100
...а если он дистанционный, то это уже не патриотизм. А что-то иное...
Афанасий Никитин.
Прошел три моря. Каспийское. Индийское. И Черное. Через Дербент, Баку да в Индию. Куда Колумб, вот уж мореход был преизрядный генуэзец, да так и не добрался парень. А наш Афоня из Индии прям в туречину. Оттуда домой. На Русь. Пять лет ходил тверичанин. До него Индия была всего лишь одна. Единая. Через несколько десятилетий после... их вдруг две стало. Но не Пакистана с Хиндустаном. А восточная, где и странствовал Афанасий. И западная. Куда Колумб приплыл. Вообще, как тогда легко было странствовать. Приплыл. Поставил ногу в дорогой туфле и шелковом чулке на берег. Воткнул флаг в песок. Объявил землю собственностью своего короля. Ни виз тебе, ни таможни, ни пограничников. Красота! Эдем! Куда хошь, туда и идем. Открыл во славу сюзерена. Назвал его или своим именем. И ладушки.
Маркони ли. Попов ли. Тесла ли. Бранли ли. Джагадиш Чандра Боше ли. Лодж ли. Герц ли. Кто из них был полноправным отцом радио? Зачатого в одно и то же время. У ребенка может быть одна мать. А сколько папаш? А если все же взять девять женщин, сумеют ли они за месяц?
Колумб и Никитин.
Варяги в Миннесоте оставили рунный камень. И другие следы своего пребывания.
Бреду по пескам. По зыбучим дюнам. Ветер задувает. Швыряет прямо в глаза песок. Меткими горстями. Обмотал лицо тряпкою. Ни ртом, ни носом наружу. И щурюсь постоянно. Иду наощупь. Вслепую. Совсем один по этой пустыне бескрайней. В день прохожу немало. А мог бы и больше. Если на коне. А лучше на верблюде. Вот сейчас упаду. Сил не осталось. Зароюсь в песок. Пережду бурю. Кончится ли она когда? Только небо. Только звезды. И маленький человечек посреди пустоты. Бездны космической. Со сломанным пальцем на ноге. Забавно!
Мы вышли из порта. Легкая качка. Соленые брызги. Свежий бриз. Как незаметно, как плавно первое плавание превращается в Вечность. Мария Целеста. Летучий голландец. Легенды и правда. Быль. Вымысел. Ложь. На дне мертвецкого сундука.
Птицы моих радости и горестей носятся над головою. Кричат чайкой и вороном. Я отправляю с каждой по записке. Крошечные клочки папируса. Обрывки папиросной бумаги. Табак унес, раскрошив в труху. Ветер. Тончайшим перышком. Миниатюрным. Записываю на каждой половинке эту книгу. Как она умещается вся, целиком, на двух ничтожных кусочках прозрачного папируса от папиросы, Бог весть? Но всю книгу помещаю, разделив поровну, на них. Сворачиваю трубочкой и каждый клочок сую гильзу. Ремешком за лапку. Летите, птицы! Пороху не жалею в костер...
Почти закончен мой труд. Пора бы и вознести хвалу небесам. Как Афанасий Никитин. На нескольких языках. Родном. Индейском. Бесерменском. Иль краткую молитву наподобие хитроумного Синдбада-Одиссея ибн-Колумба. Поднять чару с брагой во славу одноглазового Одина. Иль Вицлипуцли-Маниту. Мокасины. Лосины и ботфорты. Когда-то одежда грозных кавалеристов. Пиратов. Индейцековбойцев. Кожаных чулков. Долгих карабинов. И длинных ножей. Солдат в синем. Драгун в голубом. Друган Чингачгук. Твердая рука. Верная рука. Старая кляча. Собака ослепшая. Сидящий и танцующий. Бык. Хариус. Окунь верткий. Камень прыткий. Блинчиками по волне. Поди попробуй выйди сегодня на улицу в лосинах или ботфортах, если ты не женщина! Хорошо еще брюки и патронташи с кольтами красавицы не приватизировали полностью...
Бог создал Адама и Еву. Бог же повелел пастушьему патриарху стать родоначальником нового племени. Бог повелел старику и старухе родить в столетнем возрасте. Бог нес на плечах человека, когда потоп закрыл землю. Бог индейцев Несару создал близнецов. Они, дакоты и лакоты, шошоны и могиконы, гуроны и деловшляпы, попросили древнерусскую уточку нырнуть на дно океана и вынести на поверхность немного ила. Или глины. Из этого-то комка и слепили перволюди землю. Тогда она еще не называлась Сибирью. И предки Чингачгука еще не ушли от своих белых собратьев через Чукотку в Миннесоту и Дакоту мячи погонять и Солнышку Коло порадоваться. Почему легковерных «индейцев» так легко обманули другие белые? Потому что они ждали своего помазанника божьего? Из Аркаима уральского? А он оказался не помазан, а измазан. Выпачкан в суевериях. И твердолобый. Это сейчас он терпимый до безобразия. Ласковый и вежливый. А когда нога, обутая в дорогую туфля да шелковый носок, провонявшая от многомесячного пота нога ступила на обетованую землю, люди, которых приняли за индусов, очень обрадовались своим бледнолицым гостям...
У меня есть одна знакомая тут. Молодая женщина. Вышла замуж за черного как смоль, вежливого и образованного парня из Кении. Сама-то она белая. Родилась в Баку, а выросла в Узбекистане. В Америку приехала несколько лет назад в гости к сестре, живущей в Нью-Йорке. Та замужем за американцем. На дискотеке и познакомилась с будущим мужем. Танцевали до утра. А потом она ускользнула от него и растворилась золушкой, оставя за собой не туфельку, а лишь след в небесах от реактивного самолета. Черный принц, работающий на крупную международную торговую компанию, все бросил и полетел за ней в Ташкент. Чем окончательно пленил и сразил. И даже родителей покорил. Сыграли свадьбу. Она уехала к нему в Нью-Йорк. Счастливы. Хотя первая беременность окончилась неудачно. Как-то раз заполнял вместе с ней анкеты. Она почему-то в графе «раса» никак не хотела ставить отметку «белая».
«Ну какая же я белая, если у меня муж африканец?». Долго мы решали с ней, вернее, решала-то она, а я просто наблюдал, кем себя записать? Латиноамериканкой? Нет. Азиаткой? Тоже, вроде бы, нет. Не монголоидная девушка. Обычная светлокожая брюнетка. Африканкой?... Думала-думала, да так и не решилась. Поставила галочку в графе «не имеет значения». Вот что любовь делает с людьми!
Многоцветье? Разнообразие? Единство во множественности? Или черно-белость?
Главное, чтоб человек был хороший!
Двадцать лет назад, ровно в этот день, отвез в роддом жену. Родила под утро мальчишку. Месяц с лишним назад сынок с молодой женой подарили внучку. И вот сегодня, в день сыновнего двадцатилетия заканчию эту книгу. Проговорили с мальчиком, уже молодым отцом, часа два. Обсказал все новости из дому. Малышка растет. Улыбается. По ночам, как водится, хнычет. Папаша трудится с утра и допозна. Спит часа по три-четыре в сутки. Такова семейная жизнь...
Я объездил весь свет. Побывал и у лилипутов, и у инеистых северных великанов в гостях. У вонючих йеху и благородных коней. Жил на необитаемом острове. Сеял пшеницу, пас коз, спас Пятницу от людоедов. Странствовал по России. Привязывал лошадь к столбику, а наутро, когда снег расстаял, она оказалась на колокольне. Заглядывал за горизонт. Летал на Луну. Спускался к центру земли. Грелся у походного костра, провожая француза из Москвы. Но все, как-будто в дымке, не чувствую, что это было со мной. И что-то с памятью, наверное, не то. Свои приключения плохо помню. Лучше – чужие. Странно! Забавно!
Пишучи о своем личном, частном, приватном открытии Америки, невозможно отделаться от советчиков, теребящих за плечо. Прямо как сексом невозможно было бы заняться на Красной площади. Советами замучали бы.
То Стейнбек толкнет. То Капоте с Сэлинджером. Они, видите ли, тут родились. Окстись, парень, писать надо не так и не о том. То сдвинет седые мохнатые брови, подпалив сивые усы сталинской трубкой Марк Твен. Романтичный старичок Фенимор Купер покряхтит, жалуясь на ревматизм, да покачиваясь в скрипучем кресле. Эдичка едко хмыкнет, всуе поминая своих черных друзей, неверных жен, да папу-офицера. И только Серая Сова да Гойко Митич по-братски хлопнут по плечу. Нормально, старик! Продолжай в том же духе. Хэмингуэй где-то на Кубе ловит рыбу. Ему некогда. Джон Рид спит под Кремлевской стеной. Майн Рид гоняет безголового всадника. Дин Рид витает где-то в верхней прерии со своими друзьями, раненными в коленку. Карл Май отсылает Фридриху Энгельсу письмо обратно, с пометкой, что доставлено оно было не по адресу. И его фамилия не Маркс. А также диктует по телефону телеграмму для юного Алоизиевича, благодаря за внимание к своим книгам, но советует не забивать себе голову индейцами, а сосредоточиться на европейских делах.
Моя молодость, мое детство, причитает, заламывая руки Раневская. А другая, Фаина, не спит ночами в львовской гостинице, глядя на улицу и неоновую вывеску с одной перегоревшей буквой. И думает матерщинница, что сошла с ума. А там был просто магазин Мебели по-украински написан...
В эту книгу я вложил все самое дорогое и ценное из своих воспоминаний. И если кому-то пригодятся мои дурнабойные записки, хотя бы в качестве толчка к своим путешествиям, не обязательно в Америку, или в Лилипутию, на Луну или на машине бремени в кармическое прошлое, а, возможно, в сказку за собственным счастьем, чтобы стать здесь и сейчас довольным и радостным, счастливым, то я буду только рад! Использовать по-другому мои путевые заметки, кроме нескольких фактологически верных и географически обоснованных глав, наверное, не стоит. Для этого есть иные путеводители.
Я просто рассказал о том, что видел. Быть может, путанно. Наверняка, четатиль аброзованый атвирнёццо. Скривиццо. Сплюнет. И дальше пойдет.
Однажды один духовный человек, не учитель, не наставник, бродячий монах, из полубеглых, поучал сельскую общину. За кусок еды. Говорил колхозникам о важности абразования. «Панимаш, аброзование это первое дело! Надо учиться! Но не всяким рядовым наукам, а наперед всего – духовным. Потому что тогда с тебя, как с чурбана, снимается стружка неучености, невежества. Вот все знают, что такое абразив. Берешь его и шлифуешь им какую-то грубую поверхность. А она потом как заблестит. Вот точно так же человек абразованый это такой, у которого вся шелуха и стружка снята абразивом духовного знания».
Здесь, на страницах этой книги, вдумчивый читатель, ты найдешь некоторые интересные вещицы. Среди разного мусора, словесной шелухи и стружки. Ибо автор старался использовать абразив со всей доступной ему скоростью и страшной силою.
Когда-то в моем родном Ширване, куда сперва отправился Афанасий Никитин перед Индией, жил поэт Насими. Писал на родном азербайджанском, на персидском и арабском. Скитался по земле. Нет более желанного гостя на Востоке, чем поэт. Но находя приют под ветхой кровлей бедняка или в стенах великолепного ханского дворца, он остается самим собою.
Говорить правду, действительно, легко и приятно. Даже когда за это приходится платить собственной шкурой. Уж, согласитесь, что обрезать ниточку судьбы, или снять волосы, голову и кожу может лишь Тот, кто даровал нам все временные блага в этой скорбной юдоли.
Поэту Насими в земле Египы, по приказу султану и навету богословов, содрали заживо кожу. Поэт молчал во время всей экзекуции. Возле казнимого распинался в проклятиях один местный толкователь писания. Он принародно оскорблял мученика. Заявляя, что даже сама кровь Насими проклята. И стоит хоть капле ее упасть на другого, то надобно отсечь это оскверненное место. Неосторожно богослов подошел к помосту в порыве страсти обличения. И капля Насими упала ему на палец. Когда же его схватили и палач уже вознамерился отсечь ученому мужу оскверненный палец, согласно его же словам, тот заверещал, запричитал, дескать, его неверно поняли. Он говорил это не буквально, но фигурально. Поэт лишь усмехнулся. Сплюнув напоследок четверостишие:
Попробуй только палец у святоши отними,
Он тут же истину с рыданьями отвергнет.
Снимают кожу с ног до головы у Насими,
Сухи его глаза, хоть свет в очах уж меркнет.
Поэт-суфий. Воспеватель любви и красоты. Милости не просивший у сильных мира сего. Смеявшийся над смертью. Создатель и основоположник азербайджанского литературного языка. Я с детства любил приходить к нему в гости. Памятник Насими в центре города. На Торговой. Высокий. Красивый. Моложавый. Сорокасемилетний поэт. В долгополом халате и чалме. Небольшая бородка. Связанные за спиной руки. Чуть согнутая в колене правая нога. Гордая поза. Не сломленный.
Вольно. Расслабиться. Разойдись. Можно покурить и оправиться.
Солдатские будни. Поэтические вечера. Жаркие ночи. Страсть и старость. Умереть в собственной постели? Проза. Стихия. Поэзия...
Американский опыт дал автору немало. Сказал и сам заржал над собственной тупостью. Вот выдал! Как в муку пукнул!
Но все же, если кому-то американцы и Америка стали ближе и понятнее, не говорю, роднее, но хотя бы симпатичнее, то задачу свою рассматриваю выполненно-боевой. Не раз и не два доводилось мне услышать от друзей, читавших в России эти заметки, что благодаря им, заметкам, не осталось больше негативных чувств и мыслей у моих соотечественников по отношению к заокеанским людям. Хороших человеков всегда и везде больше, чем... нет, не нехороших, а несчастных, больних своих эгоизмом. Стрессы и фобии отравляют, искажают светлый образ в душе каждого землянина. Будда, как писали русский визионер Даниил Андреев и французский мистик Эдуард Шюре, был страшно одинок в огромной людской массе своего времени. Как Прометей, спустившийся на землю, чтобы раздать людям по огонечку, по свечечке вечного и негасимого огня, отобранного почти сразу же слугами Зевеса, принц Гаутама вглядывался в окружающую тьму и не видел ответной искорки. Темно и глухо. Ни одной родственной души. Хоть весь мир обойди. Вся спят. Зачарованы. Заморочены. Слепы.
Но в глубине каждой клетки, грудной клетки, бьется, беззвучная птичка души. Только выпусти ее наружу. Лишь согрей себя сам внутренним теплом, да обогрей другого. Другую.
В общем и целом, спешу сообщить всем соотечественникам на родине, простые американцы довольно нейтрально, нередко с симпатией и интересом относятся к нашей стране. Ни боязни, ни русофобии особой среди рядовых американцев я не встречал. Даже среди пожилых людей, вроде бы могущих помнить «холодную войну», комиссию сенатора Маккарти, страх перед Советами и так далее...
Здесь, в конце книги, в двух словах, вкратце, что можно срезюмировать об Америке и американцах? Если кто-то не понял, не вынес для себя этого познания после книги в целом, то, видать, плохой из меня писатель. Но все же надеюсь, что общие впечатления будут сродни тому, что писала мне Серебряная Ель – дорогой друг и родная душа. Когда-то Америку для русских открывали первые переводчики Фенимора Купера. Почему-то я думал, что его книги мог бы прочесть еще Пушкин. Но первый перевод «Следопыта» на русский вышел лишь через несколько лет после гибели поэта. Хотя не исключено, что Александр Сергеевич мог читать Купера в оригинале.
Мрачный Эдгар По в дореволюционной книжке ужасов. Зачитанной до дыр. Купленной по случаю у букиниста на Невском. Предсказания его земляка и тезки Эдгара Кейси о России. О надежде для всего мира. Грядущей из России. Не коммунизм, но нечто иное. Светлое. Как от Христа.
Связи между Америкой и Россией. Наш миннеапольский русский фольклорный ансамбль Белозерье. Две Елены. Две Татьяны. Люда. Валя. Полина. Миша. Сара. Пол. Мальчишки, Саша с Гошей. Ежегодный бард-слет и частые концерты авторов-исполнителей из России.
Многое имею рассказать вам, друзья, да времени уже не остается. Подытоживая, лишь маленький эпизод. Весной катил на своей стальном коне в город. Обратно возвращался, а он поломался. Чё делать? Пешком идти и тащить за собой? Несколько часов пройдет, пока доберусь. А уже смеркалось. Сяду-ка на автобус. У них есть впереди выдвижная платформа для подобных оказий. Дотянул до остановки. Глянул на расписание. Ура! Через пару минут подъедет автобус в мою сторону. Через полторы минуты подъехал. Но по рассеянности я не обратил внимания на его номер. И на то, что он подъехал на полминуты раньше. Автобусы тут ходят четко. Хоть часы сверяй. А это оказался не 17С, а 12С. И увез меня не в ту сторону. Повернул на развилке и понесся по Эксельсиору. Сижу, кемарю себе потихоньку. И вдруг что-то толкнуло. Выглянул в окно. Вижу, не туда еду. Срочно выскакиваю. Забираю свое сломанное транспортное средство. И начинаю блуждать в уже сгустившейся темноте. Полчаса ходил кругами. И никого. И как выбраться оттуда не знаю. Просто в том районе мне редко случалось бывать. Вечер. Никого на улицах. Наконец встретил пешехода. А он мне сказал, что нужно повернуть назад и пройти еще миль пять-шесть до пересечения с нужной мне дорогой. А от нее еще прошагать несколько миль. Ладно, смотрю на все это философически. Стоически. Повернул. Иду. Тащу. Тут останавливается рядом такой же автобус. А у меня еще не прошло два часа от пробития предыдущего билета. Здесь, если едешь на рейсовом автобусе, то можно выйти, погулять, а потом по тому же самому билету проехать дальше по маршруту. Только в течение двух часов. Не более. Я как раз поравнялся с остановкой. Накрапывал дождик. Шофер тормознул. Кивнул. Махнул рукой, мол, залезай. А я смотрю, у него передняя панель уже занята чьим-то конем педальным. Да не одним, а двумя. Нет, говорю. И иду себе дальше. Ветром гонимый. Дождем мочимый. Не успел отойти на несколько шагов, как он опять возле меня тормозит, открывает дверь и говорит: «Заходите, сэр! Прямо в салон затаскивайте. У меня почти пусто, никого в автобусе. Погода не располагает к прогулкам». Залез. Втащил своего железного конягу. В салоне лишь четверо-пятеро пассажиров. Пробил старый билет в автомате. Сел. Расслабился. Короче, подвез он меня до самой Луизианы. Сэкономив мне пяток миль, что я пешкодралом бы долго еще перся. Да по темноте и под дождем.
А оттуда до дома было не так уж далеко и вовсе не грустно. Я шагаю через моря-океаны. Страны и континенты. С попутным ветерком. Раздувающим полы плаща, как парус. Вслед за Христофором Колумбом и Афанасием Никитиным. Шагал в Индию. Рерих в Америку. А я всей душой в Россию-матушку. Туда, где меня помнят, любят и ждут. И где я свой, мне всяк родной. Всяк – близкий, дорогой. Америка моих детских грез об индейцековбойцах. Америка моих рок-н-ролльных корней и пристрастий, конечно же, хороша. И народ здесь приветливый. Но слава тебе, Господи, за то, что сперва дал мне узнать русский язык. Сполна ощутить себя русичем...
Фотография Камила Дадашева