Возвращение в оставленный город предполагает
наличие ностальгии, щемления в сердце,
восхищение крышами, окнами, облаками,
пожарной лестницей в небо, чердачной дверцей.
И, задыхаясь, и ватными шагами
к горлу внутри подступает детство.
Это еще ладно – сильнее запах
асфальта июня под залпом влаги.
Небо под вечер стекает на запад.
Сдвинувши доску в заросшем овраге,
в знакомую дырку, боком ли, задом
влезешь в заброшенный летний лагерь.
Здесь вечный август. Тоска карнизов
по детским кроссовкам. Обломки пачек.
Груды листвы и пчелиной гильзы.
Скелеты качелей, притихшие дачи,
что еще слышали хохот и визги
игр и ссор твоей жизни. Ты плачешь.
Плачешь сначала втихую, чуть позже
плачешь сильнее, чуть позже потоком,
плачешь навзрыд, задыхаясь: «О Боже!
Как же жестоко ты, время! Жестоко!
Мальчик, не знающий боли, что может
боль причинить!» Боль - гарантия Бога.
Бога внутри, ибо это тот опыт,
что научает добру, и причина
Бога, добра. Это - узкие тропы
времени в нас, это шрамы, морщины,
след от бегущей, бегущей галопом
секундной стрелы. Твое тело мужчины
помнит тропинки, пощечины веток,
помнит каскадом падение ливня,
что застигал по дороге, мгновенно,
с велосипедной прогулки. Цвет линий
дорожной разметки и это, наверно,
время, когда ты был самым счастливым.
Помнит на утренней светлой веранде
эхом в посуде случившийся Моцарт,
завтрак, кофейник и кисть виноградин,
песня пчелы на застывшем аккорде
меж занавесок, на призрачной глади –
Детство отлито в одном натюрморте.