Я пришел. В моросящую среду, с сезоном отстрела
неромантиков. Всё, как ты любишь. «Парламент» и ром.
В девяносто восьмом было жарко, но это и грело.
Только это - потом подтвердилось, в две тыщи втором.
Почини меня, друг. Что-то сломано из перекрытий,
охранявших от шторма течения мысли и сна.
На орбите моей, безнадежно надежной орбите,
эта брешь с тупиком, получается, слишком видна.
Видно, крест не по росту. Достал этот бунт декораций,
ноты бене, постскриптумы, азбуки морзе, звонки.
В них теряется то, что уже не могло потеряться,
даже собственный пульс на заствольной, на тыльной.. руки.
Даже имя, то, намертво вшитое, вжитое в жилы
предает, произносится сипло чужим тенорком.
Я решил /усмехаюсь/, читать, как всегда - «ты решила»//,
что пора, что довольно и оревуар точка ком.
Каменеют глаза, и душа не находит предлога
отступить, оступиться о самый тупой из углов.
Я писал на полях. Мне поля теперь – дом и дорога
в почерневших воронках от так и не сказанных слов.
Мне горючего - чтоб доползти до ближайшего схрона,
сбросить шкуру змеёй, и иной бы мне участи (б), но…
Перебей меня именно на этом «но» забубённом.
И по сто, эскулап. Внутривенно. И внутрьчерепно.