Орфей и эвридика из милоша

 
                Памяти Кэрролл

Стоя на лестничных плитах у входа в Аид
Орфей замерзал под порывистым ветром,
дёргавшим плащ, катающим клубы тумана,
мечущимся между листьев. Круг солнца
под каждым наплывом тумана всё более угасал.

Постоял у стеклянных дверей до конца не уверен,
что ему хватит сил для этой последней попытки.


Помнил слова её: «Ты очень добрый»
Но не слишком им верил. Так как знал, что поэты
имеют обычно сердца изо льда. 
это, почти что условие, за совершенство искусства -
плата в виде такого уродства.

Лишь своею любовью она согревала его.
С нею, он по-другому смотрел на себя.
И не мог её подвести, даже мёртвую.

Двери пнув, вступил в лабиринт коридоров.
Синий свет не был светом, но не был и тьмой.
Электрический пёс прошмыгнул молчаливо.
Сто, триста, этажей ехал вниз.
Мёрз. Был в сознании, знал, что сейчас он в Нигде.
Под миллионами застывших веков.
На останках исчезнувших поколений.
Это царство казалось без дна и границ.

Окруженный теней толкущимися обличьями, 
многих он узнавал. Слышал ритм своей крови.
Ощущал очень ясно свою жизнь и вину.
И боялся тех встретить, кого он обидел.
но они потеряли дар памяти, проходя
будто бы равнодушно.

Как защиту имел свою лиру и на ней девять струн.
Нёс в ней песни земли против бездны,
музыка им обладала. Был сейчас он безвольным.
Отдавался звучащей в нём песне.
Как и лира его был он лишь  - инструмент.

Так, пока не дошёл до дворца правителей этого края.
Персефона, в саду из высохших яблонь и груш,
черным от голых сучков и ненужных  ветвей,
слушала, сидя на троне из траурного аметиста.

Пел он о ясных восходах, зеленых реках,
О дымной воде красной зари,
О цветах: киновари, кармине,
Жженой сиене, лазури;
О блаженстве купания в море, возле мраморных скал,
О пирах на террасе над гамом рыбацкого порта,
О вкусе вина, миндаля, горчицы, оливок и соли,
полёте ласточки, сокола, полёте стаи
пеликанов над заливом морским,
о запахе сена во время дождя,
о том, что слова свои он сочинял против смерти,
и ни одним своим, словом не славил небытия.

Не знаю, сказала богиня, любила ли я,
но ты прибыл сюда, что бы её спасти.
К тебе она возвратится.  Но с одним лишь условием
Не можешь ты с ней говорить.  И возвращаясь обратно,
оглядываться, что бы проверить – идёт или нет, за тобой.

И Гермес повёл Эвридику.
Лицо её стало серым, веки опущены,
а под веками – тень от ресниц.
Двигалась жестко, управляемая рукой
своего провожатого. Прокричать её имя,
он так сильно хотел, пробудить ото сна.
Но не стал, так как вспомнил, что принял условие.

И пошли. Первым он, а за ним, но не сразу,
стук сандалий его и шлепки
её ног, закутанных в ткань, будто в саван.
Тропинка наверх фосфоресцировала
в темноте, что была, будто стены туннеля.
Вставал и прислушивался. Но тогда и они
также вставали и глохло эхо.
Снова шёл и тогда, слышал их двухтактовый шаг,
то, как казалось, дальше, то ближе.
Под верой его вырастали сомнения
и его оплетали как холодный вьюнок.
Не умеющий плакать, рыдал над утратой,
надежд на восстание из мёртвых, людей.
Потому что сейчас был, такой же как все –
его лира молчала и грезил уже без защиты.
Знал, что должен поверить, но верить не мог.
И долго тянулась ненадёжная явь
его же шагов сосчитанных в онемении.

Днело. Показались обломки скал
под светящимся глазом выхода из подземелья.
И случилось то, что предчувствовал, когда повернулся
за спиной на тропинке не было никого.

Солнце. Небо. И на нём облака.
Но сейчас всё кричало в нём: «Эвридика!
Как я буду один, без тебя, утешительница!»
Но запахло травой, низко гудели пчёлы. 
И заснул на щеке разогретой земли