Альфред
Альфред.
Мы вернулись из эвакуации в Харьков утром 1 января 1944 года. Еще продолжалась война. Прошло всего несколько месяцев после освобождения города от немецкой оккупации. Первое время мы жили у родственников, приехавших немного раньше, потом отчим, главный инженер завода «Поршень», получил ордер на комнату в четырех этажном доме, который назывался «Пятилетка», улица Ленина, № 10. Название – от довоенного лозунга «Пятилетку – за три года!»
Вскоре после того, как мы поселились в «Пятилетке», я пошёл в соседнюю 132 школу в 4 класс. То, что я увидел, когда открыл дверь в класс, было впечатляющим: два лба, лет по 16-17 дрались так, что юшка брызгала в разные стороны. В классе было человек12-15. Событие, очевидно, было рядовым, внимание ему уделяли не все – школа была мужская. Я скромно проскользнул мимо них и сел на пустую заднюю парту. Меня, кажется, никто и не заметил.
В следующем учебном 1944 - 1945 году, классы перетасовали, великовозрастных куда-то перевели. В новом, 5 классе, трудно было сказать, кто старожил, а кто новичок. Первая сцена, которую я увидел, когда, припоздав, я вошёл в новый класс, была забавной – маленького чернявого мальчишку выгоняли из класса, но поскольку он намертво вцепился в парту, его выволокли вместе с ней. Это был Альфред Финварб, по кличке «Ишак». Впоследствии он стал одним из самых близких моих друзей, однако в более близкий контакт мы с ним вошли не в школе, а в ремесленном училище №11, где собирались приобрести профессию механика телеграфа.
Помню, как в самом конце августа 1948 года, с той стороны здания, что выходила к речке Лопани, собрались мы, поступающие, и учащиеся, закончившие первый год обучения. Среди новичков я увидел Волобуева, двухметрового парня с нашего двора - он поступал на радиоотделение. Оказалось, что в мою группу, как тогда еще казалось, что механиков телеграфа, поступает и мой старый знакомый по школе, Альфред Финварб, «Ишак». Не успели мы перекинуться парой слов, как я увидел, что у стены Волобуев отбивается от старшекурсников, как медведь от стаи собак, и у двоих уже расквашены носы. Волобуев был жилистый, и кулаки у него были как кувалды. Я рванул на трамвай, и, заскочив во двор, заорал: «Наших бьют!»
Не знаю, откуда мгновенно появилось десятка полтора «наших», и мы помчались к училищу. К счастью, к этому времени видно кем-то из преподавателей конфликт был улажен, Волобуев успокоил «наших» и всё утихло.
Моя группа собралась в классе, и Фрида Михайловна, наш классный руководитель, предложила выбрать старосту. Мы не знали друг друга, большей частью ребята были из села, поэтому было тихо. Увидев двух, и, как ей казалось, умных еврейских мальчиков, одного поменьше, другого побольше, она остановила свой выбор на мне, не учитывая, что внешность бывает обманчивой. Меня и выбрали.
Впрочем, старостой я был недолго, как и механиком телеграфа. Через пару месяцев поступило распоряжение - вместо механиков телеграфа выпустить группу машинистов-экскаваторщиков. Тут и выяснилось, что удобным инструментом управления группой, под чутким руководством Фриды, я не буду, (сказалась отцовская наследственность). Будучи старостой, я считал, что отвечаю за группу, взбаламутил их, и сам пошёл выяснять, почему из механиков телеграфа мы должны стать экскаваторщиками. Директора не было, на уроке я не был, и Фрида, воспользовавшись моим отсутствием, быстренько меня «переизбрала». Я узнал об этом, когда урок закончился, и кто-то из деревенских подошёл ко мне и довольно сообщил: «Гы! А мы тэбэ скынулы!». Было немного досадно за стадность соучеников, но я на это махнул рукой - лидерство меня не особенно привлекало, я больше стремился к независимости. В общем, «были споры недолги».
Жизнь входила в свою колею, организовывалась, были приязни и неприязни. Я ближе всех подружился с Васей Повалием. Высокий и плотный, из бедной рабочей семьи, он был неглуп, спокоен, любил музыку и учился играть на гобое. Сложнее были отношения с Альфредом. На курсе нас, евреев, было двое – я и он. Правда, был ещё Петька Члек – мы его в шутку называли «полугрек-получеловек», он действительно был наполовину греком. Физически сильный, нам он не подходил - был трусоват и свои еврейские корни скрывал.
Альфред же иногда был попросту невыносим - давал мне какие-то дурацкие клички, дразнил, находясь на почтительном расстоянии и сознательно доводя меня до кипения. Если мне удавалось его сразу поймать, я ему давал хорошую трёпку. Но при любом возникавшем у меня конфликте он, ещё утирая сопли и слёзы, сопя от обиды, оказывался рядом, как и я, если кто-то начинал на него переть. Я не помню явных случаев антисемитизма, но в воздухе того послеоккупационного времени что-то было, что заставляло нас держаться вместе.
В училище также кипела так называемая «общественная работа» - просветительные лекции, комсомольские собрания, спортивные соревнования, которые проводил наш физрук Керблах, невысокий плотный еврей с усиками, бывший боксёр. По субботам в зале были танцы под радиолу, и ещё игра в перерывах между танцами, и даже во время танцев – «флирт». Была такая игра, похожая на почту. Всем раздавали карточки с номерами, было два или три почтальона, которые разносили послания. Можно было написать письмо, любое, от признания в любви, до изъявления презрения и ненависти, но чаще всего игра использовалась для розыгрышей. Как ни странно, но неписаные законы игры исключали употребление мата. Если случались какие-то конфликты, они никогда не решались в зале, только на пространстве между тылом училища и рекой. Драки-поединки, которые тогда назывались «стукалками», между своими начинались с сакраментального: «Выйдем!» и осуществлялись в присутствии большей или меньшей группы наблюдателей. Ногами не дрались, упавшего не били, (тем более ногами), драка шла до первой крови или сдачи при явном преимуществе. За свинчатку или что-нибудь тяжелое, зажатое в кулаке, били крепко. Драки между старшекурсником и первокурсником быть не могло, но особых притеснений и противоречий со стороны старших не было, дружили вперемешку. Я, например, был в хороших отношениях с несколькими старшекурсниками, Эйнгорном, Петрояном, Долговым, Юцисом, мне нравилась Люда Коваленко и я с ней дружил. Интересен был и бывший партизан, сирота Чертёнков. У него был нервный тик и медаль «За отвагу», которой он никогда не хвастался и не носил, и о войне почти ничего не рассказывал. Весёлый и общительный, он всё-таки держался особняком, да и воспринимался нами, как человек взрослее нас..
Где-то, кажется в конце учёбы в ремесленном училище, Альфред познакомил меня со своей временной соседкой Наташей Либерман.. Мы тут же пошли гулять втроём в парк Шевченко, но поскольку вскоре я и Наташа перестали его замечать, Альфред демонстративно сплюнул и ушёл, а мы говорили, говорили. Наташа, 16-тилетняя плотненькая круглолицая девочка, была русоволосой, с большими серыми глазами и несколькими веснушками по обеим сторонам симпатичного носика. Позже мы гуляли в лесопарке и в Парке Шевченко. Когда наступали сумерки, мы уходили вглубь, и целовались. О чём-либо большем мне и в голову не приходило – я был в тумане юношеской влюблённости. Но она приехала на каникулы к родственникам, потом отправилась доучиваться в своей ижминской школе в КомиАССР, и этот платонический роман заглох в недолгой переписке.
Где работал Альфред, окончив училище – не помню, но виделись мы часто, обычно у него дома. После окончания училища я с ним сблизился. Его мама, невысокая худенькая умница была для меня очень близким человеком, я поверял ей все свои проблемы. Во время нашего пребывания в училище отец Альфреда и его сестры Беллы, музыкант, игравший в оперном оркестре (отсюда и имя «Альфред», из «Травиаты») на тубе, самой большой трубе, ушёл из семьи, но это её не сломило. Девицы, за которыми ухаживал Альфред, часто обижались, увидев его с матерью издалёка или со спины, принимая её за другую девушку.
Альфред был очень «заводной» и, как было упомянуто выше, очень упрям.
Как и я, он поступил в вечернюю школу, получил «аттестат зрелости» -свидетельство о среднем образовании - и поступил в ХАДИ – Харьковский Автодорожный институт, на дорожный факультет. Я в это время тоже кончил вечернюю школу и находился в военном училище, ХПТУ – в институт пройти не удалось, армия была на носу, а из города уезжать не хотелось.
Мы попрежнему поддерживали контакты, я приходил к нему домой, или мы встречались у Миллы Волховской, на год позже окончившей наше училище.
Потом он женился, закончил штудии в институте и уехал по распределению далеко на восток, в посёлок с заманчивым названием «Счастье». Стал неплохим геодезистом, но там же, в этом «Счастье», стал попивать.
Я тоже окончил учёбу в институте, тоже женился и тоже уехал - во Львов.
Кстати, одной из случайных причин, ускоривших моё воссоединение с Олей, было празднование октябрьской годовщины, куда в совершенно незнакомую компанию Альфред нас позвал.
Семейство, в квартире которого, на Пушкинской, 7 ноября 1955 года мы отмечали этот государственный праздник, носило странно четырехкратную фамилию: - Рубин-Тильман-Беркович-Потиевские. Кроме фамилии смутно помнится, что были танцы, потому что люди запомнились в кружении, и казалось, что их много. Пили ли, ели ли – не помню – должно быть.
Собирался проводить Олю на вокзал, зачем-то заехал домой, мама попыталась оставить меня дома – что ей делать не следовало, я, естественно, завёлся и уехал с Олей, что, в конечном счёте, и привело нас в Иловайске в ЗАГС.
Примерно в одном временном отрезке у Альфреда, у меня и у Миллы родились сыновья, которых мы, не сговариваясь, назвали Евгениями.
Приезжая на экзаменационные сессии в Харьков, я всегда навещал Альфреда и Миллу - своих друзей и коллег по училищу.
Умерла мать Альфреда. Год тому назад, сказали соседи. Альфреда в городе не было, и я сам поехал на кладбище.
По документам в правлении кладбища я нашёл её могилу неухоженную, с деревянной табличкой. Если бы Альфред был под рукой я бы ему, по старой памяти, набил морду.
Белла, сестра Альфреда, вышла замуж и эмигрировала в Америку.
Однажды он ввалился в нашу квартиру во Львове радостно в дрезину пьяный, со слезами восклицая: - Я уже дядя! Белла родила! – и тут же подхватил годовалого Женьку на руки. Несмотря ни на что я был рад ему, но качавшегося Альфреда подстраховывал, и побыстрее забрал у него ребёнка.
Пробыл он у нас несколько дней, много говорили, ходили по городу. Как он попал во Львов, я не спросил. Неужто, только для того, чтобы сообщить мне о появлении племянника?
Мы не переписывались, рассчитывая на встречу при случае в Харькове.
В 1982 году, возвращаясь из поездки по Северному Кавказу через Харьков, побыв у мамы, я пришёл по его новому адресу, за Горным институтом, на улице имени то ли чешского, то ли венгерского героя. Была только жена. Альфред умер в 80м от сердечного приступа в поликлинике, сын недавно уехал в Израиль, она ещё не решилась.
Я отыскал Миллу, мы помянули Альфреда.
На кладбище я не был – решался вопрос с переездом мамы во Львов, мне пора было возвращаться.
Вряд ли сохранилась могила Альфреда. Не помню точно, его, кажется, похоронили на Алексеевском кладбище, там же где покоилась и его мать, и где был похоронен мой отец. Могло даже кладбище не сохраниться – на Алексеевке был развёрнут новый микрорайон.
После его смерти прошло больше четверти века.
Он безымянно покоится в харьковской земле.