Решителен, надменен и неистов
в намерении ясном и простом,
сердечный приступ, как судебный пристав,
явился с исполнительным листом,
устроил шмон, в моей душе копаясь,
всё разглядел в ней в профиль и анфас,
и я подумал, грешным делом, каюсь,
что, наконец, пришёл мой смертный час;
передо мной в мгновенье пролетели
мои года, что прожил я зазря,
уже на окнах стекла запотели,
пылала в них вечерняя заря;
гость произнёс: о, неразумный отпрыск,
что может лишь отлёживать бока –
во мне перевернул всё, будто обыск
провёл в квартире он большевика;
ты нищ душой, изрёк, тщедушен телом,
теперь, как хочешь, это назови,
живёшь в дому, холодном, запустелом,
где нет воспоминаний и любви;
позор, добавил, нации ты русской,
таких из жизни надо гнать взашей…
найти б хоть что-то – выпивку с закуской
иль из носильных что-нибудь вещей;
влез в холодильник, в нём стояла водка,
лежал лаваш, как ветхий палимпсест,
засохший сыр… луженая, блин, глотка,
всё выпил и сожрал в один присест
при нынешней везде дороговизне,
не слив воды, сходил, подлец, поссать,
и думать стал, чего такого в жизни
моей ещё он может описать…
Нет, срок земной юдоли на бед'у мал,
а тот мне всё долдонил: – c’est la vie! –
взял за грудки, да, видно, передумал
и отпустил, сказав: пока живи!