Каждый век обрастает своими подробностями. В начале двадцать первого не то что бы колесом, очками никого не удивить. Хрусталик подлатать при надобности, особого труда не составит. Были бы деньги. Созерцающий люд как на дрожжах день ото дня прибавляется.
От компьютера, от телевизора, от стадиона, от подиума никакою силою глаз оторвать нельзя. Не диковинка очки, а спрос на них не ослабевает. Без очков с глазами дефектными никуда, без очков как в мутной воде подводную жизнь наблюдаешь. А с очками совсем другое дело. С ними разговор другой. С очками словно заново рождаешься, рай потерянный обозреваешь. И посещают голову тогда мысли бредовые - смастерить очки особые, не заморские, что бы и себя показать, и за историей понаблюдать.
Где он схоронился девятнадцатый век?!… Закоулками истории какими ускользал? Покажется иным, что его в свободном полете двадцатый превзошел. Как бы не так. Для чего человек в животном обосновался? Что бы вперёд глядеть. Сколько их было, жаждущих хоть что-то увидеть?…Миллионы, миллиарды?…Собирайтесь хироманты, колдуны, шаманы, предсказатели…Поведайте тайны божьего промысла…
Сколько было миражей, видений, призрачных миров!… Какие люди, какие имена?! Вещими снами столетия полнятся... "Отбыватели" шептались, что Альберту Эйнштейну жена все уравнения «Специальной теории относительности» написала. Да что там жена!… А гениальный француз Пуанкаре, он ли безмолвствовал? Первое слово замолвил за ту же «относительность». Жаль, конечно, что у соратников его по цеху уши заложило. И служащему мужу из известного патентного бюро сказочно повезло. Эйнштейн прозорливей других оказался. На обвес, обмер в самой материи внимание обратил. Он, может быть, и не был математиком от бога, но почувствовал же, где собака зарыта. А то ведь и самое главное- усмотреть истину там, где другие миражами бредят.
Или другая картинка начала девятнадцатого века - философские опыты гениального Гегеля. Ведь кто только не посягал “на святая святых” - на диалектику. За древними Платоном и Аристотелем Фихте и Шеллинг по неволе современники. И собрались в нужном месте, в нужный час. В ширь, и в глубь капали. Пот ручьём. Скрежет, да мозоли, да искры от лопат. И смотрели как в могилу провожающие родственники, и прислушивались, и принюхивались для пущей зоркости. И что?… Оказывается, за ними кто- то следил. Они двадцать раз капнут, а он угрюмый, об одном печётся, как бы их, кротов учёных, от очередной прорывки освободить. И освободил болезных, да ещё как освободил. Диалектику эту знающие мужи назвали Гегелевской по имени создателя и стали в ней, как ворожеи в зеркале революционные потрясения обозревать. До того «дообозревались», что в начале двадцатого века, в октябре,в России революционным взрывом враз так и разрешились. Ах, как хватило, рвануло! На семьдесят пять лет вперёд камни разметало!
А предвестники, а предтече девятнадцатого века?! Ньютон и Лейбниц, Шиллер и Гёте,чем ни боги?! Чем ни гиганты Александр Пушкин и Амадей Моцарт?! А за ними и с несостоявшейся свалки истории гениальный Маркс?! А Максвелл, Дарвин, Больцман, Кантор, Менделеев, Лобачевский в самом девятнадцатом, чем не матёрые теоретики?!
Вот и выходит, по многим приметам, что в девятнадцатом столетии человеческий гений летать обучился. До той поры этот дух был как джин, запечатанный в бутылке. К сосуду волшебному прикладывались многие. Тёрли горлышко, плевали на руки, шептали заклинания. Не многим улыбалось счастье с джином поговорить. Высвободится огненный дух из узкого горлышка. Дым рассеется... И вот он красная мордища, белая бородища: «Желания изволишь какие?…» Задрожит страждущий, побелеет, покраснеет, покроется испариной ( Чай ни первый встречный с улицы обращается), что-то промямлит. А Джин или от сговора тайного, или от обуявшей его придури, ухмыльнётся только и скорей в бутылочку, запечатывается до лучших времён.
Но за Элладой в полный рост Данте Алигьери, и Леонардо да Винчи, и Уильям Шекспир, и зов Гомеровский слышней!
Те, кто посмелее, понапористей - Байрон, к примеру, или Бетховен - те сразу хвать его за бороду. Вознесутся вместе с ним над полями, над лесами, над странами, над столетиями. Что - то ему в ухо шепчут, а внизу тем временем народы друг на друга с копьями, с пушками, с кольями бросаются. Города вырастают вдруг или в пыль и пепел превращаются. Потом и им этот полёт изрядно надоест. Опустятся они на землю грешную, отпустят джина и вот он уже вновь в мутно зелёной глубине. Только глазками оттуда посверкивает.
Длинная присказка да вся ли сказка впереди?
Бежит, бежит человек от столетия к столетию всё быстрей и быстрей. Обозрим ли горизонт?… И что там за пределами, за перспективой, за горизонтом?…
Ещё не вечер?…