Я – в больничном покое.
Мне исполнилось десять.
Длинное слепое окно у потолка,
стекло закрашено масляной краской
бледно-салатного цвета.
Свет проникает, словно сквозь бельма,
больной свет матовых голых плафонов,
похожих на биллиардные шары.
Кафельная стена, керамическая китайская ширма,
отгораживает от внешнего мира
с кармической предопределенностью.
Белые плитки в мутных слезах белил.
В стене – окаменелость звонка
для экстренного вызова сестры милосердия,
задремавшей на своем посту
в палате раненых воинов первой мировой,
да так и проспавшей полвека
зачарованной принцессой.
Бабушка, которую я зову «Баденька» –
это вольное уменьшительно-ласкательное
сокращение из бабушки Нади –
расположилась напротив,
на дерматиновой кушетке цвета гематогена,
напоминающей школьный физкультурный снаряд,
который укатали крутые житейские горки.
Ее грузное тело
испытывает больничную мебель на прочность.
Баденька с чувством читает вслух
«Сравнительные жизнеописания» Плутарха
о великих римлянах и греках,
полководцах и античных героях.
Я и сам чувствую себя героем –
я вернулся из царства Аида –
(Радамес! Радамес!) –
чудом избегнув погребения
в пирамиде советской медицины
или заточения в склепе Асклепия.
Ликург ликует,
но ребра бедных братьев Гракхов
крушат скамьями плебеи
и сбрасывают трупы в Тибр.
Спартанский мальчик
стойко терпит бесчинства лисенка,
вгрызающегося в нежный живот
под серой больничной простыней.
Входит сестра в крахмальном чепце
и хрустящем халате,
она добра и прекрасна
как женщина Вермеера из Дельфта,
наливающая молоко из крынки,
но в руках у нее устрашающий шприц
с «глюкозавнутривенно»
и резиновый,
противно пахнущий жгут цвета кала –
им перетягивают ток алой крови
в моей исстрадавшейся вене.
Или она в артериях алая?
Да, да, конечно –
венозная кровь темная, как настой чая,
которым Баденька питает медузу чайного гриба
в трехлитровой банке на подоконнике.
Наверное, в моем внутреннем море,
плавают такие же маленькие, скользкие медузы,
оседая слизью на стенках желудка
и других жизненно важных органов.
Они – порождение бицилиновой блокады,
устроенной халатными эскулапами
моим ревматическим клеткам.
(Помнить: при артобстреле
эта сторона наиболее опасна).
Я «работаю кулаком»,
накачивая горбик вены
на внутренней стороне локтевого сгиба,
скрытый желто-фиолетовой кожей
невинно убиенного цыпленка-бройлера.
Удар Ахиллова копья –
и отворённая кровь нефтяным фонтаном
заливает крахмальный халат,
сиротские простыни
и недальновидно раскрытого
на сцене гибели Цезаря
краснопереплетного Плутарха.
Кинжал Брута обагряется моей
темной жертвенной кровью...
Но вот, медленными, сладкими толчками
в жилы втекает живительный раствор.
«Глюкозавнутривенно», эликсир бессмертия.
Цезарь оживает,
Брут, рыдая, роняет злоумышленный кинжал,
заговорщики в страхе разбегаются.
Завернувшись в простынную тогу,
герой торжествует победу.