принялись за работу. Я скоро охладела, но Светлана с увлечением еще долго рисовала. Ее картины были необычными и очень интересными, стилизованные серебристые одуванчики, женские портреты, абстрактные вещи. Одна из них, которую Светлана, смеясь, назвала «Хаос революции», очень неплохо смотрелась на стене моей комнаты. Ей даже сделали предложение выставить картины в ЦДЛ, но она отказалась.
Как-то, когда я вошла с мороза, Светлана спросила, какими духами я надушилась. А я и сама не знала. Мне позволили только один раз воспользоваться ими и не сказали их секрета. Дело в том, что эти духи были составлены из четырех компонентов известных марок отечественных и зарубежных. Каких марок — мне сказали, но пропорцию — сообщить отказались. Духи были необыкновенно приятные. И вот несколько вечеров подряд, накупив дорогих духов, мы искали эту злополучную пропорцию, но тщетно...
Однажды, когда Светлана что-то читала вслух, а я вязала крючком простенькую черную шаль для нее, мне пришло в голову, а не научить ли Светлану вязать? Очень успокаивающее занятие. Она отказалась наотрез. — Лучше я буду вышивать!
И в результате на свет появились изумительные вышивки. Красивые и очень аккуратные. Например, две работы: в черных овальных рамках вышитые на светлом фоне черные лиры, висевшие над ее старинными книжными шкафами. Или два ярких детских коврика с вышитыми крупным крестом на холсте лошадьми с жокеями, которые она вышивала втайне от меня, чтобы подарить мне в день, когда я родила сына.
Светлана вышивала, я вязала, и мы говорили или молчали.
А когда случались черные полосы у меня, Светлана старалась развеять мое дурное настроение: приглашала меня на прогулку по антикварным магазинам или в Центральный дом литераторов на какой-нибудь редкий фильм (Антониони, Годара, Бунюэля и Сальвадора Дали) или показ мод.
Атмосфера в ЦДЛ в те годы была особенной. Меня, постороннего человека, многое там удивляло. Особенно лицемерные и недоброжелательные отношения между людьми. Светлана резко выделялась среди них яркой индивидуальностью, прямотой, независимостью. Она не присоединялась ни к каким группировкам.
Я была свидетелем, с каким уважением относились к Светлане Марк Соболь, Давид Самойлов (поэты военного времени), а также ее подруга Инна Лиснянская, Александр Межиров, Владимир Соколов, Анатолий Преловский и многие другие.
Однажды, глубокой осенью в конце 60-х годов Светлана позвонила мне из Дома творчества в Переделкине: просила меня приехать. Наши посиделки начались, как только я вошла, с чтения вслух повести Виктора Астафьева «Бабушкин праздник», пронизанной таким душевным теплом, такой любовью! Увлеченная Светланиным чтением, я вздрогнула, когда приоткрылась дверь, появилась взлохмаченная голова и произнесла: — Девки, обед! Идемте водку пить! Дверь закрылась. Я с недоумением взглянула на Светлану. Она улыбнулась: — Виктор Астафьев.
Виктор Петрович поделился со мной своим обедом. Он обворожил меня добротой, простотой и душевностью. Вечером было устроено застолье в комнате одного литературоведа. Я была очарована Астафьевым, его скромностью, тактом и вниманием к присутствующим. В нем чувствовалась настоящая мужская надежность.
В воскресенье настал момент моего отъезда домой. Виктор Петрович, несмотря на непогоду (сильно похолодало, и пошел снег) и мои протесты (он хромал, — возможно, болели старые раны), оделся, чтобы меня проводить. Мы шли к станции под веселый перелив колоколов переделкинской церкви, осыпаемые первым легким снежком, и он мне рассказывал с нежностью о своей дочке. Я и сейчас словно вижу ее, идущую в школу по Чуйскому тракту в пальто нараспашку и размахивающую портфелем, и Виктора Петровича, догоняющего ее, чтобы шлепнуть, вытереть нос и застегнуть ей пальто, которое она упрямо расстегнет.
На прощание Виктор Петрович пообещал мне прислать свою книгу, которую я вскоре получила бандеролью из Перми, где он в то время возглавлял пермский Союз писателей, с теплой надписью: «Саше Плоховой, мою самую дорогую книгу на память и в надежде на скорую встречу. В. Астафьев г. Пермь, 68г.» Увы! Встречи больше не было, к сожалению, хотя Виктор Петрович неоднократно бывал у Светланы дома, когда появлялся в Москве. Тогда же Светлана посвятила одно стихотворение Астафьеву ("…Мы беглые чалдоны, мы чалдоны…") («Соболиная тропа», Иркутск, Восточно-Сибирское изд., 1983, стр.121).
Иногда вечерами нам составлял компанию писатель Андрей Некрасов («Капитан Врунгель» и др.), живший по соседству, развлекая нас забавными воспоминаниями о своих приключениях в кругосветном путешествии в 20-е годы. Мы прозвали его «русским умельцем» и подшучивали над ним после того, как он «починил» пылесос так, что тот окутал нас и комнату слоем пыли.
Бывало, появлялся в нашем обществе общий друг, многолетний поклонник Светланы и ее творчества, Валерий Альтов, когда-то аспирант МЭИ, а теперь профессор, доктор наук, физик, лауреат Государственной премии. Тогда звучала гитара, которую когда-то Светлане подарил Янис. Валерий написал музыку к некоторым стихам Светланы («Песенка о Беринге», «А я иду по тоненькому льду» и другие), и они изредка передавались по радио.
А в конце 80-х годов наши посиделки прекратились с неожиданным для меня (не только для меня, а, по-моему, и для самой Светланы) ее решением выйти в третий раз замуж. Мы продолжали встречаться довольно часто, но исчезло то очарование, тот уют наших веселых и грустных вечеров вдвоем.